лишь в зародыше, приняло в классической поэзии развернутую форму. Это относится не только к идейно-тематическому содержанию, но и ко всем элементам художественной формы. Многие сюжеты и ведущие образы отлились в такие выдающиеся сочинения, как «Шах-наме» Фирдоуси, «Вис и Рамин» Гургани, рубаи Хайяма, «Маснави» Руми, «Гулистан» Саади, газели Хафиза и др. В поэзии определились два русла — реалистическое и романтическое, тесно переплетающиеся между собой. Полностью оформилось авторское индивидуальное творчество, которое в древности существовало лишь в зачатке. Стихотворение постепенно отделилось от песни: философские касыды уже были рассчитаны, видимо, не только на устное исполнение, но и на индивидуальное чтение. Все большие нрава приобретали вымышленный герой, персонажи, вводимые автором в свои произведения не только по традиции (Рустам, Искандер, Лейли и Меджнун и др.), но и согласно творческому замыслу.

Особого развития и совершенства достигла поэтика, также сохранившая элементы античности. Сложилась «эстетика огромного» (например, героическое маснави типа «Шах-наме») и «эстетика малого» (не только рубаи, но самостоятельное двустишие, даже однострочие — «фард»). Поэтика вместе с тем канонизировалась, была разработана строгая системы по трем разделам: «аруз» — метрика; «кафийа» — рифма, «бади» — поэтические тропы и фигуры.

* * *

При историко-типологическом сопоставлении классической поэзии на фарси с мировой становится очевидным, что классическая поэзия на фарси, развивавшаяся в течение шести столетий (X–XV вв.), — это не что иное, как поэзия иранского Ренессанса.

Она вобрала в себя и своеобразно переработала художественные достижения иранской античной традиции, сложившиеся в ней поэтическое выражение идеи человеколюбия.

Эпоха, когда формировалась классическая поэзия, была временем поступательного развития феодализма в Иране и Средней Азии, несмотря на разрушительные последствия различных завоеваний, особенно нашествия монгольских ханов. В этих условиях росли средневековые города, в которых возникали предпосылки нового уклада, не сумевшего, однако, развиться в систему буржуазных отношений из-за замедленности экономического развития. Ведущая роль в экономике X–XV веков государственной феодальной земельной собственности, этой основы относительно централизованного государственного управления, и рост городской культуры способствовали формированию своеобразного слоя интеллигенции, жившего преимущественно умственным трудом и создавшего классическую литературу.

Литература иранского Ренессанса представляет по существу часть мирового литературного процесса, начавшегося на Дальнем Востоке в VII–VIII веках и достигшего своей вершины в западноевропейском Ренессансе — вплоть до XVII века. Классическая иранская поэзия в ее лучших образцах отличалась, как и все литературы Ренессанса, философичностью, вольнодумством, антиклерикальной направленностью. Конечно, эта поэзия никогда не представляла собой единого потока. В ней, как и во всех литературах мира, происходила непрекращавшаяся борьба двух тенденций — передовой, народной и феодально-аристократической, иногда — даже в творчестве одного и того же поэта. Но ведущая тенденция всегда художественно воплощала дальнейшую ступень развития гуманистической мысли. Основная идея — осознание человеческого достоинства; центральный образ — свободная, автономная человеческая личность.

Большую роль в развитии классики, бесспорно, сыграла арабская поэзия. Она обогащала своим опытом иранскую литературу, но иранский Ренессанс, как и мировой, включал в себя возрождение, то есть не простое повторение, а именно возрождение родной античности, усиленное такими явлениями, как литературный синтез (Низами, Хафиз, Джами). При этом сила и размах этого возрождения были столь велики, что больше всего бросается в глаза самостоятельный, новаторский характер классики, ее способность чутко отзываться на современную ей действительность, отточенность художественной формы и глубина гуманистической сущности. Ото обусловило превращение классики в одухотворяющую традицию для последующих веков и живучесть созданных поэтических ценностей.

Классическая ирано-таджикская поэзия уже давно вошла в общечеловеческое художественное творчество, во всемирную литературу. Она продолжает каждый раз по-новому, в каждую эпоху своеобразными путями внедряться во всемирные поэтические владения человечества.

Новая эпоха в истории человечества, начавшаяся с Великой Октябрьской социалистической революции, еще глубже воспринимает гуманистическую культуру классической ирано-таджикской поэзии.

В том, что старинная поэзия была по-новому прочитана, она обязана прежде всего именно таджикскому народу, воскрешенному революцией и создавшему свою социалистическую республику, в которой зазвучал язык фарси, развившийся здесь в литературный таджикский язык.

Что в наибольшей мере роднит нас, людей социалистической эпохи, с великими поэтами, отдаленными от нас пятью веками и более? Идея гуманизма, художественное изображение человеческой личности во всех ее проявлениях и воспроизведение ее всеми цветами неповторимо богатой поэтической палитры.

И. Брагинский

РУДАКИ

КАСЫДЫ

СТИХИ О СТАРОСТИ

Все зубы выпали мои, и понял я впервые,

Что были прежде у меня светильники живые.

То были слитки серебра, и перлы, и кораллы,

То были звезды на заре и капли дождевые.

Все зубы выпали мои. Откуда же злосчастье?

Быть может, мне нанес Кейван удары роковые?

О нет, не виноват Кейван. А кто? Тебе отвечу:

То сделал бог, и таковы законы вековые.

Так мир устроен, чей удел — вращенье и круженье,

Подвижно время, как родник, как струи водяные.

Что ныне снадобьем слывет, то завтра станет ядом.

И что ж? Лекарством этот яд опять сочтут больные.

Ты видишь: время старит все, что нам казалось новым,

Но время также молодит деяния былые.

Да, превратились цветники в безлюдные пустыни,

Но и пустыни расцвели, как цветники густые.

Ты знаешь ли, моя любовь, чьи кудри словно мускус,

О том, каким твой пленник был во времена иные?

Теперь его чаруешь ты прелестными кудрями,—

Ты кудри видела его в те годы молодые?

Прошли те дни, когда, как шелк, упруги были щеки,

Прошли, исчезли эти дни и кудри смоляные.

Прошли те дни, когда он был, как гость желанный, дорог;

Он, видно, слишком дорог был — взамен пришли другие.

Толпа красавиц на него смотрела с изумленьем,

И самого его влекли их чары колдовские.

Прошли те дни, когда он был беспечен, весел, счастлив.

Он радости большие знал, печали — небольшие.

Деньгами всюду он сорил, тюрчанке с нежной грудью

Он в этом городе дарил динары золотые.

Желали насладиться с ним прекрасные рабыни,

Спешили крадучись к нему тайком в часы ночные.

Затем что опасались днем являться на свиданье:

Хозяева страшили их, темницы городские!

Что было трудным для других, легко мне доставалось:

Прелестный лик, и стройный стан, и вина дорогие.

Я сердце превратил свое в сокровищницу песен,

Моя печать, мое тавро — мои стихи простые.

Я сердце превратил свое в ристалище веселья,

Не знал я, что такое грусть, томления пустые.

Я в мягкий шелк преображал горячими стихами

Окаменевшие сердца, холодные и злые.

Мой слух всегда был обращен к великим словотворцам,

Мой взор красавицы влекли, шалуньи озорные.

Забот не знал я о жене, о детях, о семействе,

Я вольно жил, я не слыхал про тяготы такие.

О, если б, Мадж, в числе повес меня б тогда ты видел,

А не теперь, когда я стар и дни пришли плохие,

О, если б видел, слышал ты, как соловьем звенел я,

В те дни, когда мой конь топтал просторы луговые.

Тогда я был слугой царям и многим — близким другом.

Теперь я растерял друзей, вокруг — одни чужие.

Теперь стихи мои живут во всех чертогах царских,

В моих стихах цари живут, дела их боевые.

Заслушивался Хорасан твореньями поэта,

Их переписывал весь мир, чужие и родные.

Куда бы я ни приходил в жилища благородных,

Я всюду яства находил и кошели тугие.

Я не служил другим царям, я только от Саманов

Обрел величье, и добро, и радости мирские.

Мне сорок тысяч подарил властитель Хорасана,

Пять тысяч дал эмир Макан — даренья недурные!

У слуг царя по мелочам набрал я восемь тысяч,

Счастливый, песни я слагал правдивые, прямые.

Лишь должное воздал эмир мне щедростью подобной,

А слуги, следуя царю, раскрыли кладовые.

Но изменились времена, и сам я изменился,

Дай посох: с посохом, с сумой должны брести седые.

НА СМЕРТЬ АБУЛXАСАНА МУРОДИ

Скончался Муроди. Ты скажешь ли о нем:

«Он умер», — если он сиял для нас умом?

Но мать-земля взяла угаснувшую плоть,

А душу — небосвод: он был ему отцом.

Что было ангельским, то к ангелам ушло:

Началом стало то, что ты назвал концом.

Пылинкой не был он, что ветром поднята,

Водою не был он, что застывает льдом,

Он не был зернышком, придавленным землей,

Он не был сломанным, беззубым гребешком,

Он золотом сверкал во прахе, для него

И тот и этот свет ячменным был зерном.

Свой прах он сбросал в прах, а душу, светлый ум

Унес на небеса, заботясь о благом.

С красою внутренней, сокрытой до поры,

Придав ей новый блеск, предстал он пред творцом.

Он с гущей смешанным отборным соком был,

От гущи отделясь, он чистым стал вином.

О друг, пойми меня: коль реец или курд,

Сын Мерва, Рума сын пойдут своим путем,

То не смешаются дерюга и атлас,

У каждого из них есть свой особый дом.

Молчи: уже тебя в тетради бытия

Посол всевышнего перечеркнул пером…

НА СМЕРТЬ ШАХИДА БАЛХИ

Он умер. Караван Шахида покинул этот бренный свет.

Смотри, и наши караваны увлек он за собою вслед.

Глаза, не размышляя, скажут: «Одним на свете меньше стало»,

Но разум горестно воскликнет: «Увы, сколь многих больше нет!»

Так береги от смерти силу духа, когда грозящая предстанет,

Чтобы сковать твои движенья, остановить теченье лет.

Не раздавай рукой небрежной ни то, что получил в подарок,

Ни то, что приобрел заботой и прилежаньем долгих лет.

Обуреваемый корыстью, чужим становится и родич,

Когда ему ты платишь мало, поберегись нежданных бед.

«Пугливый стриж и буйный сокол сравнятся ль яростью и силой,

Сравнится ль волк со львом могучим», — спроси и дай себе ответ.

* * *

В благоухании, в цветах пришла желанная весна,

Сто тысяч радостей живых вселенной принесла она.

В такое время старику не трудно юношею стать,—

И снова молод старый мир, куда девалась седина!

Построил войско небосвод, где вождь — весенний ветерок,

Где тучи — всадникам равны, и мнится: началась война.

Здесь молний греческий огонь, здесь воин — барабанщик-гром.

Скажи, какая рать была, как это полчище, сильна?

Взгляни, как туча слезы льет. Так плачет в горе человек.

Гром на влюбленного похож, чья скорбная душа больна.

Порою солнце из-за туч покажет нам свое лицо,

Иль то над крепостной стеной нам голова бойца видна?

Земля на долгий, долгий срок была повергнута в печаль,

Лекарство ей принес жасмин: она теперь исцелена.

Все лился, лился, лился дождь, как мускус он благоухал,

А по ночам на тростнике лежала снега пелена.

Освобожденный от снегов, окрепший мир опять расцвел,

И снова в высохших ручьях шумит вода, всегда вольна.

Как ослепительный клинок, сверкнула молния меж туч,

И прокатился первый гром, и громом степь потрясена.

Тюльпаны, весело цветя, смеются в травах луговых,

Они похожи на невест, чьи пальцы выкрасила хна.

На ветке ивы соловей поет о счастье, о любви,

На тополе поет скворец от ранней зорьки дотемна.

Воркует голубь древний сказ на кипарисе молодом,

О розе песня соловья так упоительно звучна.

Живите весело теперь и пейте славное вино,

Пришла любовников пора, им радость встречи суждена.

Скворец на пашне, а в саду влюбленный стонет соловей,

Под звуки лютни пей вино, — налей же, кравчий, нам вина!

Седой мудрец приятней нам юнца-вельможи, что жесток,

Хотя на вид и хороша поры весенней новизна.

Твой взлет с паденьем сопряжен, в твоем паденье виден взлет,

Смотри, смутился род людской, пришла в смятение страна.

Среди красивых, молодых блаженно дни ты проводил,

Обрел желанное в весне — на радость нам она дана.

* * *

Я думаю о том, кто славой обладает.

Из-за его души моя душа страдает.

Всегда я