играющие такую важную роль в структуре персидского образа, часто исчезают, опускаются при переводе как «несущественные детали». В результате подлинное поэтическое содержание, авторское видение предмета и манера изображения его оказываются утерянными.)
В поэзии Хайяма, с точки зрения знатоков персидской поэзии, образов (маани) сравнительно мало, его стихи почти лишены «вторичных» изобразительных средств, они как бы оголены и предстают перед читателем в форме прямо выраженной мысли. В четверостишиях Хайяма образность, переносное выражение достигается прежде всего не созданием и варьированием старых тропов, а художественным вымыслом иного порядка, основанным на принципах контрастности и сюжетных поворотов. Эта особенность Хайяма выводит его из ряда канонических персидских поэтов, она объясняет, почему персидские ценители поэзии долго не решались признать его поэтические достоинства.
Рубаи (четверостишие) не выступает как основная жанровая форма ни у одного персидского поэта, кроме Хайяма. В форме рубаи писали преимущественно лирические или философские стихи (хотя изредка встречаются даже панегирические рубаи). Пожалуй, можно назвать рубаи преимущественно философским жанром, так как даже интимно-лирические рубаи у персидских поэтов проникнуты определенным философским настроением.
Только четверостишиями представлено творчество
еще одного поэта XI в. — Баба Тахира, однако
его стихи написаны в форме дубайти, отличающейся
от рубаи стихотворным метром.
Уже сам объем рубаи — четыре строки, из которых три (иногда и все четыре) рифмуются между собой, диктует определенные условия организации текста, подбора средств поэтической выразительности. В рубаи, разумеется, не может быть эпического начала, в нем невозможны детальные описания, психологическая детализация. Жесткие рамки формы требуют от поэта высокого мастерства и таланта. Хайям, избрав этот жанр, остался в нем непревзойденным: даже рубаи такого гениального поэта, как Хафиз, уступают хайямовским,
Рубаи Омара Хайяма отличаются от стихов других персидских поэтов также природой лирического героя. Разумеется, не обладая подробными (и достоверными) биографическими данными об Омаре Хайяме, трудно сказать, насколько образ лирического героя в его стихах тождественен автору, — скорее можно говорить об обобщенном персонаже, воплотившем в поэтической форме черты ринда, вольнодумца-гуляки, столь популярного в кругу литераторов и образованных людей Ирана и Средней Азии в XI-XII вв. «Обозначен» лирический герой бывает по-разному: он выступает и как повествователь от первого лица, и как адресат, к которому обращается автор, и как собирательный тип, олицетворяющий все человечество.
Персидская лирика Х-XI вв., из недр которой выросло творчество Хайяма, в основном развивалась в двух жанровых формах: касы- [К-006] да (панегирик) и газель (любовно-лирическое стихотворение), при- [Г-001] чем газель как форма сложилась значительно позднее. И в касыде, [Г-001],[К-006] и в газели персидских поэтов Х-XI вв, лирический герой во взаи- [Г-001] моотношениях с мамдухом (восхваляемым) и возлюбленной выступает как личность неравноправная, приниженная. Поэт Х-XII вв. называет себя «рабом», а возлюбленную или мамдуха — «властелином», «султаном», «падишахом». Для художественной иллюстрации взаимоотношений между этими персонажами поэты Х-XII вв. широко пользуются парными сравнениями типа: сокол — трясогузка, орел -утка, барс — олень, лев — антилопа и пр., — где первый член сравнения служит образом мамдуха или возлюбленной, а второй -лирического героя. Во взаимоотношениях с судьбой лирический герой персидской поэзии Х-XII вв. также занимает подчиненное положение: он целиком зависит от нее и безропотно сносит удары рока и «коловращение небес», считая борьбу или сопротивление бесполезными. Самый великий из персидских поэтов Х в., Рудаки, в творчестве которого замечаются определенные черты независимой личности, пишет о судьбе и людях в таких выражениях:
В мирских садах не думай о плодах,
Одни лишь ивы плачут в тех садах,
Приблизился садовник. Берегись!
Пройди как ветер и пребудь как прах.
(пер. С. Липкина)
О взаимоотношениях лирического героя и судьбы (или этого мира) Рудаки пишет и в других своих стихах:
Жестокий этот мир лишь мачехе подобен,
Он с пасынком свиреп и к падчерице злобен.
У Рудаки и других поэтов лирический герой сравнивается с шаманом, а судьба (или «этот мир») — с кумиром, идолом, что опять-таки подчеркивает зависимый характер их взаимоотношений. Не только призыва к бунту против несправедливости судьбы, но даже слабого намека на протест не найдешь у поэтов Х в. Они констатируют факт произвола рока и лишь иногда выражают нечто вроде недовольства. Коллизии творец — лирический герой у предшественников Хайяма мы не находим вовсе. (Исключение в этом отношении представляют лишь некоторые стихотворения Насира Хосрова, в частности «Спор с богом», однако подлинность и атрибуция его весьма сомнительны.) Только у Омара Хайяма впервые в истории персидской поэзии художник резко заявляет о своих разногласиях с создателем, вступает с ним в полемику и бунтует против него. Хайям -первый персидский поэт, который ввел в свои стихи идею конфликта между поэтом и творцом, а коллизию поэт — судьба, наметившуюся в литературе Х в., разработал в целостную поэтико-философскую концепцию.
Хайям многократно варьирует мысль о враждебности судьбы к человеку:
Злое небо над нами расправу вершит.
Им убиты Махмуд и могучий Джамшид.
Пей вино, ибо нету на землю возврата
Никому, кто под этой землею лежит.
(пер. Г. Плисецкий)
Знай, рожденный в рубашке, любимец судьбы:
Твой шатер подпирают гнилые столбы.
Если плотью душа, как палаткой, укрыта —
Берегись, ибо колья палатки слабы!
(пер. Г. Плисецкий)
Мотив карающего неба, безжалостной судьбы в четверостишиях обретает разные художественные формы, нередко аллегорические, но это лишь различные выражения мысли об универсальной, всеохватывающей власти неотвратимого рока:
Не давай убаюкать себя похвалой —
Меч судьбы занесен над твоей головой.
Как ни сладостна слава, но яд наготове
У судьбы. Берегись отравиться халвой!
(пер. Г. Плисецкий)
На ветру распускается роза моя.
О жестокое небо! Едва распустилась —
Как уже осыпается роза моя.
(пер. Г. Плисецкий)
Столкновение индивида с судьбой (небом, этим миром) в стихах Хайяма не ведет к мирному исходу, личность в этой схватке терпит поражение, она гибнет. Однако дух лирического героя не сломлен, он не раскаивается и не признает себя побежденным.
Омар Хайям в своих стихах не предлагает читателю стройной, положительной концепции мироздания и человеческой личности, он не пишет о том, каким представляется ему идеальный мир, каким, по его мнению, должен быть человек, какими положительными качествами тот должен обладать. Он только отрицает существующее, отрицает то, что изображается положительным и святым в Коране, отвергает мораль и нравственные устои, навязанные людям мусульманством. Он прекрасно владеет логикой и часто использует ее как оружие против мусульманских догм, вскрывая противоречия, содержащиеся в Коране, отрицая здравый смысл Священного писания мусульман.
Но логика — инструмент ученого, в поэзии же на первый план выступают задачи эмоционального воздействия на читателя. В этом смысле интересны стихи, в которых лирический герой как бы выясняет свои взаимоотношения с творцом. Омар Хайям страстно, порывисто протестует против смерти, призывает к радостной, полной мирских, чувственных наслаждений жизни. Смерть противоестественна — и однако по воле и желанию творца она неизбежна. Поет вступает в полемику с богом, выражая свой гневный бунт против неумолимой смерти:
Отчего всемогущий творец наших тел
Даровать нам бессмертия не захотел?
Если им совершенны — зачем умираем?
Если несовершенны — то кто бракодел?
(пер. Г. Плисецкий)
Коль скоро смерть неотвратима, а жизнь — быстротечна, она кажется Хайяму бессмысленной, лишенной какой-либо положительной цели. Но и в мир иной Хайям не верит, подвергая, таким образом, сомнению одну из основ ислама. Он резко восстает против надежды на загробную жизнь и призывает получить от реальной жизни все возможное:
«Как там — в мире ином?» — я спросил старика,
Утешаясь вином в уголке погребка.
«Пей! — ответил. — Дорога туда далека.
Из ушедших никто не вернулся пока».
(пер. Г. Плисецкий)
Характерная особенность лирического героя в стихах Хайяма -это полное отрицание им всего того, что считается святым у правоверных мусульман, отказ от покорности богу, Однако нет оснований изображать Хайяма законченным атеистом, как это делают в некоторых современных изданиях. Лирический герой Омара Хайяма отчуждает себя от творца, не признает справедливости его приговора, справедливости предопределения, но самого творца он не отрицает. Он полемизирует с богом, укоряет его, восстает против него, — но не подвергает сомнению его существование.
Хайям не отрицает бога, но он отрицает многое в религии: веру в загробную жизнь, существование рая и ада. Легенда о рае служит ему одним из поэтических средств для оправдания земных чувственных наслаждений:
Сад цветущий, подруга и чаша с вином —
Вот мой рай. Не хочу очутиться в ином.
Да никто и не видел небесного рая!
Так что будем пока утешаться в земном.
(пер. Г. Плисецкий)
Если гурия кубок наполнит вином,
Лежа рядом со мной на ковре травяном, —
Пусть меня оплюют и смешают с дерьмом,
Если стану я думать о рае ином!
(пер. Г. Плисецкий)
Хайям не только не отрицает бога, напротив, он признает его могущество, способность определять все сущее, все явления во вселенной. Полагая господа первопричиной всех людских поступков, Хайям этим оправдывает свое «право на грех» — в духе рассуждений средневековых богословов:
Если я напиваюсь и падаю с ног —
Это богу служение, а не порок.
Не могу же нарушить я замысел божий,
Если пьяницей быть предназначил мне бог!
(пер. Г. Плисецкий)
Вину за людские грехи Хайям возлагает на бога:
Мы с тобою — добыча, а мир — западня.
Вечный ловчий нас травит, к могиле гоня,
Сам во всем виноват, что случается в мире,
А в грехах обвиняет тебя и меня.
(пер. Г. Плисецкий)
Существование бога для Хайяма — реальность, печальная действительность. Он восстает против этой действительности, клянет бога за несправедливость, отсутствие милосердия, даже за отсутствие здравого смысла:
Удивленья достойны поступки творца!
Переполнены горечью наши сердца,
Мы уходим из этого мира, не зная
Ни начала, ни смысла его, ни конца.
(пер. Г. Плисецкий)
Ты задался вопросом: что есть Человек?
Образ божий. Но логикой бог пренебрег:
Он его извлекает на миг из пучины —
И обратно в пучину швыряет навек.
(пер. Г. Плисецкий)
Разумеется, называть Хайяма атеистом, равно как и утверждать, что он стоял на материалистических позициях, совершенно неправомерно, Омар Хайям признавал существование бога и полемизировал с ним, — о последовательном материализме нечего и говорить. Но вместе с тем нельзя не признать, что в стихах Хайяма постоянно проходят мысль о вечном круговороте физического субстрата всех вещей, материи, мысль, которая в корне подрывает идею о вечности духа; а его настойчивое отрицание загробной жизни, рая и ада противоречит одному из основных религиозных догматов о воздаянии на том свете.
Идея вечного круговорота материи (в понимании того времени) в стихах Хайяма выражена в теме гончара, который лепит кувшины из глины — вчерашнего праха умерших, в непрестанных превращениях глины в человека, человека в прах, в теме вырастающих из праха травы и цветов.
Я однажды кувшин говорящий купил.
«Был я шахом! — кувшин безутешно вопил. —
Стал я прахом. Гончар меня вызвал из праха
Сделал бывшего шаха утехой кутил».
(пер. Г. Плисецкий)
На зеленых коврах хорасанских полей
Вырастают тюльпаны из крови царей.
Вырастают фиалки из праха красавиц,
Из пленительных родинок между бровей…
(пер.
