к патриарху московскому”[85].
С прискорбием можно прибавить, что, по свидетельству сына Макария, Павла Алеппского, Никон добился участия Макария в предании анафеме Неронова, рассказав антиохийскому патриарху, что Неронов еретик и оскорбляет догматы церкви, возводя хулу на Святого Духа. Эта церемония проклятия, рассказанная Павлом Алеппским, закончила первую серию отлучений и проклятий с участием восточных патриархов, а затем на упомянутом соборе 23 апреля закончилась и программа никоновских нововведений.
Никон, казалось, очень умно старался везде показать, что инициатива унификации обряда исходила не от него, а от патриархов греческой церкви, а патриархи, к сожалению, для того чтобы сохранить расположение к ним Никона, согласились принять участие в этой недостойной и трагичной для русской церкви комедии. После того как они постоянно приезжали в Россию, прославляли русскую веру, спокойно взирали на русские обряды и даже благословляли по–русски царя, эти проклятия, направленные теперь на сторонников обряда и на обряд, были по меньшей мере бессмысленны и нелогичны. Но трудно и осуждать их за участие в “эллинизации” русского обряда, затеянной русским патриархом, который, казалось, должен был знать, что и зачем он делает. Во всяком случае ужасное по последствиям для русского православия семя раздора было посеяно.
Зато Никон мог быть доволен своими “достижениями”. В результате его “реформ”, а его нововведения и ограничились перекройкой и унификацией обряда, так как все остальное, а именно единогласие и проповеди, введение которых часто приписывается ему, были введены боголюбцами, русский обряд был совершенно переделан на новогреческий лад. Еще более по–гречески, казалось, выглядел сам патриарх, о чем он особенно старался. В русской церкви была введена греческая одежда, а русский монашеский клобук, в том числе и знаменитый белый клобук русского патриарха, были заменены греческими[86]. Грекомания патриарха зашла так далеко и была так наивна, что он даже завел в патриаршей кухне греческую еду. Теперь он мог думать, что выглядит и действует так же, как и патриархи восточные и что в случае освобождения православного Востока Россией он сможет возглавить весь православный мир без того, чтобы греки косились на его, как ему казалось, смешные русские провинциальные замашки и обряды. Комплекс неполноценности и провинциальности, желание стать “как все патриархи”, выглядеть и служить как служили блестящие и столь соблазнительные византийцы, несомненно, играли очень значительную роль в развитии обрядовой политики патриарха из простых крестьян, пробывшего почти всю свою жизнь в глубокой провинции. Весь его “эллинизм” вытекал не из преклонения перед греческой культурой или греческим богословием, а из мелкого тщеславия и легковесных надежд на вселенскую роль.
Служебник, выпущенный из печати 31 августа 1655 года, был, к сожалению, не более серьезно составлен и редактирован, чем и церемония анафемы. Ссылки на старые русские и греческие грамоты и книги были просто сознательной неправдой. Ни Славинецкий, ни Арсений, ни Евфимий, видимо, и не притрагивались к множеству книг, полученных из русских и восточных монастырей и библиотек. Да за шесть месяцев, прошедших между приездом Суханова с книгами и выходом из печати Служебника, нельзя было даже и думать о начале изучения имевшегося в их распоряжении материала, тем более. что печатание началось почти что за год до возвращения Суханова домой[87]. Вместо этого, так же как и во время печатания Скрижали, Славинецкий и Арсений Грек просто воспользовались венецианским изданием 1602 года греческого Служебника, который, конечно, с точки зрения литургической науки был нисколько не лучше составлен, чем и современные ему русские печатные издания[88]. Но так как русский текст еще сохранял остатки древнегреческого студийского устава, а новогреческий был целиком развит на уставе иерусалимском, разночтений между ними нашлось немало.
Наиболее значительными поправками этих разночтений в новом никоновском Служебнике 1655 года были: переход от двуперстия при крестном знамении к трехперстию; исключение из восьмого члена символа веры слова “истинный”; переход от пения “аллилуйя, аллилуйя слава Тебе Боже” к “аллилуйя, аллилуйя, аллилуйя…”; исключение служб о перекрещивании католиков и иных инославных; печатание на просфорах четырехконечного креста вместо старорусского восьмиконечного; замена в тексте литургического, так называемого херувимского песнопения слов “трисвятую песнь приносяща” словами “пресвятую песнь припевающе”; во время проскомидии, или приготовления святых даров, теперь из третьей просфоры вынимали не одну, а девять частиц. Кроме этих особенно важных нововведений было сделано очень много других, но менее значительных, иногда сводившихся просто к графическим поправкам. Перечень всех перемен текста молитв, порядка чтения этих молитв, изменений в священнодействиях духовенства составляет уже в первом разборе никоновских нововведений, сделанном в 1655—1660 годах священником Никитой Добрыниным, позже названным обидным прозвищем Пустосвят, более 200 страниц[89].
В отдельных, очень редких, случаях эти перемены улучшили перевод или сделали более понятными и обмыслили тексты молитв и песнопений. Но в большинстве случаев они были ненужны и крайне спорны, так как обосновывались на более поздних греческих текстах, чем русские печатные издания. Для большинства прихожан и духовенства эти бесконечные перемены казались полной революцией в уставе. Прихожане не слышали привычных слов молитв, а духовенство, знавшее богослужение наизусть и произносившее в течение многих лет и десятилетий привычные слова и выражения, могло только с большим трудом переделать себя и свою память. Не внося почти что никаких улучшений текста или порядка богослужения, все эти нововведения затрудняли службу духовенства, вносили хаос в церковную службу и, что было особенно опасно, подрывали веру прихожан в осмысленность, благочестие и правильность устава. Как пишет А. В. Карташев, сама “нетактично проводимая Никоном правка книг по темпу, широте обхвата, по чуждости своего источника и по обидности ее для серьезно усвоенного, не только национального, но и подлинного православного самосознания русских людей, не могла не вызвать протеста. Протест был по глубине всеобщий: и епископата, и белого, и черного духовенства, и мирян и простых людей”[90].
С открытым протестом и резкой критикой правки устава выступили наиболее опытные священники, которые хорошо понимали, что перемена в уставе, осмеивание старого обряда, наложение проклятий на двуперстие неизбежно вели только к подрыву веры, а не к “вящей славе Господа”.
Кроме того, после выхода нового Служебника оказалось, что отдельные его новые издания не сходятся между собой. Действительно, в каких?нибудь десяти изданиях Служебника, вышедших в 1655—1688 годах, тексты постоянно разнились, так как неопытные и часто не очень серьезно бравшиеся за свою работу правщики сами постоянно сбивались, путали и делали новые ошибки, которые были часто хуже прежних. Ввиду грубых ошибок в первом издании Служебника печатание его было вскоре приостановлено. Более поздние его издания значительно улучшились, и поднаучившиеся на своих ошибках правщики начали работать серьезнее и даже проверяли тексты по старинным материалам. Но было уже поздно. Непоправимое зло было сделано и доверие к новому Служебнику подорвано[91].
Психологический эффект всей правки Служебника, к чему фактически и свелись все “реформы” Никона, был ужасен. Как раз в то время, когда по предсказаниям “Кирилловой Книги” русская церковь должна была переживать последний соблазн, сам глава русской церкви необоснованно и легкомысленно начал нарушать “лепоту” русского богослужения, за полноту восстановления которого боголюбцы боролись уже десятки лет. На ум невольно приходила мысль, что новая прихоть патриарха была подсказана ему злой силой, что русская иерархия, с Никоном во главе, впала в соблазн и что руководители “правки”, греки и южноруссы, только являются исполнителями страшного заговора сил тьмы. Многие начали думать, что лицо светлой Руси исказилось и мрак начал находить на нее.
Как это ни парадоксально и необъяснимо, но, “унифицировав” русский Служебник с греческим, патриарх сам потерял вкус к своей затейке. После 1656 года он мало интересуется “правкой книг”. Заботы о собственном положении приводят к тому, что он забывает дело “унификации”. Уже в 1657 году он, как это будет рассказано позже, прощает Неронова и позволяет ему служить по старым книгам. Вскоре он совсем разочаровывается в греках, и в долгие горькие годы конфликта с царем и опалы он никогда не вспоминает о своей “реформе”. Возможно, что он сам отказался бы от своих затей, если бы только он остался на патриаршем престоле. Но это ему не было суждено.
Примечания
[73] Смирнов П. С. История русского раскола… С. 43; Белокуров С. Арсений Суханов. С. 412—414; Медведев С. Известие истинное. С. 11.
[74] Христианское чтение. 1881. Т. II. С. 428—430.
[75] Макарий (Булгаков). История русского раскола… С. 189.
[76] Дело о патриархе Никоне. СПб., 1897. С. 449; Павел Алеппский. Указ. соч. Т. II. С. 154.
[77] Белокуров С. Арсений Суханов. Т. II. С. 329; Николаевский П. Ф. Из истории сношений России… С. 35.
[78] Христианское чтение. 1881. Т. II. С. 196.
[79] Бороздин А. К. Указ. соч. Прил. 3.
[80] Павел Алеппский. Указ. соч. Т. IV. С. 136—137.
[81] Каптерев Н. Ф. Церковно–обрядовые реформы Никона // Богословский вестник. 1908. Т. 3. № 10. С. 232; Макарий (Булгаков). История русского раскола. С. 162—163.
[82] Павел Алеппский. Указ. соч. Т. III. С. 138, 147.
[83] Макарий (Булгаков). История русского раскола. С. 170.
[84] Там же. С. 171; Скрижаль. М., 1655–1656. Лл. 1—21
[85] Павел Алеппский. Указ. соч. Т. IV. С. 178.
[86] Там же. С. 107.
[87] Белокуров С. Арсений Суханов. Т. I. С. 417—421.
[88] Медведев С. Известие истинное. С. XXIX?XXXIV, 12, 13, 22.
[89] Челобитная отца Никиты Добрынина напечатана Н. Субботиным. См.: Материалы для истории раскола… Т. IV; разбор ее см.: Румянцев И. П. Никита Константинов Добрынин. Сергиев Посад, 1916. С. 329—481.
[90] Карташев А. В. Очерки… Т. II. С. 170.
[91] Белокуров С. Арсений Суханов. Т. I. С. 419—420; Христианское чтение. 1882. Т. II. С. 490— 496; Медведев С. Известие истинное. С. 14—15.
Жизнь Никона до его сближения с кружком боголюбцев и дружбы с царем известна лишь в самых общих чертах из рассказа его первого биографа и сотрудника, клирика И. Шушерина. Но и из этой биографии видно, что у будущего патриарха до встречи с царем не было особенно оригинальных идей о роли церкви в государстве. В ранний период своего священства он провел десять лет в Москве и, потерпев большое горе, потеряв детей, ушел из света в монастырь, чтобы посвятить себя там служению Богу. Вернувшись в 1648 году в Москву, он нашел в лице боголюбцев людей, проповедовавших как раз обратное тому, что он сделал. Вместо ухода от греха, зла и соблазна в дебри севера они вели борьбу с искушением в светском обществе, проповедуя реорганизацию человеческих отношений и государственной жизни на началах божественного закона. В этой борьбе за заветы Христа, за подготовку Руси к ее роли грядущего царства Святого Духа боголюбцы отводили церкви совсем новую активную общественную роль. Их усилия по активизации работы церкви в обществе увенчались
