— Почему? — спросил Андрес, внезапно покраснев.
— Разве Хулио не говорил вам, чтобы вы подружились со мной? Правда ведь?
— Нет. Он мне ничего не говорил.
— Нет, говорил, признайтесь, что говорил. Но вы слишком деликатны, чтобы признаться. Ему это кажется совершенно естественным. Сначала берут бедную девушку, барышнюс претензиями, вроде нас, и развлекаются с ней, а потом ищут женщину с деньгами, на которой можно бы жениться.
— Не думаю, чтобы таково было его намерение.
— Не думаете! Зато я думаю! Неужели вы верите, что он не бросит Нини? Да тотчас же, как только кончит учебу. Я хорошо знаю Хулио. Это эгоист и мелкий мерзавец. Он обманывает мою мать, мою сестру… и вообще.
— Я не знаю, что сделает Хулио… но знаю, что я этого не сделал бы.
— Вы — нет, потому что вы другой… Впрочем о вас не стоит и говорить, потому что вы не влюбитесь в меня даже и для забавы.
— Почему же?
— Да потому же!
Она понимала, что не нравится мужчинам. Ей самой больше нравились девушки, и не потому чтобы у нее были извращенные инстинкты, а потому, что мужчины действительно не производили на нее впечатления. Несомненно, завеса, которой природа и стыдливость прикрывают все импульсы половой жизни, разорвалась для нее слишком рано; она узнала об отношениях между мужчиной и женщиной в таком возрасте, когда инстинкты ее молчали, и это вызвало в ней смех равнодушия и отвращения ко всем любовным чувствам.
Андрес подумал, что это отвращение объясняется органической слабостью, недостатком питания и воздуха.
Лулу призналась ему, что ей хочется умереть, просто так, без всяких романтических причин; она уверена, что ей никогда не удастся пожить хорошо.
В половине первого танцы пришлось прекратить; таково было непременное условие, поставленное доньей Леонардой. Девушкам на другой день надо было работать, и, несмотря на все просьбы, донья Леонарда осталась непреклонной, и к часу дом уже опустел.3. Мухи
Андрес вышел на улицу с группой мужчин. Было очень холодно.
— Куда пойдем? — спросил Хулио.
— Идемте к донье Виргинии, — предложил Касарес. — Вы ее знаете?
— Я знаю, — ответил Арасиль.
Они дошли до угла улицы Вероники и на балконе второго этажа при свете фонаря прочли вывеску:
Виргиния Гарсия
Акушерка при коллегии Сан-Карлоса.
(Sage femme[309]).
— Должно быть, еще не спят: в окнах свет, — сказал Касарес.
Хулио позвал консьержа, который отпер им дверь, и все поднялись во второй этаж. Старая служанка впустила их и провела в столовую, где акушерка сидела за столом с двумя мужчинами. Перед ними стояла бутылка вина и три стакана.
Донья Виргиния была высокая, толстая, рыжая женщина, с лицом рубенсовского ангела, лет сорок пять порхавшего по миру. Кожа у нее была красная и блестящая, как у жареной кошенили[310],а подбородок украшали волосатые родинки, от чего казалось, будто у нее растет борода.
Андрес знал ее в лицо, потому что не раз встречал ее в родильном отделении Сан-Карлоса, наряженную в светлые платья и в детские, довольно забавные шляпки.
Один из двух этих мужчин один был любовником акушерки; донья Виргиния представила его, как итальянца, преподавателя иностранных языков в одной гимназии. Но по разговору этот господин напоминал тех субъектов, которые, пожив за границей в двухфранковых пансионах, потом уже никак не могут примириться с отсутствием «комфорта» в Испании.
Другой — мрачный тип, в очках, с черной бородой, был ни больше, ни меньше, как издатель журнала «Просвещеный масон».
Донья Виргиния заявила гостям, что сегодня всю ночь не ляжет спать, потому что должна ухаживать за роженицей. Акушерка имела довольно большую квартиру с таинственными кабинетами, выходившими на улицу Вероники; в них она помещала девушек из хороших семейств, вынужденных скрывать последствия неосторожного шага.
Донья Виргиния притворялась необыкновенно жалостливой.
— Бедняжки! — говорила она о своих клиентках. — Какие вы все, мужчины, скверные!
Андресу эта женщина показалась отвратительной.
Видя, что здесь не задержишься, вся компания вышла на улицу. Пройдя немного, они повстречались с молодым человеком, племянником ростовщика с улицы Аточа, направлявшимся с какой-то девушкой на бал в Сарсуэлу.
— Привет, Викторио! — окликнул его Арасиль.
— Привет, Хулио! — ответил тот. — Как дела! Откуда это вы?
— От доньи Виргинии!
— А, порядочная мерзавка! Эксплуатирует бедных девушек, которых заманивает к себе в дом!
Ростовщик, называющий эксплуататоршей акушерку! Поистине, случай был не совсем обыкновенный.
Издатель «Просвещенного масона», шедший рядом с Андресом, рассказал ему, что донья Виргиния — женщина опасная: она уже спровадила на тот свет двух мужей, напоив их отравленным шоколадом. Она ничего не боялась, устраивала аборты, истребляла младенцев, насильно удерживала у себя девушек и продавала их. Привыкнув делать гимнастику и массаж, она была сильнее иного мужчины, и ей было нипочем справиться со взрослой женщиной, как с ребенком. В тайной профессии своей она проявляла невероятную дерзость. Подобно трупным мухам, слетающимся на падаль, донья Виргиния появлялась всюду, где чуяла разорение и гибель.
Итальянец, по словам издателя «Просвещенного масона», был вовсе не преподаватель иностранных языков, а сообщник в темных делах доньи Виргинии; французский же и английский языки он знал только потому, что в течение долгого времени служил посыльным при гостиницах и обирал приезжих.
Вместе с Викторио они дошли до улицы Святого Иеронима, и там племянник ростовщика предложил всем пойти на бал Сарсуэлы, но Арасиль и Касарес, полагая, что Викторио не захочет платить за вход, отказались.
— Давайте, сделаем вот что, — сказал куплетист, приятель Касареса.
— Что? — спросил Хулио.
— Пойдемте к Вильясусу. Он теперь, должно быть, уже вернулся из театра.
Андресу рассказали, что Вильясус — драматический писатель, имеющий двух дочерей, хористок. Этот Вильясус жил возле Сан-Доминго.
Компания направилась к Пуэрта дель Соль. На улице Кармен купили пирожков, потом пошли на Сан-Доминго и остановились перед большим домом.
— Здесь не надо шуметь, — предупредил куплетист, — иначе консьерж нам не отопрет.
Консьерж, заметив их, отпер дверь, они вошли в широкий портал, и стали подниматься по широкой лестнице, пока не дошли до мансард, спичками освещая себе путь. Они постучали в одну из дверей, вышла девушка, которая впустила их, а немного погодя показался господин с изрядной проседью в волосах и бороде, закутанный в теплый халат.
Господин этот, Рафаэль Вильясус, был автор нескольких дрянных комедий и стихотворных драм. Поэт, как он называл себя, вел жизнь артистической богемы, и был совершеннейший кретин, погубивший своих дочерей из-за нелепого романтизма.
Пура и Эрнестина катились по наклонной плоскости. Ни у одной не было ни малейших данных для сцены, но отец признавал только искусство и отдал их в консерваторию, а потом поместил в театр на маленькие роли и свел с журналистами и актерами.
У старшей, Пуры, был сын от куплетиста, приятеля Касареса, а Эрнестина жила со спекулянтом. Любовник Пуры, кроме того, что, подобно большинству своих коллег, сочинял глупейшие куплеты, был еще и жуликом, готовым стянуть все, что плохо лежит. В этот вечер он тоже оказался дома. Это был высокий, тощий, смуглый человек с отвислой нижней губой.
Оба куплетиста старались блеснуть своим талантом, распевая старые, затасканные куплеты. И они, и Касарес с Арасилем и издателем «Просвещенного масона» вели себя в доме Вильясуса, как в завоеванном стане, позволяя себе самые непристойные и злые выходки. Они издевались над чудачествами старика, воображавшего, что они служат доказательством его артистической натуры. Бедный имбецил не замечал язвительности, которой были проникнуты все их шутки.
Дочери, две глупые и некрасивые женщины, с жадностью поедали принесенные гостями пирожки, не обращая внимания ни на что.
Один из куплетистов вздумал изображать льва и ревел, растянувшись на полу, а старик прочел несколько стихотворений, вызвавших бешеные рукоплескания.
Уртадо, уставший от шума и от кривляний обоих куплетистов, вышел на кухню выпить воды, и застал там Касареса и издателя «Просвещенного масона». Последний вел себя вкухне, как в уборной, избрав для своих надобностей одну из стоявших на полке кастрюль. Он, видимо, находил свой поступок очень милым и забавным.
— Вы — дебил, — резко сказал ему Андрес.
— Как?
— Вы не смеете так называть меня! — закричал «масон».
— Вы же слышите, что смею!
— На улице вы мне этого не повторите!
— И на улице, и где угодно.
Касарес должен был вмешаться, и так как он, видимо, и без того уже хотел уходить, то воспользовался случаем, сказав, что проводит Уртадо, чтобы избежать столкновений. Пура спустилась с ними отпереть дверь, и журналист дошел вместе с Андресом до Пуэрта дель Соль. Дорогой Касарес предложил свою протекцию Андресу; наверное, он предлагал ее всем и каждому.
Андрес шел домой под очень скверным впечатлением. Донья Виргиния, эксплуатирующая и продающая женщин, эта компания молодежи, издевающаяся над бедными и беспомощными людьми… Положительно, нет в мире сочувствия.4. Лулу
Разговор с Лулу возбудил в Андрес желание познакомиться несколько ближе с этой девушкой. Она безусловно привлекала и интересовала его.
Действительно, она была симпатична и остроумна. Один глаз у нее расположен был выше другого, и, когда она смеялась, они суживались в две щелочки, что придавало ей очень лукавое выражение; при улыбке у нее приподнимались кончики губ, и лицо делалось насмешливым и язвительным.
Она не лезла за словом в карман, и любила говорить ужасные вещи. Умственная необузданность ее не знала никакого удержа; когда она произносила что-нибудь особенно неприличное, в глазах ее загорался цинический огонек.
При первой же встрече после вечеринки Андрес рассказал Лулу о своем визите к донье Виргинии.
— Вы были у нее в гостях? — спросила Лулу.
— Да.
— Порядочная свинья!
— Лулу, — воскликнула донья Леонарда, — что это за выражения!
