остатка в коллективе, либо мир, остающийся за стенами, воздвиг-нутыми вокруг себя «я» романтическим или невротическим, тоже не заслуживает названия мужества. Нельзя исходя из того, что человек живёт, не зная тревоги, утверждать, что у него есть мужество — такое, или другое, или третье. Нельзя отождествлять мужество с инстинктом самосохранения.
Мужество может проявиться лишь в том, что человек свободно выбирает открытость перед лицом тревоги, что он решается утверждать свое бытие вопреки доподлинной осведомленности об угрозе небытия онтологического, духовного, морального. Величие этого акта неразрывно связано с серьёзностью опасности, ибо тревога может довести избирающего веденье до полного отчаяния, до духовного краха и физического самоуничтожения, до самоубийства, — мы знаем тому немало примеров. Но уж если избирающему веденье после всех искушений и ужасов, после «страха и трепета» даруется преодолеть отчаяние, если в последний момент ангел останавливает руку, занёсшую нож над единственным сыном, если спустившемуся в ад возвращают Эвридику, если голос неба отвечает взывающему из праха Иову, то такое чудо ничем другим, кроме «благодати Божьей», объяснено быть действительно не может.
Религиозный смысл выбора и миросозидание
Чем дальше человек устремляется по пути веденья, тем грознее открывается перед ним неумолимость небытия, тем меньше у него шансов спастись от отчаяния своими силами. На предельных степенях веденья спасти может только вера — об этом свидетельствуют и те, кто обрел её, и те, кто остался лицом к лицу с отчаянием. «Выбирая абсолют, я выбираю отчаяние, — пишет Кьеркегор. — Я хорошо знаю, что, хотя и смело иду навстречу великим бедам и ужасам жизни, всё же мужество моё не есть мужество веры и никакого сравнения с нею не выдерживает. Я не способен к духовному акту веры, не могу, закрыв глаза, слепо ринуться в абсурд, — для меня это невозможно, но я не хвалюсь этим» [42, 44, с. 292, 30]. «Не толкай меня к потерянным! — восклицает Кафка. — Тому, кто живой не может справиться с жизнью, одна рука нужна для того, чтобы отводить немного в сторону отчаяние по поводу своей судьбы, — это делается очень неискусно, — другой же рукой он может записывать то, что видит под развалинами, ибо он видит по-другому и больше, чем другие, он ведь мёртв при жизни и всё же остался в живых» [34]. Один из героев Камю в тоске задаёт себе и окружающим один и тот же вопрос: «Можно ли стать святым, не веря в Бога?» [29, с. 335].
Но и те, кто обрел в конце концов веру, описывают полосы ужасного отчаяния, через которые они проходили на пути к ней. «И возненавидел я жизнь, — говорит Екклезиаст, — потому что противны стали мне дела, которые делаются под солнцем; ибо всё — суета и томление духа» (Еккл. 2:17). Иов, раздавленный несчастьями, хулящий произвол Бога, грозит ему самым ужасным — полным отпадением, возвратом к неведенью: «Не хочу знать души моей, презираю жизнь мою» [Иов, 9:21]. Отчаяние Лютера, пока он пытался в монастыре спасти душу постом и покаянием (то есть своими силами), чуть не убило его. «Я скажу вам про себя, — пишет Достоевский в одном письме 1854 года, — что я — дитя века, дитя неверия и сомнений до сих пор и даже (я знаю это) до гробовой крышки. Каких страшных мучений стоила мне и стоит теперь эта жажда верить, которая тем сильнее во мне, чем более во мне доводов противных». К Толстому накануне его обращения тревога пустоты и бессмысленности придвинулась вплотную в образе бесконечного, выжигающего самовопрошания: «А дальше что?» [73, т. 13, с. 17].
Религиозный смысл выбора между веденьем и неведеньем не только засвидетельствован многими людьми, жаждавшими веры, но многократно отражён в самих текстах Писания. «А что вам говорю, говорю всем: бодрствуйте» [Марк. 1:37]. «Итак бодрствуйте, потому что не знаете ни дня, ни часа, в который придет Сын Человеческий» [Матф., 25:13]. «Да будут чресла ваши препоясаны и светильники горящи» [Лука, 12:35]. В притче о талантах, оставленных хозяином слугам своим, показаны одновременно и неравенство даруемых людям духовных сил, и отсутствие ясного повеления о том, как ими следует распорядиться, и свобода выбора — пускать или не пускать их в дело, и Божий гнев на того, кто зарыл талант в землю, и страх зарывшего потерять в жизненной борьбе то, что было дано, и встретиться с отчаянием вины, ибо: «Господин! Я знал тебя, что ты человек жестокий: жнёшь, где не сеял, и собираешь, где не рассыпал» [Матф., 25:24].
В свете положений метаполитики религиозный аспект выбора веденья раскрывается ещё с одной стороны. Ибо, устанавливая прямую связь между выбором «я» и созиданием социума — «мы», метаполитика проясняет тем самым способ и степень участия «я» в строительстве мира или, по крайней мере, в той его части, которую Тейяр де Шарден именует «ноосферой» [70]. Избирая веденье, «я» заведомо становится причастным миростроительству, и это помогает ему справиться с тревогой пустоты и бессмысленности.
Смыслом индивидуального бытия становится соучастие в божественном миросозидании.
Однако, свободно выбирая веденье и с ним — соучастие, обретая смысл, ведающий одновременно принимает на свои плечи и огромный груз ответственности за миростроительство. Он становится ответственным за несовершенство мира, и с этого момента к нему вместо преодоленной тревоги пустоты и бессмысленности снова, как и в Средние века, вплотную приближается тревога вины и осуждения. Для него фраза: «Грехи отцов падут на детей» — перестает быть туманной угрозой, но превращается в твёрдое знание о том, что грех допущенного им неведенья падёт на головы его потомков общим разорением государства, разрухой, голодом, нищетой, террором. Он не на словах, а на деле, болью сердца начинает сознавать себя виновным и ответственным за концлагеря и пытки, за потоки крови и слёз, за ложь и клевету, за погибшие урожаи и разбившиеся самолёты, за несправедливо осуждённых и незаслуженно возвеличенных, за города, погружающиеся под воду, за истребление лесов, за океаны, покрывающиеся нефтью, за атомные взрывы, за всякую мелкую подлость, случившуюся поблизости, и крупную резню, начавшуюся вдалеке.
Метаполитика не может ничем помочь человеку в преодолении тревоги вины и осуждения. Эта помощь может прийти только из сферы религии. Не той религии, которая в жажде увеличения численности паствы идёт навстречу требованиям неведенья, но той, которая понимает серьёзность своей задачи и готова разделить с ведающим его сомнения, страхи, его боль и ответственность. Единственное, чем метаполитика может укрепить мужество избирающего веденье, сводится к повторению той истины, что недостижение им поставленной перед собой цели, разрушение построенного им в жизни, гибель начинаний ещё не означают его личного поражения.
Ибо миростроительство, осуществляемое выбором веденья, не похоже на строительство дома.
Дом начинают и заканчивают, он может быть построен к определённому времени, можно запоздать с его окончанием, он может вообще не состояться. Миростроительство не состояться не может. Оно происходит непрерывно и бесконечно в каждой точке времени-пространства. Поэтому если какой-то народ в течение нескольких веков существовал, созидая материальные и духовные ценности, охраняя обширные «я-могу» своих граждан, расширяя сферу миропостижения, то, пусть впоследствии он даже исчез с лица земли, мы можем считать, что на своём отрезке времени-пространства он сумел осуществить предназначавшуюся ему часть Великого Замысла. И если группа людей в течение нескольких десятилетий своими усилиями держалась высокого уровня знаний, веры, искусности, то, пусть даже очередная волна неведенья смыла их без следа, эти несколько десятилетий будут светить в мироздании особым светом, как витраж в соборе. И если даже один человек прожил незаметную жизнь, не поступившись, однако, сознанием своей свободы и своего предназначения, он может надеяться на оправдание, на то, что существование его не будет отвергнуто, но ляжет прочным камнем в стены, возводимые Строителем мира.
