Доротея.
— Нет, ничего.
Она тоже была смущена и дрожала. Андрес погасил свечу и подошел к ней. Доротея не сопротивлялась. Андрес в эту минуту был совершенно в бессознательном состоянии…
К утру в скважины деревянных ставней стал пробиваться свет. Доротея очнулась. Андрес пытался удержать ее в своих объятиях.
— Нет, нет, — с ужасом прошептала она и, вскочив, поспешно убежала из комнаты.
Андрес приподнялся и сел на постели, пораженный, дивясь самому себе. Он находился в состоянии полной нерешительности, чувствовал, будто на плечи ему давит какая-то тяжелая доска, и боялся спустить ноги на пол. Так он сидел, подавленный, опершись головой на руки, до тех пор, пока не услышал стука приехавшего за ним дилижанса. Тогда он встал, оделся и отворил дверь раньше, чем постучали, содрогаясь при мысли о стуке молотка. В комнату вошел мальчик, взял чемодан и мешок. Андрес надел пальто и сел в дилижанс, который тронулся по пыльной дороге.
— Как нелепо! Как это все нелепо! — воскликнул Андрес. — И сопоставлял всю свою жизнь и эту последнюю ночь, такую неожиданную и разрушительную.
В поезде нервное состояние его еще ухудшилось. В Аранхуэсе он решил прервать путешествие. Три дня, проведенные здесь, несколько успокоили его, и нервы пришли в относительный порядок.
Часть шестая
Опыт в Мадриде1. Комментарии к прошлому
Через несколько дней по приезде в Мадрид, Андрес был неприятно поражен, узнав, что вот-вот объявят войну Соединенным Штатам. Проходили собрания, уличные манифестации, всюду гремела патриотическая музыка.
Андрес не следил по газетам за колониальной политикой и не знал в точности, в чем было дело; его единственным источником была старая служанка Доротеи, которая громко пела во время стирки такую песню:Да быть не может, чтоб из-за мулатовПришли столь скверные времена:Уплыл на Кубу весь цвет Испании,Лишь мелкая рыбка осталась одна.
Все суждения Андреса относительно войны и основывались на этой песне старой служанки. Но увидя, какой оборот принимают дела в связи с интервенцией Соединенных Штатов, он впал в уныние.
Повсюду только и было разговору, что о вероятности победы или поражения. Старый Уртадо верил в победу испанцев и в то, что она дастся без всяких усилий: янки, эти «свиные торговцы», при виде испанских солдат, сейчас же побросают ружья и разбегутся.
Брат Андреса Педро вел жизнь спортсмена и не интересовался войной, так же, как и Александр; Маргарита по-прежнему жила в Валенсии.
Андрес нашел должность в консультации по желудочным болезням, заменив одного из врачей, уехавшего на три месяца за границу. Днем он уходил в консультацию и оставался там до вечера, потом приходил домой ужинать, а после ужина шел узнавать новости.
Газеты были полны вздором и бравадой: янки не готовы к войне, их солдаты не имеют даже обмундирования. Судя по тому, что писалось в Мадриде, в стране швейных машин сшить несколько мундиров было огромной, просто катострафической трудностью!
В довершение смехотворности, Кастеляр отправил послание американцам. Правда, оно не отличалось комической велеречивостью воззвания Виктора Гюго[335]к немцам с призывом уважать французов, но и его оказалось достаточно, чтобы здравомыслящие испанцы осознали всю пустоту своих великих людей.
Андрес следил за военными приготовлениями со жгучим интересом. Газеты приводили совершенно ложные расчеты. Андрес даже стал думать, что оптимисты имеют некоторыеоснования для своих надежд. За несколько дней до поражения он встретился на улице с Итурриосом.
— Что вы думаете обо всем этом? — спросил он дядю.
— Мы пропали.
— Но, ведь, говорят, что мы великолепно готовы.
— Да, готовы — к поражению. Только китайцам, которых испанцы считают олицетворением наивности, можно говорить такие вещи, что печатается в газетах.
— Что вы? Я этого не нахожу.
— Однако, надо только иметь глаза во лбу и сравнить силы эскадр. Ты сообрази одно: у нас в Сант-Яго на Кубе шесть броненосцев — старых, скверных и тихоходных; у них двадцать один, все почти новые, прекрасно вооруженные, с великолепной броней и быстроходные. Наши шесть представляют все вместе около 28000 тонн водоизмещения, а у них только шесть первых — 60000. Двумя своими броненосцами они могут потопить всю нашу эскадру, а остальным нечего и делать.
— Так что, по-вашему, нам грозит поражение?
— Не поражение, а бойня, вот, что! Если у нас уцелеет хоть одно судно, это будет чудо.
Андрес подумал, что Итурриос ошибается, но события показали, что он был прав. Поражение действительно оказалось бойней, посмешищем.
Андрес был возмущен равнодушием общества при известии о несчастье. Он думал, что испанцы, хотя и неспособны к науке и к цивилизации, все же страстные патриоты, но оказалось, что и этого нет. Прочитав о поражении двух маленьких испанских эскадр у Кубы и на Филиппинах, эти «патриоты» совершенно спокойно отправились в театр и на бой быков. Все их манифестации и крики были лишь пеной, чадом горящей соломы — и только.
Когда впечатление от печального известия несколько улеглось, Андрес пошел к Итурриосу. Ему хотелось поговорить о событиях.
— Оставим это, раз, по счастью, у нас отобрали колонии, — сказал Итурриос — и поговорим лучше о чем-нибудь другом. Как тебе жилось в Альколее?
— Довольно скверно.
— Что же с тобой было? Наделал глупостей?
— Нет, просто не повезло. Как врач, я действовал не плохо. Но лично я не имел успеха.
— Расскажи, послушаем твою одиссею в стране Дон Кихота.
Андрес рассказал ему о своей жизни в Альколее. Итурриос внимательно слушал.
— Так что ты не утратил там своей ядовитости и не приспособился к среде?
— Ни то, ни другое. Я оказался бактерией, посаженной в бульон, насыщенный карболовой кислотой.
— И эти жители Ламанчи — неплохие люди?
— Да, очень неплохие, но с невыносимой моралью.
— Разве эта мораль не является защитой народа, живущего на скудной земле, почти не дающей средств к существование?
— Весьма возможно, но если это и так, они не осознают этой причины.
— Ну разумеется. Где же ты найдешь провинциальный город, который представлял бы общежитие сознательных людей? В Англии, во Франции, в Германии? Во всех странах человек в своем естественном состоянии — подлец, идиот и эгоист. Если в Альколее нашелся один хороший человек, то приходится сказать, что жители ее — люди высшего порядка.
— Я и не отрицаю этого. Города, вроде Альколеи, гибнут оттого, что эгоизм и деньги распределены в них не равномерно, ими обладают только несколько богачей; а у остальных, бедняков, нет чувства своей индивидуальности. В тот день, когда каждый житель Альколеи скажет себе: «Не уступлю», город двинется вперед.
— Конечно, но для того, чтобы быть эгоистом, надо обладать знаниями, а для того, чтобы протестовать, надо рассуждать. Я думаю, что цивилизация больше обязана эгоизму, чем всем религиям и филантропическим утопиям. Эгоизм создал тропинку, дорогу, улицу, железную дорогу, пароход, все.
— Согласен. Но возмутительно видеть, что люди, не способные ничего выиграть при социальном строе, который, взамен отнятых у них и погубленных на войне сыновей, дает им под старость только голод и нищету, все-таки защищают этот строй.
— Это имеет очень большое значение, но не социальное, а индивидуальное. До сих пор еще не было общества, которое попробовало бы ввести систему справедливого распределения благ, и, несмотря на это, мир, если и не идет вперед, то уж во всяком случае ползет, и женщины все так же стремятся иметь детей.
— Как дебильно!
— Друг мой, это оттого, что природа мудра. Она не довольствуется одним только разделением людей на счастливых и несчастных, на богатых и бедных, но еще дает богатому дух богатства, а бедному — дух бедности. Тебе известно, каким образом создаются рабочие пчелы; личинку заключают в маленькую ячейку и дают ей недостаточное питание. Личинка эта развивается несовершенным образом, она работница, пролетарка, проникнутая духом труда и подчинения. То же происходит и среди людей, среди рабочих и военных, среди богатых и бедных.
— Меня все это возмущает, — воскликнул Андрес.
— Несколько лет тому назад, — продолжал Итурриос, — я был на острове Кубе, на одной сахарной плантации, где перегоняли сок из сахарного тростника. Несколько негров и китайцев таскали пуки тростника в машину с большими цилиндрами, которая выжимала его. Мы несколько минут смотрели на действие машины, как вдруг увидели, что один из китайцев отчаянно барахтается. Белокожий управляющий закричал, чтобы машину остановили, но машинист не слышал приказания; китаец исчез и моментально был выброшен из машины, превращенный в массу крови и раздавленных костей. Мы, белые, присутствовавшие при этой сцене, похолодели от ужаса, китайцы же и негры хохотали. В них жил рабский дух.
— Это неприятно.
— Да, если хочешь. Но это факты, и их приходится признавать, и к ним приспосабливаться. Все другое будет наивно. Выступать среди людей в качестве высшего существа, как ты пробовал это делать в Альколее, нелепо.
— Я вовсе не хотел выступать в роли высшего существа, — возразил Андрес с живостью. — Я просто желал быть человеком самостоятельным. Я отдавал известное количество труда за известную плату. Я исполняю то, что на меня возложено, мне платят, вот и все.
— Это невозможно; человек не планета с самостоятельной орбитой.
— Я думаю, что тот, кто хочет самостоятельности, тот и добьется ее.
— Ему придется мириться с последствиями.
— Ну разумеется, и я готов нести их. У кого нет денег, тот платит за свободу своим телом; приходится давать унцию мяса, которое одинаково могут взять и из руки, и из сердца. Настоящий человек прежде всего ищет независимости, и нужно быть жалкой скотиной или обладать собачьей душой, чтобы находить свободу вредной. Вы скажете, что это невозможно? Что человек не может быть независимым от другого, как звезда от звезды? К несчастью, приходится сказать, что это так.
— Я вижу, что из своего захолустья ты вернулся лириком.
— Должно быть, это влияние тамошних лепешек.
— Или ламанчского вина.
— Я его не пил.
