страниц “Деяний” уточнять все детали богослужения? Поэтому в сердцах традиционалистов еще больше укреплялась уверенность, что осуждение старого и введение нового обряда дело рук слуг антихристовых.
Не менее пагубным для единства церкви было осуждение русского прошлого — Стоглавого собора, митрополита Макария, жития преподобного Евфросиния и преданий о Белом Клобуке. Конечно, никто из истинно православных русских людей не мог согласиться с тем, что русская церковь, которая дала столько святых и столько выдающихся святителей и за помощью которой в течение веков обращались сами греки, вдруг оказалась хранительницей не благочестия, а ошибок и ложных обрядов. Как могло случиться, что приезжавшие в Россию и уже в конце XVI века согласившиеся на устройство московского патриархата восточные патриархи никогда не замечали русских ошибок, а теперь вдруг таковые ошибки будто бы были ими обнаружены?
Разрыв между обеими сторонами ярче всего сказался во время допроса протопопа Аввакума. Патриархи уговаривали протопопа подчиниться решениям собора и принять трехперстное крестное знамение, так как, по их словам, весь православный мир, “и Палестина, и сербы, и албаносы [албанцы], и волохи, и римляне, и лехи все?де 3 персты крестятся”. На это протопоп ответил грекам: “Рим давно упал и лежит… и у вас православие пестро стало от насилия турского, да и дивиться на вас нельзя; немощни стали… до Никона отступника в нашей Руси у благочестивых князей и царей все было православие чисто и непорочно”, — и он указал, что все русские святители и великие святые молились по–старому и дали много примеров большой святости. Именно эти указания на старину и веру взорвали патриархов и новаторов–епископов. Они начали кричать на Аввакума: “Глупы?де были и не мыслили наши русские святые; неученые?де люди были — чему им верить! Они?де грамоте не умели”. На эту аргументацию Аввакум даже не захотел возражать. “Мне, бедному, горько и делать нечева стало”, — писал он, и действительно, что мог он сказать, когда вере противопоставляли грамоту и критический разум[129].
Горько было Аввакуму слышать эти оскорбления русских святых русскими же епископами, и, как ни тяжело было уйти в открытый мятеж против церковной организации, он и его друзья все же пошли на это. Совесть повелевала им не уступать в вопросе веры. Кроме того, они, конечно, отдавали себе отчет, что хотя силы активных борцов за старый обряд были невелики, но зато и силы подлинных сторонников нового обряда были очень ограничены. По меткому замечанию В. Ключевского, “борьба в первое время шла собственно между русской правящей иерархией и той частью церковного общества, которая была увлечена оппозицией против новшеств Никона”[130]. Эта правящая иерархия почти что сейчас же после собора увидала, что четыре мятежника, осужденные на соборе и сосланные в Пустозерск, были далеко не одиноки. Уже через месяц после их “казни” и ссылки, в сентябре того же 1667 года, один из влиятельнейших русских монастырей, бывшая обитель митрополита Филиппа, Соловки, решительно отверг постановления собора и отказался принять новый обряд. На этот раз это было соборное решение многочисленной монашеской группы, насчитывавшей около полутысячи человек, бывшей самой могущественной церковной организацией на русском Севере.
Решения соловецкой братии не были вполне неожиданными. Со времени появления там протопопа Ивана Неронова беспокойство за будущее русской церкви не оставляло старый монастырь. Постановления монастырских соборов 1658 и 1663 годов и писательская деятельность старца Герасима Фирсова[131] были только ранними проявлениями глухого недовольства монахов монастыря. Уже соборный приговор 1658 года, подписанный пятьюдесятью иеромонахами и монахами, давшими свои подписи и за себя и за остальную многочисленную, но не всегда грамотную братию, показывал большое единодушие по вопросу об обряде. Только три иеромонаха высказали тогда в отдельной записке свое согласие служить по новым книгам[132]. Смерть старого и всеми уважаемого архимандрита Илии, последовавшая в 1659 году, содействовала дальнейшим волнениям монахов. Новоизбранный архимандрит Варфоломей был слабым, неученым и нерешительным настоятелем, колебавшимся между старым и новым обрядом, между солидарностью с братией и страхом перед начальством. Под его влиянием был вынесен неясный компромиссный приговор 1661 года о возможном пользовании новыми книгами, но уже через два года постановление нового соловецкого собора, 16 февраля 1663 года, категорически потребовало “смирять монастырским смирением” всех тех, кто “чины новые приимет”[133]. Шаткая церковная позиция и личное не особенно нравственное поведение Варфоломея привели его в конце концов к конфликту с братией, возглавляемой Герасимом Фирсовым. Обе стороны жаловались царю на монастырские непорядки и неподобающее поведение противной стороны и обе были в конце концов вызваны для покаяния и дачи показаний на общерусский церковный собор 1666 года. Вдогонку Варфоломею 14 февраля 1666 года братия монастыря послала целую инструкцию, обычно называемую первой соловецкой челобитной[134], в которой они просили царя Алексея Михайловича не изменять преданиям церкви и не нарушать церковного чина и устава и заветов святых. Варфоломей безоговорочно покаялся перед собором, но по слабости характера не огласил присланной ему челобитной. Призванный для дачи показаний на суде собора уже упомянутый старец Герасим Фирсов тоже не решился сопротивляться авторитету иерархии, “покаяние приносил и прощения просил”[135]. Но эти капитуляции и архимандрита и идеолога соловецкой оппозиции вовсе не обозначали готовности монастыря подчиниться решениям собора и царя.
В августе того же 1666 года собор и царь решили послать в волновавшийся монастырь спасского архимандрита Сергия, чтобы он передал монахам решения собора, потребовал от них признания новых обрядов и произвел полное следствие о бывших там волнениях и беспорядках. Вместе с Сергием это следствие должен был производить старый и опытный специалист патриаршего приказа по борьбе с оппозицией отец Адриан, уже в 1652 году выступавший против Неронова и двух других священников боголюбцев[136]. Когда в Соловках узнали о царской комиссии, то вожди оппозиционной партии — пребывавший тогда в Соловках уже упомянутый бывший настоятель Саввина Звенигородского монастыря архимандрит Никанор и старец Александр Стукалов — взяли власть в свои руки и составили новую, вторую челобитную с просьбой об отмене новых книг. Прибывший 4 октября 1666 года в Соловки архимандрит Сергий был принят монахами крайне враждебно. Чтение его полномочий было встречено “большим шумом и криком с невежествием и упорством великим”, как доносил сам Сергий[137]. Никанор резко, “с большим гневом” оборвал Сергия и не дал ему договорить. Затем была прочитана только что составленная вторая челобитная на имя царя, в которой монахи заявляли о своей готовности остаться верными заветам и традиции основателей монастыря, преподобных Зосимы и Савватия[138]. Ничего не добившись, архимандрит Сергий и его помощник Адриан 11 октября должны были оставить обитель. С тех пор официальные отношения между Соловками и царскими властями почти что прекратились, хотя сам архимандрит Никанор и выехал в Москву, чтобы предстать перед судом патриархов во время собора 1667 года. Представши пред судом владык, Никанор решил не следовать примеру Аввакума, Лазаря и Епифания и принес притворное покаяние[139]. Никанор был по–своему прав: принеся покаяние на соборе, он не попал в тюрьму, смог вовремя предупредить Соловки о посылке туда Варфоломея и Иосифа, нового, поставленного правительством архимандрита, и наконец бежал из Москвы, чтобы снова возглавить сопротивление соловецких монахов[140]. Он, видимо, надеялся, что Соловки, став центром сопротивления “новой вере”, смогут увлечь за собой и другие монастыри и районы России и в конце концов, может быть, добьются возвращения церкви и власти к старому обряду.
Появление 14 сентября 1667 года в Соловках Иосифа и Варфоломея вызвало там бурю негодования. “Ты нам архимандрит ненадобен, сиди?де ты в своей келии”, — кричали Иосифу монахи и вскоре выслали обоих из монастыря[141]. За несколько дней до этого братия послала в Москву четвертую, а вскоре затем и самую важную по своему содержанию пятую челобитные царю, в которых излагала свой взгляд на церковные новшества[142]. Эта, составленная казначеем монастыря старцем Геронтием пятая челобитная явилась наряду со “Словами” Спиридона Потемкина и “Ответом Православных” одним из первых и самых важных изложений старой веры. В этой челобитной монахи заявляли, что Никон и его последователи создали “новую веру по своему плоцкому мудрованию, а не по апостольскому и святых отец преданию” и что “весь церковный чин и устав нарушили и книги все перепечатали?де на свой разум, богопротивно и развращенно”. Далее в челобитной разбирались все нововведения и новые тексты сравнивались со старыми. Ссылаясь на показания патриархов Константинопольских Иеремию и Феофана, в челобитной утверждалось, что русская вера лучше сохранилась, чем вера греческая, так как у греков “православная вера от насилия поганых турков до конца иссякла”. Автор вполне логично и справедливо доказывал, что при исправлении книг Никон и его справщики пользовались вовсе не древними греческими и славянскими материалами, а новыми печатными изданиями. При этом эти новые греческие книги были изданы не в православных землях, а в католических и могли быть там нарочно искажены и поэтому не могут считаться авторитетными. Челобитная очень остроумно отмечала, что все русские святые спасались и достигли святости, молясь по старым книгам и пользуясь старыми обрядами и что русская церковь, признавая их святость, должна признать и почитаемые ими обряды. Этот аргумент во время собора 1667 года уже приводился и Аввакумом и, конечно, не мог быть опровергнут русскими и греческими иерархами[143]. Вся аргументация составителя челобитной старца Геронтия была так логична, обстоятельна и подробна, что она легла в основу почти что всех дальнейших богословских писаний старообрядцев. В заключение и от имени всех монахов автор челобитной умолял царя “не изменяти и не потрудовать” православную веру и обещал за братию, что пусть “огню и мукам нас те новые учителя предадут, или на уды рассекут, но убо изменить апостольского прореченного и отеческого предания не будем во веки. Великий государь царь смилуйся пожалуй–ста!”[144]
Выдержанный, но твердый тон челобитной и высылка монахами царских посланцев показали правительству, что справиться с Соловками вовсе не так просто. От уговоров оно перешло к санкциям. Указ 27 декабря того же 1667 года извещал Соловки о конфискации правительством всех имуществ, принадлежавших монастырю на материке, в Москве, на Севере и на берегах Белого моря, в том числе всех сельскохозяйственных угодий, монастырских сел, соляных промыслов и складов товаров[145]. Решение начать пока что хотя бы экономическую и финансовую войну с монастырем было принято Москвой, конечно, с тяжелым сердцем. В течение двух столетий Соловки были главным форпостом России на Севере и единственной серьезной крепостью на Белом море, которая прикрывала северо–восточную границу со Швецией и Финляндией и единственные открытые морские пути из России на Запад. Культурное и хозяйственное значение монастыря, этого оплота русской веры и традиции и главного
