будто бы: «Склонись! Не упади!»
Власть бестолковую подальше обходи.
Ведь почему душе так тягостно в груди?
«Пей зелье!» – слышит плоть. «Душа! Блюди запреты!»
Ну да, легко сказать: «Склонись! Не упади!»
По краю пиалы волшебный стих начертан,
Я болен, и меня любимая корит,
Считает, от вина такой плачевный вид.
Держать в бесчувствии приходится мне душу,
От самого себя ищу освобожденья,
Пускай про ад и рай болтают что угодно:
Саки, держа кувшин, замрет под звуки песни:
Секрет от подлецов упорно прячешь ты,
И тайну от глупцов упорно прячешь ты.
Смотри, для всех людей ты трудишься – как можно?
От всех людей лицо упорно прячешь ты.
Эй, трезвенник, уймись! Веселье – не разврат;
Коль ты зароки дашь, и я заречься рад.
«Вина не пью!» – кричишь, и тем добился славы,
Которая, поверь, позорнее стократ.
Слезу влюбленного ронять во прах – не смей,
Лишь кровью истекай печальною своей,
Пролей на землю кровь двух тысяч покаяний,
Но ни глотка вина на землю не пролей!
Уймись, не жадничай. Богатства ни к чему:
Добро и зло судьбы равно влекут во тьму.
Успей вина испить, погладить милый локон:
Миг – и вину конец, и веку твоему.
С похмелья чуть живой, куда стремлюсь наутро:
В мечеть? Во храм?… Да нет, к любовнице, к вину!
Не забывать вино, не убивать минут:
Пусть вера, сердце, ум – веселыми живут!
Лепешка хлебная, вина кувшин-другой,
Бараний окорок, – и вишни над рекой,
И луноликая, и радость, и покой…
Султану власти нет устроить пир такой!
Вот мы, подруги, хмель и этот ветхий дом.
Долой дурман надежд и страха пред Судом!
Одежды, сердце, дух в заклад за хмель сдаем.
Прочь путы воздуха, земли, воды с огнем!
Вот мы, вино, певец, без крыши ветхий дом.
И дух, и ум, и честь в долгу перед вином.
В нас плещется вино, мы плещемся в вине ли?…
Неужто мы в дому? В кувшине, да в каком!
Печали мира – яд, вино – целитель мой,
С которым не страшусь отравы мировой.
С зеленым юношей на зелени валяюсь,
Пока мой прах не стал зеленою травой.
В мечеть я для себя добра искать хожу,
Но – Боже! – не намаз я совершать хожу.
Здесь как-то повезло украсть молельный коврик,
Он обветшал уже, так я опять хожу.
Наш праздник подошел и воссиять готов
Невестой молодой.
У виночерпия кувшин опять готов,
Багрянцем налитой.
Узду намаза и намордник воздержанья
С ослиных этих морд наш праздник снять готов.
Ой-ой, беда! Ой-ой!..
О сладостный кумир, напомнил нам рассвет:
Недопит кубок наш, напев наш недопет.
Сто тысяч – как Джамшид! – царей минувших лет
Песками занесло теченье зим и лет.
Ведь и минуты ждать не станет вестник Смерти,
Проснуться поспеши, вина хоть раз хлебнуть:
Судьба еще беды заставит нас хлебнуть.
Жестокий небосвод однажды так подстроит —
Не сможешь и воды в последний час хлебнуть.
Судьба! Всех недругов ко мне настолько злее,
Что ты – приятелю бесчестному сродни.
И кубки прихвати: кто пьет с утра хмельное,
Тому не страшен ад, тому не нужен рай.
Под власяницей мы кувшин вина укрыли;
Для омовенья нам – щепоть трущобной пыли.
А вдруг да в кабаке отыщем мы в пыли
Года, что в кабаках когда-то распылили!
Коль этот храм – для нас, но только на словах,
Грех упустить любовь и чашу на пирах.
Зачем, о прах иль Бог, надежды мне и страх?
Я все равно уйду, хоть Бог царит, хоть прах.
Коль бытие – для нас, но только на словах,
Грех упустить любовь и чашу на пирах.
Быть юным, чахнуть ли – зачем лелеять страх?
Что мне, когда уйду: мир юн или зачах?
Испей вина! Не жди, нам не удвоят жизни;
Встань! Руки отряхнем от суетных затей,
Нам путы локонов и музыка – милей.
Не прячась пьем вино, пьем прямо в харабате.
Бутыль молвы о нас – на свалку, и разбей!
Красотку за подол поймать, да поскорей,
Пропить былую честь – заведомо честней.
За пиалу вина продай молельный коврик,
А славу гордую – на свалку, и разбей!
Лишь этим и живи, и ни к чему стесняться!
Взгляни, как зелен луг под юношей зеленым:
«О, глупый! Топчешь прах, что зеленью взошел».
Под мартовским дождем торжественно расцвел,
Чтоб грусть унять твою, вчерашний суходол.
Взгляни на луг, вино, на юношей зеленых,
О ты, не знающий, что зеленью взошел!..
Навстречу взглядам туч глаза отворены.
Весенним ветерком луга обновлены,
Навстречу взглядам туч глаза отворены,
Сияньем рук Мусы сады озарены,
Дыханием Исы поля увлажнены.
Вина! – пока темно. Скорей! – пока не в путь.
Придет такая ночь – и в очи не взглянуть!..
Давай плясать! Печаль растопчем как-нибудь.
В тот день, как нас несли в кабак кредитоваться,
И должен был звучать заупокой, саки.
Увидишь ночью вдруг, что мера-жизнь – полна.
Ну нет, я от вина не стану отделяться!
Кувшин на голове. Считайте, я – петух.
Святых по внешности не угадать, саки,
Совсем не напоказ их благодать, саки.
Но розы расцвели – мои зароки где же?
О мой чистейший хмель, небесно-голубой!
О мой шербет – вино, баюкатель ты мой!
Так пылко я влюблен, так упоен тобой,
Что издали меня приветствует прохожий:
«Почтенный дядя Хмель, откуда ты такой?»
Замечен где-нибудь? Не сделал что-нибудь?
Ну что ж, коль хочется, возьми над миром власть,
Сокровищницы вскрой, себя и трон укрась.
Ты станешь, редкостный, похож на снег в пустыне,
День поискрясь, и два, и три, и… испарясь.
«Не то пришло!..» И что, желтеть лицом своим?
«То не пришло!..» И что, чернеть нутром своим?
Чем плакать, пользуйся взахлеб добром своим,
Пока не вздумал рок сверкнуть серпом своим!
Круженье Бытия, коль нет вина, не в радость;
И без иракских флейт сама весна не в радость.
Мы, пасынки небес, оправдываем жизнь
Подругой и вином, а так она не в радость.
О сердце! С мира взяв, о чем мечтало всласть,
Сполна за доброе застолье расплатясь,
О сердце! С мира взяв, о чем мечтало всласть,
Богатым сделай дом и праздностью укрась,
В юдоли горестной рожденья и распада
День-два попировав – и мирно удалясь.
Вот прялка женская давно б народ одела,
Любовь – страна пустынь, и я бежал по ней,
И негры жуткие – две тысячи смертей —
С безумной яростью все как один кричали:
«Ты чашу наклони! Но капли не пролей!»
Саки! Коль я к груди красавицу прижму,
Все! Я с разлучницей-тоскою не знаком,
И – хоть такую речь назвали б непристойной —
Я буду хуже пса, в иной поверив рай.
Ночами небеса латают жизнь-белье,
Во тьме недоглядев, что воротник – рванье.
Над книгами зачах, измучен я постом.
Шутя творенье-перл сверлил любой простак.
Но каждый видимость за очевидность принял.
Жемчужины наук сверлили кое-как;
Любой попал впросак со всем своим искусством.
Какие умницы до нас прошли, саки!
О сердце! Истина и та – словечко, звук;
Зачем же столько пить отраву бед и мук?
Уймись! Не вырваться из беспощадных рук.
Разбитое судьбой не воскресишь, мой друг.
Обратно нет пути, коль путь не завершил.
Я столько по горам да по степям кружил!..
Вращаясь, небосвод дела мои крушил.
Единственная жизнь пришлась на время злое:
Ну, раз неплохо жил, а в общем – разве жил?
В тот час, как в забытьи, счастливый вздох издам,
Тотчас пора искать, от бедствий скрыться где бы.
Друзей упомянуть: обман, подлог, и все.
Когда-нибудь, кумир, для жаждущих в пути
На глиняный кувшин сумеем мы пойти.
Дела здесь никому наладить не дано.
К желаниям твоим глух этот мир давно.
Еще б винца, саки! Уважишь иль откажешь,
Но рухнуть так и так вселенной суждено.
А мы свои труды бесплодными сочтем.
О, старость! – кипарис без листьев и корней.
Наш мир – солончаки. Источники пусты,
И в жажде, человек, пьешь эту горечь ты.
Свалил их раньше нас необоримый хмель.
О, задолжавшие Семи и Четырем!
От Четырех с Семью спасенья не найдем.
Испей вина! Твержу тебе тысячекратно:
Сюда возврата нет, когда уйдем – уйдем.
Грусть – чашей весом в ман я убивать хочу,
Вина во цвет зари подай, кумир, сюда,
Багряным соком роз окрась мои года.
Да хоть родник Земзем, да хоть вода живая,
Но вот пришла пора подбить итог делам,
Но око мудрости прорезалось во мне,
Я прежде хвастался: дается мне любая
Загадка ль на небе, задача ли земная.
Но око мудрости прорезалось во мне,
И вижу: жизнь ушла, а ничего не знаю.
Вот так и ты уйдешь, обманутый кругом
На радужную жизнь похожим миражом.
Ты в жены ветер взял – а зажигаешь свечку.
По хлябям странствуешь – ну как построишь дом?
Во прахе погребка легко найдут меня.
Взгляни: бутоны роз разнежились в тепле…
От Смерти убегать когда устану я,
С корнями выдернут из жизни стану я,
Молю вас на кувшин пустить мой прах несчастный:
Наполненный вином, а вдруг да встану я?
Потомков приведут, мой склеп покажут им,
Припомнят мой завет и перескажут им:
«Здесь глиной станет прах – вином его размочат,
И вот, наполнив хум, пускай замажут – им».
К чему он, урожай невыносимых мук?
Да, мы – посев небес; уж ниву жнут вокруг.
Ну что ж! Хотя б вином наполни кубок свой.
Искатель истин, ты истратишь век земной:
Вот-вот они в руках, и снова – ни одной…
Хоть кубок удержи, воистину ручной,
И жизнью насладись – ни трезвый, ни хмельной.
Вникай, угадывай, к чему стремится сердце,
Кто, как Симург, один парит над Каф-горою,
Сказал ты: «Самому б не шевельнуть рукою…»
Семидесяти двух мне жалко лет убитых:
Я жизнью упоен. Да здравствует напиток!
Хайям! В шатре небес, в глухой голубизне
Не балуют тебя ответами извне.
Хайямов – тысячи. Вы – пузырьки в вине.
Вон сколько пены сдул тот Кравчий в вышине!
Примечания и комментарии
Источниками переводимых рубаи были в общей сложности около 30 рукописей (в фотокопиях) и книг, в том числе названные в сносках к вступительной статье зарубежные и отечественные издания.
Шестистопный ямб – размер, самый близкий к оригиналу и по количеству слов, и по числу слогов. Строка рубаи имеет несколько десятков ритмических вариантов, что дает переводчику право в случаях острой необходимости делить строку цезурами на три части вместо привычных двух, смещать ударения и т. п.
За единичными исключениями, в переводах расстановка рифм такая же, как в оригиналах (где на три, где на четыре строки); почти всегда воспроизведен редиф (повторяющееся слово после рифмы) – если редифом является не служебное, а смысловое слово; в большинстве случаев передано и расположение внутренних рифм и созвучий. По возможности сохранены и поэтические приемы Хайяма: многократное повторение какого-либо слова, рефрены и параллелизмы, обыгрывание дополнительных смыслов слов, каламбурные созвучия, применение пословиц и т. п. Чтобы соблюсти этот комплекс требований, для многих четверостиший были опробованы десятки вариантов перевода.
Однокорневые рифмы – авторская игра, в ряде случаев она тоже воспроизведена. Здесь переводчик шел на риск: в русском стихосложении такие рифмы осуждаются.
Сохранены все особые приметы четверостиший: обращения к виночерпию (саки), применения Хайямом собственного имени и имен легендарных героев и царей, названий местностей и городов, а также случаи перечисления Четырех стихий.
Читатель, несомненно, заметит дословные повторения отдельных строк (иногда – частей строк) в различных четверостишиях и в их вариантах. Это было предметом особой заботы переводчика: все случаи таких дублирований в оригиналах выявлены и почти всегда воспроизведены; на большинство дублирований указано в примечаниях – в виде перекрестных ссылок. Такие повторения появлялись не только по вине средневековых переписчиков, нередко это – авторские самоцитирования.
Сопоставление с известными переводами дается здесь лишь тогда, когда нужно понять причину различных прочтений четверостишия.
В первых девяти главах расстановка стихов приблизительно повторяет ту последовательность, в которой они
