он и не стал пить.
Ночь всю зимнюю с ним простряпал. Маленько полежав с ним, пошел во церковь заутреню петь. И без меня паки беси на него напали, но лехче прежнева. Аз же, пришед от церкви, освятил его маслом, и паки беси отидоша, и ум цел стал, но дряхл бысть, от бесов изломан. На печь поглядывает и оттоле боится. Егда куды отлучюся, а беси и наветовать станут. Бился я з бесами, что с собаками, недели с три за грех мой, дондеже книгу взял и деньги за нея дал. И ездил ко другу своему, Илариону-игумну, он просвиру вынял за брата, тогда добро жил, что ныне архиепископ Резанъской, мучитель стал християнской. И иным друзьям духовным бил челом о брате. И умолили о нас Бога».
«Таково-то зло преступление заповеди отеческой! — заканчивает свой рассказ Аввакум. — Что же будет за преступление заповеди Господни? Ох, да только, огонь да мука!» При этом посылаемые Свыше чудесные знамения он принимает с удивительным христианским смирением, всячески подчеркивая свою личную греховность и недостоинство.
«Да полно тово говорить. Чево крестная сила и священное масло над бешаными и больными не творит благодатию Божиею! Да нам надобе помнить сие: не нас ради, ни нам, но Имени Своему славу Господь дает. А я, грязь, что могу сделать, аще не Христос? Плакать мне подобает о себе. Июда чюдотворец был, да сребролюбия ради ко дьяволу попал. И сам дьявол на небе был, да высокоумия ради свержен бысть. Адам был в раю, да сластолюбия ради изгнан бысть и пять тысящ пятьсот лет во аде осужден. Посем всяк, мняйся стояти, да блюдется, да ся не падет. Держись за Христовы ноги и Богородице молись и всем святым, так будет хорошо…»
Вместе с тем, рассказывая о своих злоключениях и о своих обидчиках, Аввакум никогда не забывает о главном враге рода человеческого, в борьбе с которым он видел одну из основных задач своей жизни. Он осуждает не самих людей, причинявших ему зло, по-христиански прощая им содеянное, но постоянно указывает на конечную причину, на того, по чьему внушению эти люди действовали: «бесы адовы» преследовали его в лице различных «начальников», «научил ево дьявол» (о лопатищинском начальнике, отнявшем дочь у вдовы), «а дьявол и паки воздвиг на мя бурю» (о пришествии скоморохов в Лопатищи), «дьявол научил попов, и мужиков, и баб» (избиение в Юрьеве-Повольском). Наконец, «бесовские нападения» на лопатищинского священника привели к тому, что снова местный начальник, на этот раз некто Евфимий Стефанович, «рассвирепел» на его обличения и даже пытался убить.
«Приехав с людьми ко двору моему, стрелял из луков и из пищалей с приступом. А аз в то время, запершися молился с воплем ко Владыке: “Господи, укроти ево и примири, имиже веси судбами!” И побежал от двора, гоним Святым Духом. Таже в нощь ту прибежали от него и зовут меня со многими слезами: “Батюшко-государь! Евфимей Стефанович при кончине и кричит неудобно, бьет себя и охает, а сам говорит: дайте мне батька Аввакума! за него Бог меня наказует!” И я чаял, меня обманывают; ужасеся дух мой во мне. А се помолил Бога сице: “Ты, Господи, изведый мя из чрева матере моея, и от небытия в бытие мя устроил! Аще меня задушат, и Ты причти мя с Филиппом, митрополитом Московским; аще зарежут, и Ты причти мя с Захариею пророком; а буде в воду посадят, и ты, яко Стефана Пермскаго, паки свободишь мя!” И моляся, поехал в дом к нему, Евфимию. Егда ж привезоша мя на двор, выбежала жена ево Неонила и ухватила меня под руку, а сама говорит: “Подит-ко, государь наш батюшко, подит-ко, свет наш кормилец!” И я сопротив тово: “Чюдно! Давеча был блядин сын [13], а топерва — батюшко! Большо у Христа тово остра шелепуга та; скоро повинился муж твой!” Ввела меня в горницу. Вскочил с перины Евфимей, пал пред ногама моима, вопит неизреченно: “Прости, государь, согрешил пред Богом и пред тобою!” А сам дрожит весь. И я ему сопротиво: “Хощеши ли впредь цел быти?” Он же лежа, отвеща: “Ей, честный отче!” И я рек: “Востани! Бог простит тя!” Он же, наказан гораздо, не мог сам востати. И я поднял и положил ево на постелю, и исповедал, и маслом священным помазал, и бысть здрав. Так Христос изволил. И наутро отпустил меня честно в дом мой, и с женою быша ми дети духовныя, изрядныя раби Христовы. Так-то Господь гордым противится, смиренным же дает благодать».
Жизнь Аввакума в Лопатищах продолжалась до начала 1652 года, когда он вновь был изгнан оттуда местными властями и вновь был вынужден искать правды в Москве. Как он сам мимоходом говорит об этом в «Житии», «помале паки инии изгнаша мя от места того вдругоряд. Аз же сволокся к Москве…». Находясь в столице, Аввакум будет принимать непосредственное участие в кружке «ревнителей благочестия», пик активности которого приходится как раз на это время.
Глава третья «РЕВНИТЕЛИ БЛАГОЧЕСТИЯ»
На стражбе своей стану, и возлезу на камык,
да смотрю яко видети что соглаголет во мне,
и что отвещаю до обличения моего.
Книга пророка Аввакума, гл. 2, ст. 5
За то время, пока Аввакум служил священником в Лопатищах, в России произошли серьёзные перемены. В 1645 году преставился царь Михаил Феодорович, и на престол вступил его шестнадцатилетний сын Алексей. На личности царя Алексея Михайловича стоит остановиться отдельно, поскольку его пристрастия и политические идеалы сыграют роковую роль — и в судьбе протопопа Аввакума, и в судьбе Русской Церкви, и в судьбе всего русского народа.
В Житии преподобного Корнилия Выговского, который долгие годы был келейником патриарха Филарета, рассказывается о поразительном пророчестве, услышанном преподобным Корнилием за девять лет до рождения царя-реформатора: «В та же времена и лета 7120 (1620) при царе Михаиле Феодоровиче бывый на Москве с восточных стран, ис Палестины и святаго града Иеросалима, святейший патриарх Феофан, иже и рукоположивый на Москве патриарха Филарета Московскаго… Некогда же собору бывшу о некоих нужных церковных вещех, святейший патриарх Феофан Иеросалимский, и святейший патриарх Филарет Московский, и мнозии быша соборнии митрополиты, архиепископы и епископы; и глаголаху кождо полезная. И по мнозей беседе глаголя святейший патриарх Феофан во услышание всем ту бывшим, и мне, грешному, сия слышавшу: “Воистину глаголю вам, отцы и братия: ныне во всей поднебесной едино солнце сияет, — тако и в Московском государьстве благочестием православная вера просвещается и светится. И когда будет у вас в России царь с первыя литеры, — при том пременятся законы, обычаи и предания церковная, и будет гонение велие и мучительство на Церковь Христову”. Слышаще же сие от патриарха, и вси во ужас впадоша. И во ум прияша, глаголаху: “ Буди воля Господня! Яко же Богу благоизволившу, тако и будет”».
И вот, 10 марта 1629 года в царской семье родился долгожданный наследник. На восьмой день от рождения царственного младенца приходилась память двух святых: «преподобнаго отца нашего Алексия, человека Божия, и преподобнаго отца нашего игумена Макария, Колязинского чюдотворца». Для новорожденного было выбрано имя на «первую литеру»…
Соратник и соузник Аввакума по пустозёрскому заточению диакон Феодор впоследствии вспомнит ещё об одном пророчестве относительно нового царя: «В Суздальском уезде был некто пустынник, Михаил именем, свят муж, до мору еще преставился (то есть до 1654 года. — К. К.); ныне тут и пустыня заведена над мощми его; и тот глаголал о нем пророчески до отступления еще задолго и до Никона. Егда седе на царство он, и пришедшии неции христолюбцы в пустыню ко святому Михаилу, рабу Божию, и возвестиша ему: “Иной царь государь воцарился ныне после отца своего” — и Михаил рече им: “Несть царь, братие, но рожок антихристов”. Еже и бысть ныне — видим брань его на Церковь Христову». Впоследствии и эти пророчества святого пустынника сбылись…
По существовавшему правилу, после смерти царя Михаила Феодоровича шестнадцатилетний Алексей Михайлович формально был избран на царство Земским собором из представителей духовенства, бояр, служилых, торговых «и всяких чинов людей». Интересно, что при избрании молодой царь не взял на себя никаких письменных обязательств, «что прежние цари выдавали», да с него их «и не спрашивали, потому что разумели его гораздо тихим». По иронии судьбы царь, при котором и по вине которого произошла одна из страшнейших катастроф в русской истории — церковный раскол и последовавшие за ним кровавые гонения на старообрядцев, — у историков получит наименование «Тишайшего». Однако не следует забывать, что эпитет «тишайший» был лишь одним из официальных титулов монарха. Отец Алексея Михайловича Михаил Феодорович и даже его сын Пётр I, назвать которого «тишайшим» ни у одного историка язык не повернётся, тоже титуловались «тишайшими» в официальных документах.
В первые годы царствования Алексея Михайловича властью фактически распоряжался его «дядька», то есть воспитатель, ближний боярин Борис Иванович Морозов (1590–1661). Человек умный, ловкий, достаточно образованный и известный своей привязанностью к иностранцам и иностранным обычаям, Морозов неотлучно находился при царевиче в течение тринадцати лет, а впоследствии даже стал его свояком, женившись в 1648 году на А.И. Милославской, родной сестре царицы Марии Ильиничны, брак которой с царём незадолго до того сам и устроил. Именно Морозов познакомил своего воспитанника с Западом, обучал его космографии, географии, привил привычку носить западную одежду и вкус к хозяйственной деятельности. К несчастью, посеянная и взращённая в царевиче его воспитателем любовь ко всему заграничному сопровождалась пренебрежением к своему, отечественному, пренебрежением, которое впоследствии вырастет в отторжение, а у его сына Петра приобретёт формы поистине чудовищные, перерастая в лютую ненависть к старой Московской Руси. Даже такой благожелательно настроенный к Алексею Михайловичу историк, как В.О. Ключевский, писал: «Царь во многом отступал от старозаветного порядка жизни, ездил в немецкой карете, брал с собой жену на охоту, водил её и детей на иноземную потеху, “комедийные действа” с музыкой и танцами, поил допьяна вельмож и духовника на вечерних пирушках, причём немчин в трубы трубил и в органы играл; дал детям западнорусского ученого монаха (Симеона Полоцкого), который учил царевичей латинскому и польскому».
Существует ещё один миф, всячески поддерживаемый историками, — миф об особой набожности и благочестии царя Алексея Михайловича, о его невмешательстве в церковные дела и благоговейном отношении к церковной службе. Однако, по словам того же В.О. Ключевского, на поверку оказывается, что «ни мысль о достоинстве сана, ни усилия быть набожным и порядочным ни на вершок не поднимали царя выше грубейшего из его подданных.
