— говорил гость из Нишапура, — что если ты, который есть надим его величества, который лицезреет его вели- [Н-001] чество, подашь нашу жалобу и присовокупишь просьбу и от себя, то дело выгорит. Милость его велика, и пусть частица ее обратится к нам.
Бедный Бижан!.. Омар Хайям припоминает черты юного Бижана -разорителя птичьих гнезд, драчуна и непоседы. Вот и прошли его годы, и сидит перед хакимом изрядно потрепанный жизнью человек. Нет, нельзя разрушать надежду, пусть он надеется… Нельзя! Иначе…
— Хорошо, — говорит Омар Хайям, — я переговорю с главным визирем, я испрошу у него совета и поступлю согласно его словам, которые высоко ценятся. Если надо будет, я обращусь и к его величеству. Но я не сделаю ничего такого, что может повредить тебе в Нишапуре. Ты меня понял?
Бижан кивнул.
Омар Хайям, казалось, что-то вспомнил, От удовольствия потер руки и спросил:
— Ты знаешь, Бижан, где пребывают добрые правители ?
— Как? — Омар Хайям рассмеялся. — Это известно всем, а ты не знаешь.
— Живем далеко от столицы… — оправдывался палаточник.
— Это ничего не значит… — Омар Хайям сказал наставительно: — Так знай же, Бижан, и скажи об этом всем в Нишапуре. Скажи по секрету, не кричи на весь базар… Так вот: добрые властители живут в аду или раю… Только там, и нигде больше!
Бижану эбнэ Хурраду хотелось плакать. И смеяться и плакать в одно и то же время…
16
ЗДЕСЬ РАССКАЗЫВАЕТСЯ
ОБ ОДНОЙ НОЧИ, КОГДА СЕРП
ЛУНЫ БЫЛ ОСОБЕННО ЯРОК
Эльпи удивляется: откуда этот свет? Луна не толще, чем буква алеф. Повисла серпом над плоскими кровлями Исфахана. Небо тем- [А-003] но-зеленое, как луг в апрельский день. Единственный, неповторимый луг еще детских лет на острове Кипре. Кто может объяснить это таинственное свечение, кто укажет на истоки его? Бог, аллах? [А-017] Может, святой Мухаммед?
Хаким смеется в ответ на ее вопросы. Какой бог, какой аллах? [А-017] У Эльпи свой бог, у хакима свой. Нелепо спорить, чей лучше, чей справедливее, чей милосерднее.
Как нелепо? Эльпи крайне удивлена. Подобные речи в устах благочестивого хакима? И это в его годы? Когда человеку приличествует думать о рае и аде?..
О рае и аде? Хаким запрокидывает голову и пытается охватить ладонью ее груди. Но это не удается: груди упрямы, подобно двум ягнятам, Подобно шаловливым ягнятам на лугу, подобно двум прекраснейшим рыбкам из южный морей…
Он признается ей, что не мыслит рая без Эльпи. И ада тоже. Он говорит, что гурии ничто по сравнению с этими бутонами, которых не может охватить ладонью…
Она удивленно скашивает на него глаза. Она как бы не верит своим ушам. Или он вовсе не правоверный? Разве отрекся он от своей веры? От этой священной книги… Как ее?.. Да, от корана! [К-021]
Он отстраняется от нее. На минуту. Для того чтобы получше разглядеть ее. Этот лунный свет — немножко неверный, немножко тусклый — способен все видоизменять, Он как бы набрасывает на все волшебное покрывало, и тогда получается зрелище, радующее глаз. В эти минуты Эльпи словно бы из мрамора — удивительная в своей наготе. Пусть неверный лунный свет удвоил красоту ее. Но и с учетом этой иллюзии Эльпи остается невероятно прекрасным созданием.
Он смотрит на нее откровенно оценивающе, и Эльпи неловко. Почему так пристален его взгляд? Осуждающий? Одобряющий? Влюбленный? Полупрезрительный? Кто угадает в чарующем полумраке?..
Эльпи интересуется адом. Впрочем, и раем тоже. В самом деле, что же там? Правда, интересуется больше из озорства, чтобы испытать этого бородатого, красивого мужчину. Только и всего. Любопытно все таки, что ответит ей ученый мусульманин? «Они все очень верующие, говорит про себя Эльпи, — аллах у них — все. [А-017] Пророк Магомет тоже все. Они верят в гурий — этих райских красавиц. Мне об этом говорил один купец в Багдаде»,
Он снова пытается охватить ее груди. Но это ему и на сей раз не удается.
— Слишком упругие, — признается он.
— А что бы ты хотел? — говорит она. И хохочет. Неестественно громко. Болтая в воздухе ногами.
Он сказал, что эти не совсем красивые движения больше приличествуют детям, нежели двадцатилетней красавице…
— Это привычка у меня с детских лет, — ответила она. — Лежа на песке, на берегу моря, я любила задирать ноги.
— Да? — спросил он, морщась от ее грубоватой откровенности.
И все-таки она была чудо как привлекательна. И грубоватость ее проистекала от прожитых нелегких лет и ее горькой судьбы. Кто только не пользовался ею, пока не вошла она к нему. Как майская роза.
— Что ты смотришь так, господин?
— Просто так.
— Просто так не смотрят.
Она снова расхохоталась.
— Мы с тобою говорили об эдеме, — сказал он серьезно. — А знаешь ли ты, что эдем не сравнится с сегодняшним вечером? Я это говорю, все взвесив и все решив.
Она приподнялась на мягком серебристо-чистом ложе, которое на высоте одного локтя от пола. Волосы у нее распушены по плечам и спине. Такие густые, ухоженные, душистые волосы.
— Значит, мы в эдеме? — спросила Эльпи, с трудом унимая смех.
— Конечно! — воскликнул он.
— И ты при этом не кривишь душой?
— Нет! — сказал он резко. Она бросилась на него и стала целовать. Это было неожиданно. И он, как только освободились уста из сладкого плена, сказал:
А потом они пили вино. Она призналась, что впервые видит мусульманина, которого почти не затронула всеобщая богобоязненность. Одно дело — христиане. Другое — мусульмане. Разве мусульманин смеет нарушить установления шариата? Разве вино не [Ш-003] запрещается? Или это зависит от разумного толкования божественных установлений ?
А он смотрел на ноги ее и думал о той высокой силе, которая своей властью и прихотью созидает подобные ступни, подобные пальцы, полные невыразимой красоты и пропорций. Такие ножки больше пристали какой-либо хатун из знатного рода, нежели простой гречанке. В самом деле, в чем секрет красоты? Кто может ответить на этот вопрос?..
Она настаивала на своем: почему хаким не предпочтет холодную воду холодному вину?
Он нежно поцеловал ее розовые соски, отпил глоток вина и тряхнул головой. Ей показалось, что он гонит от себя какие то неприятные мысли. Но это было не так…
Ее глаза светились индийскими фонариками. Они странно фосфоресцировали. Кажется, все бледнеет перед белизною этого создания прохладного, как мрамор, и горячего душей, как песок пустыни в полуденный зной.
Он запускает пятерню в ее волосы, густые и пахнущие ароматом косметических бальзамов. Он треплет очень нежно ее щеки и гладит небольшие, упругие уши. И думает, что и уши Эльпи соразмерны, что и здесь чудесная пропорция полностью сохранена.
Хаким наливает себе и ей. Отламывает ломтик хлеба и подносит к ее губам. И она захватывает алыми губами душистый ломтик и улыбается. Потом пьет из его рук, а он из ее фиала… [Ф-006]
Они меняются чашами, и ей от этого весело. Запрокидывает голову, водопад черных волос изливается на ворсистый ковер. И жемчуга ее зубов так ярки!
— И все таки ты не желаешь удовлетворить мое любопытство. Может быть, оно тебе кажется глупым?
— Какое же? — говорит он.
— Ты не боишься гнева своего бога?
— А что я совершаю? За что мне отвечать? — смеясь, спрашивает он.
— Ты пьешь вино.
И что же?
Вам же нельзя. Кому это нам?
— Мусульманам, — говорит Эльпи и протягивает кверху руки, словно пытаясь достать луну с зеленого неба.
— Меня за это в ад? — говорит он обиженно.
И целует ее груди и бедра.
— Меня за это в ад? — вопрошает он.
А она хохочет.
Потом хаким отстраняется от нее и, насупившись, ворчит :
— Если за все это мне и грозит ад, я согласен. Готов идти в ад. Прямо и без колебаний! Но здесь, — он стучит ладонью по ковру, — но здесь, на земле, под луною, я ничем не поступлюсь. А ты знаешь, Эльпи, в чем мой самый главный недостаток?
Она, разумеется, не знает его главного недостатка.
— А я скажу, — решительно говорит хаким. — Я не верю в кредит!
— Что ты сказал?
— Не верю в кредит!
— Очень просто, — хаким наливает вина в чаши, подает ей и берет другую себе. — Я человек простой: прошу только наличными! Мне нужна в этой жизни ты, какая есть, а не в образе гурии на том свете. Мне нужно это терпкое ширазское вино на этом свете, а [Ш-009] не там, в раю. Я хочу, чтобы меня целовали здесь, на этом свете, а не в райских кущах, не на райских лужайках. Я хочу пьянеть от аромата твоих волос здесь, на земле, а не там, в раю. Ты поняла меня? Повторю еще раз: в кредит не верю!
Она приподнялась.
— Разве не так уж важно, что ждет нас в раю? спросила Эльпи.
— Нет, — небрежно ответил хаким.
— Господин, есть рай и у нас. Я не знаю, такой ли это рай, как ваш, мусульманский?
— Почти, — бросил он.
Хаким смотрел вверх, в темный потолок, лишенный света и оттого такой далекий и загадочный, как сам небосвод.
— Эльпи, — сказал он, не поворачивая головы, — если тебе кто нибудь предложит блаженство на том свете, не меняй земные на них. Поверь мне! Я изведал людское горе. Я видел счастье. Меня бросало вниз, на дно сухих оврагов. Я поднимался на седьмое небо. Я и холодал, и нежился в тепле. Я и голодал, и знал сытую жизнь. Я был любим и сам любил. Меня бросали, и я бросал. И скажу тебе по истине: лучше быть брошенным здесь, чем горячо любимым на том свете. Это мое убеждение. Ты меня поняла?
Эльпи молчала. Она думала о нем: «Ни жены у него, ни детей, ни гарема. Такой одинокий и такой чудной в своих размышлениях». Она перебрала всех мужчин, которых удержала ее память, и решила, что такого еще не знала. Он был любопытнее, несомненно, умнее и привлекательнее других мужчин своими взглядами
