Турецкая литература долгое время испытывала сильное арабское и персидское влияние, формировалась под глубоким воздействием суфийской мистики и символики, особенно прочно запечатлевшихся в поэтическом творчестве.

Суфием был и выдающийся лирик Юнус Эмре (ок. 1240–1320), о жизни которого сохранилось крайне мало достоверных сведений. Он был поэтом-дервишем[12], нищим одиноким странником, лишенным постоянного пристанища и неутомимо ищущим духовного просветления и истины. Его лирические стихи, по признанию самого поэта, порождены чтением единственной книги — «книги собственного сердца». Говоря о любви, поэт развенчивает ее главного врага — смерть, восстает против несправедливой гибели всего живого и прекрасного. Юнус Эмре выносит приговор «черным делам» смерти, он принимает на себя все бремя любви, славит ее, как самое совершенное воплощение той воли, которая управляет миром.

Поразительны испепеляющая страстность лирики Юнуса, его огненный темперамент, присущая ему предельная глубина самораскрытия, бездонная искренность, экстатическая напряженность слова и строки. Главное в его стихах — самоотверженное, неодолимое стремление поэта к объекту своей страсти. Объект суфийски многозначен — это возлюбленная, и вместе с тем единственный Друг, вселенная, божество. В своем устремлении к предмету любви поэт не признает никаких границ — он готов жертвовать собой, обратиться в ничто ради полного взаимопроникновения, безраздельного слияния, абсолютного саморастворения в любимом существе. Он обретает себя в другом, воспринимая этого другого как высший предел собственных представлений о совершенстве, как вожделенный идеал истины, красоты, добра.

Стихи Юнуса — первоистоки турецкой поэтической классики. Питают они и поэзию двадцатого столетия, что подчеркивал крупнейший ее мастер — Назым Хикмет.

Лирика Юнуса Эмре положила начало ашыкской поэзии, и вплоть до наших дней ашыки — народные певцы Анатолии, стихотворцы и музыканты, еретики и бунтари — слагают стихи о влюбленном скитальце-поэте, о расставаниях и встречах, о радостях и трагедиях любви, продолжая высокую традицию, идущую от Юнуса Эмре.

Литература Турции османского периода развивалась в атмосфере военно-феодального деспотического режима, не слишком благоприятной для лирической поэзии. И все же в XV веке на поэтическом горизонте появляется жизнелюбец и гуманист, неизменный почитатель Хафиза, «певец любви» Ахмед-паша (1420–1497). Он был родовитым придворным, дослужился до министра при султане, впал в немилость, побывал и в тюрьме, и в ссылке.

Ахмед-паша — великолепный мастер стихов о любви. В них он на практике доказал, что турецкий поэтический язык обладает способностью детально воспроизводить всю сложность и многогранность внутреннего мира человека, психологическую глубину и цельность его чувств и помыслов. Он нашел художественные средства, которыми может быть в турецком стихе творчески использован богатейший опыт персидской средневековой поэзии, ее метр и ритм, образность и звукопись.

Газели Ахмеда-паши, его обращения к возлюбленной, то восторженные, то печальные, отличаются ясностью и музыкальностью, идущими от песенного фольклора средневековых турецких городов с их неформализованной, вольнолюбивой, тайносвободной жизнью.

Это одна из особенностей всей старой турецкой лирики — постоянная связь поэзии письменной с непрекращающимся потоком народного песнетворчества, с языком караван-сарая и базара, с живой речью земледельцев и горожан.

Из турецкой народной среды выходили не только странствующие безымянные певцы. Выросший в бедняцкой семье Махмуд Абдул Бакы (1526–1600) проявил смолоду исключительные поэтические способности, сумел получить серьезное по тем временам образование и даже сделать неплохую придворную карьеру. Современники называли его «султаном поэтов». Великолепны любовные газели Бакы — в них уже нет налета мистики и символики, это стихи мирские, земные, человечески сердечные. Традиционная тематика «любви и вина» согрета здесь живым чувством, светлым мироощущением. Возлюбленная в стихах Бакы не условная литературная маска, взятая напрокат из арабо-персидского старопоэтического реквизита, а наделенная жизненной силой «женщина земная», источник вполне реальных радостей и наслаждений, предмет желаний — откровенных и страстных.

У Пир Султана Абдала (XVI век) — поэта-мятежника, участника народных антифеодальных восстаний — немало стихов, полных справедливого гнева, призывов к борьбе против султанской тирании. Полная опасностей жизнь повстанца отразилась и в его любовных стихах, многие из которых стали ашыкскими песнями. Да и сам Пир Султан Абдал был вольнодумным ашыком. Наиболее характерный мотив его лирики — прощание с любимой навсегда, последняя встреча перед неизбежной гибелью. Во многих стихах поражает острота пророческого видения своей кончины (Пир Султан Абдал был схвачен и казнен за участие в восстании) и столь же острое, пронзительное переживание выпадавших на долю певца кратких часов счастья:

Смертью казни Пир Султана, палач!

Крепко он любит, не знает удач.

Милая, мы расстаемся, не плачь,

Ты меня помни, а я не забуду!

Замечательный южноанатолийский ашык XVII века Караджаоглан (1606–1679) славился своими любовными похождениями и о них слагал песни, подлинно народные, непосредственные и озорные. Героиня стихов Караджаоглана — деревенская красавица родом из простой семьи, живущей крестьянским трудом. Нехитрый быт, хорошо знакомая поэту природная и житейская среда — вот естественный фон, на котором развертываются рассказы о свиданиях и разлуке, об удачах и разочарованиях, о наслаждениях и невзгодах, выпадающих на долю влюбленных.

К XVII веку Османское государство, как это случается рано или поздно с деспотическими империями, стало приходить в упадок. Потеря былого могущества, медленное, но неуклонное загнивание огромного феодально-милитаристского организма отозвались и в поэзии — обесценением официозных панегириков, расцветом стихотворной сатиры. Изменилась и любовная лирика: Юсуф Наби (1642–1712) создал стихи, в которых отказался от традиционно утрированного изображения чувств, от чрезмерной идеализации лирических героев, от всякой интимной риторики. Поэтическая речь Наби подчеркнуто ясна и слегка насмешлива, насыщена тонкими наблюдениями над собой, серьезными раздумьями о любимой, страстью откровенной и глубоко личной.

Место действия любовных песен Ахмеда Недима (1681–1730) — родина поэта, Стамбул. Недим изображает столицу Турции, как рай для гедонистов, город весельчаков, прожигающих жизнь в садах загородного дворца, «золотого Садабада»[13]. Цветение жизни, весна, предвещающая удачу в любви, — излюбленный мотив поэта. Мажорна тональность лирики Недима, его стихи — призывы наслаждаться молодостью и любовью, обращенные к стамбульским красавицам, — легки и музыкальны, они естественно вошли в песенно-романсовую стихию турецких городов XVIII века.

***

«Говорите только о любви, все остальное — преступление» — этот призыв Луи Арагона вновь припомнился мне. Старые восточные поэты так и поступали — душа их была чиста, и совесть незапятнанна. Зачастую для них говорить о любви значило совершать подвиг.

Тысячу триста лет назад Маджнун писал: «Только любящий достоин человеком называться». Так оно и осталось вопреки любым попыткам лишить человека любви, отобрать у него человеческую суть, превратить его в зверя или в робота, в муравья или в винтик — в существо без памяти и воли, без достоинства и прав.

Несмотря ни на что, по-прежнему на языках мира, новых и старых, продолжают звучать речи влюбленных, увековеченные поэтами. И «обидный призрак нелюбви», от которого предостерегал Пастернак, рассеивается и исчезает, как и положено призраку.

Истинная любовь побеждает страх, сказал древний мудрец. Настоящие стихи о любви, старинные и современные, восточные и западные, помогают нам жить смело, чувствовать и мыслить свободно, верить искренне, смотреть в будущее с надеждой.

Михаил Курганцев

С арабского

Имруулькайс (ок. 500–540)

«Узнал я сегодня так много печали и зла…»

Узнал я сегодня так много печали и зла —

Я вспомнил о милой, о той, что навеки ушла.

Сулейма сказала: «В разлуке суровой и длинной

Ты стал стариком — голова совершенно бела.

Теперь с бахромой я сравнила бы эти седины,

Что серыми клочьями мрачно свисают с чела…».

А прежде когда-то мне гор покорялись вершины,

Доступные только могучей отваге орла.

Перевод Н. Стефановича

«Нам быть соседями — друзьями стать могли б…»

Нам быть соседями — друзьями стать могли б:

Мне тоже здесь лежать, пока стоит Асиб[14].

Я в мире одинок, как ты — во мраке гроба…

Соседка милая, мы здесь чужие оба.

Соседка, не вернуть промчавшееся мимо,

И надвигается конец неотвратимо.

Всю землю родиной считает человек —

Изгнанник только тот, кто в ней зарыт навек.

Перевод Н. Стефановича

«Нет, больше не могу, терпенье истощилось…»

Нет, больше не могу, терпенье истощилось,

В душе моей тоска и горькая унылость.

Бессмысленные дни, безрадостные ночи,

А счастье — что еще случайней и короче.

О край, где был укрыт я от беды и бури, —

Те ночи у пруда прекрасней, чем Укури.

У нежных девушек вино я утром пью, —

Но разве не они сгубили жизнь мою?

И все ж от влажных губ никак не оторвусь —

В них терпкого вина неповторимый вкус.

О, этот аромат медовый, горьковатый!

О, стройность антилоп, величье древних статуй!

Как будто ветерка дыханье молодое

Внезапно принесло душистый дым алоэ[15].

Как будто пряное я пью вино из чаши,

Что из далеких стран привозят в земли наши.

Но в чаше я с водой вино свое смешал,

С потоком, что течет с крутых, высоких скал,

Со струями, с ничем не замутненной

Прозрачной влагою, душистой и студеной.

Перевод Н. Стефановича

«Прохладу уст ее, жемчужин светлый ряд…»

Прохладу уст ее, жемчужин светлый ряд

Овеял диких трав и меда аромат —

Так ночь весенняя порой благоухает,

Когда на небесах узоры звезд горят…

Перевод Н. Стефановича

«Друзья, мимо дома прекрасной Умм Джундаб пройдем…»

Друзья, мимо дома прекрасной Умм Джундаб пройдем,

Молю — утолите страдание в сердце моем.

Ну, сделайте милость, немного меня обождите,

И час проведу я с прекрасной Умм Джундаб вдвоем.

Вы знаете сами, не надобно ей благовоний,

К жилью приближаясь, ее аромат узнаем.

Она всех красавиц затмила и ласкова нравом…

Вы знаете сами, к чему тосковать вам о нем?

Когда же увижу ее? Если 6 знать мне в разлуке

О том, что верна, что о суженом помнит своем!

Быть может, Умм Джундаб наслушалась вздорных наветов

И нашу любовь мы уже никогда не вернем?

Испытано мною, что значит с ней год не встречаться:

Расстанься на месяц — и то пожалеешь потом.

Она мне сказала: «Ну чем ты еще недоволен?

Ведь я, не переча, тебе потакаю во всем».

Себе говорю я: ты видишь цепочку верблюдов,

Идущих меж скалами йеменским горным путем?

Сидят в паланкинах красавицы в алых одеждах,

Их плечи прикрыты зеленым, как пальма, плащом.

Ты видишь те два каравана в долине близ Мекки?

Другому отсюда их не различить нипочем.

К оазису первый свернул, а второй устремился

К нагорию Кабкаб, а дальше уже окоем.

Из глаз моих слезы текут, так вода из колодца

По желобу льется, по камню струится ручьем.

А ведь предо мной никогда не бахвалился слабый,

Не мог побежденный ко мне прикоснуться мечом.

Влюбленному весть принесет о далекой любимой

Лишь странник бывалый, кочующий ночью и днем

На белой верблюдице, схожей, и цветом и нравом,

И резвостью ног с молодым белошерстным ослом,

Пустынником диким, который вопит на рассвете,

Совсем как певец, голосящий вовсю под хмельком.

Она, словно вольный осел, в глухомани пасется,

Потом к водопою бежит без тропы напролом,

Туда, где долина цветет, где высоки деревья,

Где скот не пасут, где легко повстречаться с врагом.

Испытанный странник пускается в путь до рассвета,

Когда еще росы блестят на ковре луговом.

Перевод А. Ревича

«Слезы льются по равнинам щек…»

Слезы льются по равнинам щек,

Словно не глаза — речной исток,

Ключ подземный, осененный пальмой,

Руслом прорезающий песок.

Лейла, Лейла! Где она сегодня?

Ну какой в мечтах бесплодных прок?

По земле безжизненной скитаюсь,

По пескам кочую без дорог.

Мой верблюд, мой