думает в эти минуты господин Омар Хайям? Я понимаю моего главного визиря, который равнодушен и к музыке, и к танцам, ибо он слишком правоверен. Ну а что касается уважаемого хакима, тут я немножко озадачен…

Ученый и рта не успел открыть, как его властно остановил султан.

— Не торопись с ответом, — сказал он. — Я знаю, что ты сейчас далеко отсюда в своих мыслях, Я вижу то, что вижу. Я не сидел бы на этом троне, если бы не разбирался в вещах сравнительно несложных. Я полагаю, что тебе не стоит отпираться, если все видно и понятно даже постороннему наблюдателю.

Омар Хайям посмотрел на визиря, словно бы ища у него поддержки. И снова встретился со взглядом его величества. «Неужели ты должен придумывать свой ответ?» — как бы вопрошал султан.

Омар эбнэ Ибрахим сказал:

— У меня нет мыслей, которые мог бы утаить от твоего величества. Сердце мое открыто для тебя, как бывает открыта дверь богобоязненного человека, поджидающего добрых гостей. Я действительно был далеко отсюда. Я был далеко именно потому, что находился очень близко.

Левая бровь султана вопросительно приподнялась:

— Как это понимать, уважаемый Омар? — Его величество повернулся к своему визирю. — Разве «далеко» и «близко» понятия совместимые?

Низам ал-Мулк ничего не сказал, ибо вопрос не был прямо обращен к нему.

— Я скажу, — ответил Омар Хайям. — Сидя на этом месте, слушая музыку и любуясь танцами, то есть всем своим естеством пребывая в этом зале, возле твоего величества, я думал — причем невольно — совсем о другом. И это другое я бы определил словом «далеко».

— Мне нравится ход твоего рассуждения, — сказал султан. И главный визирь кивнул. — Но надо ли понимать твои слова в том смысле, что тебе скучно здесь?

— Отнюдь, — сказал Омар Хайям,

— В таком случае поясни свою мысль

— Твое величество, я это сделаю весьма охотно. И если выразить ее в двух словах, то вместил бы в два противоположных понятия: «жизнь и смерть».

Его величество удивился.

— Как, ты думаешь за столом о смерти? — сказал он.

Омар Хайям опустил голову в знак согласия.

— Так, — продолжал его величество, все больше любопытствуя. — Что же напоминает тебе о смерти? Неужели здесь, в этом зале, есть предмет, который навевает столь мрачную мысль? Укажи на него — и я распоряжусь убрать его!

— Бесполезно, — проговорил ученый.

— Что бесполезно?

— Убирать этот предмет,

— Почему ?

— Это невозможно…

Его величество подбоченился. Прошелся внимательным взглядом по стенам, потолку, полу, окнам с причудливыми решетками и дверям, которые инкрустированы костью и красной медью.

— Я не вижу ничего невозможного…

Одно слово Омара эбнэ Ибрахима, и, казалось, любая вещь вылетела бы отсюда в мгновение ока.

— Его величество ждет, — напомнил ученому главный визирь.

— Это невозможно по одной причине, — сказал Омар Хайям. -Предмет, который сию минуту навевает мысль о смерти, — это жизнь.

— Как?! — воскликнул удивленный султан.

— Жизнь, — повторил Омар.

— Эта жизнь? — Его величество широким жестом обвел рукою зал.

— В данном случае эта, А в общем, любая жизнь в любой ее форме.

Султан скрестил руки на груди. На кончике языка его вертелся один вопрос. Его величество только соображал, кому его задать: ученому или визирю? И остановил свой выбор на последнем:

— Как это понимать?

Главный визирь сказал, что, как утверждают ученые, еще Платон доказывал, что жить — это умирать. То есть смерть есть следствие жизни. Не будь жизни, не было бы и смерти.

— Это ясно, — вздохнул султан, которого вдруг заставили думать о смерти в этот прекрасный вечер, Стало быть, уважаемый Омар, наблюдая жизнь в любой ее форме, невольно думает о конце ее. Иначе говоря, о смерти. Это объяснение верно? — спросил султан ученого.

— Совершенно. — сказал Омар.

Его величество отпил глоток вина.

— Значит, — как бы размышляя, сказал султан, наша сегодняшняя беседа, наша скромная трапеза, музыка и танцы наводят на мысль о смерти? Чьей же? — И он глянул на ученого исподлобья. Эдак недоверчиво, эдак подчеркнуто вопросительно…

Омар ответил:

— Речь идет о некой субстанции, которая может выразить и жизнь и смерть. Как если бы из одной вытекала другая.

Его величество признался:

— Слишком тонкая философия. Нельзя ли ее высказать применительно к этому? — И его величество указал рукою на стол, на пол, на потолок, на музыкантов.

Молодой ученый кивнул. И начал с того, что поставленный в такой форме вопрос скорее приведет к поэзии, нежели к философии.

— И это хорошо! — обрадовался султан.

— Это сильно затруднит дело, — сказал ученый.

— Почему же?

— Очень просто, твое величество. Философия отвечает на сложный вопрос умозрительным заключением. Философия без труда примиряет эти два понятия — жизнь и смерть, между тем, как поэзия никогда не приемлет смерти. А почему? Я отвечу: потому что это слишком жестоко, а все, что жестоко, не может быть принято, одобрено поэзией в любой форме. Поэзия есть течение мыслей, рожденных в сердце. А сердце никогда не примирится со смертью.

Его величество взял в руки фиал и смочил в нем ту бы. Разго- [Ф-006] вор, но его мнению, принял слишком отвлеченный характер. Его вопрос — первоначальный — предполагал более конкретный ответ. Удовлетворительный ответ пока. не получен, а его величество рассчитывал именно на него.

— Любуясь танцовщицами, — пояснил ученый, — и вслушиваясь в гармонию звуков, я невольно думаю о смерти…

— Почему? — перебил его султан.

— Не знаю. Может быть, потому, что хотелось бы вечно наслаждаться жизнью.

Султан расхохотался.

— И телом?..

— Да, и телом.

— Прекрасно! — Его величество указал на фиал, стоящий пе- [Ф-006] ред Омаром, и на фиал, стоящий перед визирем.— Выпьем за чудес- [Ф-006] ную плоть!

— В наши годы? — прошептал визирь.

Султан расхохотался пуще прежнего.

— А почему бы и нет?! Разве любовь — удел только молодых? А? Почему мы должны целиком уступить ее господину Хайяму? Только потому, что он моложе? А? Нет, я не уступлю! А ты?

Главный визирь угрюмо молчал.

Ученый сказал:

— У тебя, твое величество, всегда хорошо. Хорошо для сердца и ума, для глаз и ушей. Здесь, под твоим добрым взглядом, вырастаешь на целую голову. И когда я думал о смерти, я хотел сказать, что невозможно представить себе расставания со всем этим. Причем расставания навеки. И знать, что больше этой красоты не увидишь никогда…

— Никогда, — как эхо повторил его величество. И вдруг загрустил. Он поставил на место фиал. И погрузился в долгое раз- [Ф-006] думье, уставившись взглядом в какую-то точку на суаре, вышитой золотом руками хорасанских вышивальщиц. [Х-012]

В зале было тихо — пролетит муха, и ту слышно. Султан обеими руками резко расправил усы и бороду, тряхнул головой, покрытой тяжелыми прядями черных пречерных волос. И снова рассмеялся. Звонко эдак. По-молодому. И глаза его сощурились при этом. И лицо его просияло…

— Что же из всего сказанного следует? — обратился его величество к хакиму. — А?

Омар Хайям сказал:

— Из этого следует, твое величество, что надо пить, надо наслаждаться жизнью и…

Султан весьма повеселел и хлопнул в ладоши. Изволил приказать, чтобы танцевали, чтобы играла музыка, И сказал визирю:

— Ты слышал? Тот кивнул.

— Нет, ты слышал? А ну ка повтори, господин Хайям.

Ученый в точности повторил свои слова.

— Слышал? — снова вопросил султан, обращаясь к своему визирю. Затем ему захотелось узнать: есть ли ответ ученого — ответ философа или поэта? То есть приходят ли в полную гармонию меж собою философия и поэзия ?

— Наверняка, — сказал Омар Хайям.

Султан спросил визиря:

— Тебя этот ответ устраивает?

— Пожалуй, ответил визирь.

— Меня тоже, — сказал султан. И опустошил фиал — медленно, [Ф-006] неторопливо, вкушая сладость вина.

И он увидел перед собою трех красавиц, тела которых были гибки, как лозы. Одна из них была нубийка, другая туранка, а третья [Т-006] румийка. Их бедра и груди соперничали меж собою. Красавицы были слишком земными, чтобы думать о смерти. И если бы груди их могли звенеть, как колокольчики, они при каждом движении бедер вызванивали бы серебристыми голосами: «Жизнь! Жизнь! Жизнь!»

15

ЗДЕСЬ РАССКАЗЫВАЕТСЯ

ОБ ОДНОМ ГОСТЕ ИЗ НИШАПУРА

Хаким Омар Хайям производил сложные геометрические вычисления, когда вошел привратник и доложил о прибытии некоего ремесленника из Нишапура. Хаким терпеть не мог, когда прерывали его работу. Это он запрещал строго настрого. Однако при слове «Нишапур» хаким отложил в сторону книгу, которую держал на коленях, — это был старинный, тяжелый фолиант.

— Из Нишапура, говоришь? — осведомился хаким.

— Да, господин. Он говорит, что привез письмо от мужа твоей сестры имама Мухаммеда ал-Багдади. [И-004]

Омар Хайям живо поднялся со своего места и сказал слуге:

— Веди его сюда.

И вскоре в комнату вошел человек небольшого роста, худощавый и загорелый, возрастом лет пятидесяти. Судя по одежде, был он среднего достатка.

Нишапурец остановился на пороге, словно бы не решаясь переступить его, низко поклонился и сказал:

— Мир дому сему, в котором изволит проживать знаменитый и многоуважаемый господин Омар эбнэ Ибрахим.

— Добро пожаловать, — сказал хаким. — Кто ты и правда ли, что ты из Нишапура?

— Зовут меня Бижан эбнэ Хуррад, — сказал нишапурец и сделал шаг вперед. — Я призываю аллаха ниспослать тебе здоровья на [А-017] долгие и счастливые годы.

Хаким двинулся навстречу гостю.

— Да, годы идут, — продолжал гость, — и они неумолимы: все стареет и меняется под их воздействием. И они уродуют нас до неузнаваемости. — И повторил, приложив руку ко лбу: — До неузнаваемости…

— Воистину так, — согласился хаким, напрягая свою память, чтобы распознать, кто же этот пришелец.

Омар Хайям усадил гостя поудобнее, велел привратнику принести вина и холодной воды.

Бижан эбнэ Хуррад говорил:

— Время делает человека совершенно иным. С одной стороны, оно как бы наделяет его мудростью, а с другой нагоняет такую немощь, которая делает почти из лишней эту самую мудрость. Не так ли, Омар?

— Уважаемый, — ответствовал хаким, — в твоих