как и в медицине, существовавшей лет восемьдесят назад, имеются два способа воздействия: аллопатия и гомеопатия.
— Объясните попонятнее, дон Андрес, — строго сказала она.
— Сейчас объясню. Любовная аллопатия основана на нейтрализации. Противоположное излечивается противоположным. На этом основании, мужчина маленького роста ищет высокую, крупную женщину, блондин — брюнетку, а брюнет — блондинку. Это способ робких, которые не доверяют самим себе… Другой способ…
— Посмотрим, какой же это другой?
— Другой способ — гомеопатический. Подобное излечивается подобным. Это люди, довольные своими физическими данными. Брюнет берет брюнетку, блондин блондинку. Так что, если моя теория верна, она может помочь распознавать людей.
— В самом деле?
— Да; если я вижу крупного, курносого брюнета рядом с крупной, курносой брюнеткой, то я говорю, что это человек хвастливый и довольный собой; но если у крупного, курносого брюнета хрупкая, длинноносая и светловолосая жена, это означает, что он не доверяет ни своему типу, ни форме своего носа.
— Так что я, брюнетка и немножко курносая…
— Нет, вы не курносая.
— Даже и немножко?
— Нет.
— Очень вам благодарна, дон Андрес. Так вот: я — брюнетка, и думаю, немножечко курносая, хотя вы и говорите, что нет, если бы была самодовольна, то должна бы влюбиться в парикмахера, который живет на углу, потому что он еще темнее и курносее меня, а если бы была совсем скромненькая, то влюбилась бы в аптекаря, у которого довольно-таки порядочный нос? Да?
— Неужели?
— Да.
— Так что же я такое?
— Вы — случай, требующий изучения.
— Я была бы очень рада, если б кто-нибудь взялся изучать меня, да никто не хочет!
— А что, если бы за это изучение взялся я, Лулу?
Она с минуту смотрела на Андреса загадочным взглядом, потом рассмеялась.
— Ну вот, дон Андрес, вы серьезный, вы ученый, вы придумали такую остроумную теорию любви, — скажите же мне, что же такое любовь?
— Любовь?
— Да.
— Я покажусь вам педантом, но, по-моему, любовь это — слияние полового инстинкта с инстинктом фетишизма.
— Я не понимаю.
— Сейчас я объясню. Половой инстинкт толкает безразлично мужчину к женщине и женщину к мужчине; но мужчина, обладающий даром фантазии, говорит:«Это — она!»,а женщина говорит:«Это он!»С этого момента вступает в действие инстинкт фетишизма; поверх тепа избранной особы выковывается другое, более красивое, его украшают и наделяют всякими прелестями до тех пор, пока не убедятся, что идол, созданный воображением, — сама истина. Мужчина, любящий женщину, представляет ее себе в преображенном виде, и с женщиной, любящей мужчину, происходит то же самое: она изменяет его образ. Влюбленные видят друг друга сквозь блестящий и лживый туман, а в темном, уголке хихикает притаившийся ветхий дьявол, который есть не что иное, как род!
— Род? И что должен увидит там этот род?
— Инстинкт рода есть стремление иметь детей, оставить по себе потомство. Главная идея женщины есть дитя. Женщина инстинктивно прежде всего желает ребенка, но природа вынуждена облечь это желание к другую, более поэтическую, более привлекательную форму, и создает те приманки и лживые покровы, которые и составляют любовь.
— Так что любовь, в сущности, — обман?
— Да, обман, как и сама жизнь; поэтому кто-то совершенно правильно сказал: всякая женщина не хуже другой, а иногда и лучше. То же можно сказать и про мужчину: всякий мужчина не хуже другого, а иногда и лучше.
— Это правильно для человека, который не любит.
— Конечно. Для того, кто не переживает иллюзии, обмана… Оттого-то и происходит, что браки по любви приносят больше горя и разочарований, нежели браки по расчету.
— Вы, действительно, так думаете?
— Да.
— А как вам кажется, что лучше: обманываться и страдать, или не обманываться никогда?
— Не знаю. И трудно это знать. Я думаю, что не может быть общего правила.
Такие разговоры развлекали их. Однажды утром Андрес застал в магазине молодого офицера, разговаривавшего с Лулу. Он встречал его еще несколько раз и течение следующих дней. Ему не хотелось спрашивать о нем, и только после того, как офицер исчез, он узнал, что это двоюродный брат Лулу. В то же время Андресу стало казаться, что Лулу с ним неприветлива. Может быть, она думает об офицере? Андрес хотел было прекратить свои посещения. И не смог. Это было единственное приятное место, где он чувствовал себя хорошо.
Однажды осенью, он пошел утром погулять за город. Он был преисполнен той немножко смешной меланхолией, какой бывают подвержены холостяки. Смутная сентиментальность охватывала его душу при виде поля, чистого, безоблачного неба, голубой, как бирюза Гвадаррамы[336].
Он подумал о Лулу и решил пойти к ней. Она была его единственным другом. Он вернулся в город, миновал улицу Аточа и вошел в магазинчик. Лулу была одна и перовкой смахивала пыль со шкафов. Андрес сел на свое обычное место.
— Вы сегодня просто прелесть, какая красивая, — сказал вдруг Андрес.
— Какая муха вас укусила, что вы так любезны сегодня, дон Андрес?
— Правда. Очень красивая. С тех пор, как вы здесь, вы принимаете все более человеческий облик. Раньше у вас было очень язвительное, насмешливое выражение, а теперь этого нет; лицо сделалось таким мягким. Мне кажется, что от постоянного общения с матерями, которые приходят покупать чепчики для своих детишек, у вас у самой сделалось какое-то материнское выражение лица.
— А знаете, очень грустно все время шить чепчики для чужих детей.
— Как! Неужто вы предпочли бы шить их для своих?
— Если было бы можно, — отчего же? Но у меня никогда не будет детей. Кто полюбит меня?
— Аптекарь, который приходит в кафе, поручик… Разыгрывайте скромницу, а сами одерживаете победы!..
— Я?
— Ну, да, вы!
Лулу продолжала обмахивать перовкой шкафы.
— Вы меня ненавидите, Лулу? — сказал Андрес.
— Да. Потому что вы говорите глупости.
— Дайте мне руку.
— Эту руку?
— Да. Теперь сядьте рядом со мной.
— Рядом с вами?
— Да. Теперь посмотрите мне прямо в глаза. Прямо, честно.
— Ну, смотрю. Еще что-нибудь сделать?
— Вы думаете, что я не люблю вас, Лулу?
— Нет, любите… немножко… Вы видите, что я неплохая девушка… Но, и только.
— А если бы было нечто большее?.. Если бы я питал к вам нежность, любовь… что бы вы ответили мне?
— Нет, нет, это неправда, вы меня не любите! Не говорите мне этого.
— Нет, это правда, правда, — и, притянув к себе голову Лулу, он поцеловал ее в губы.
Лулу сильно покраснела, потом побледнела и закрыла лицо руками.
— Лулу, Лулу, — взволнованно проговорил Андрес, — неужели я оскорбил вас?
Лулу встала и, улыбаясь, прошлась по магазину.
— Видите ли, Андрес, — это безумие, этот обман, который вы называете любовью, — я его почувствовала к вам с первого раза, как вас увидела.
— Правда?
— Да, правда.
— И я — слепец?
— Слепец, совершенный слепец!
Андрес взял руку Лулу и несколько раз поцеловал ее. Они разговаривали долго. Наконец, послышался голос доньи Леонарды.
— Я уйду, — сказал Андрес, вставая.
— Прощай! — воскликнула она, прижимаясь к нему. — Не покидай меня больше, Андрес. Куда бы ты ни пошел, возьми меня с собою.
Часть седьмая
Опыт с ребенком1. Право на потомство
Несколько дней спустя, Андрес отправился к своему дяде. Постепенно он перевел разговор на вопрос о браке, и потом сказал:
— Мне хочется разобрать с вами один щекотливый вопрос.
— Неужели?
— Да. Представьте себе: один из моих пациентов, человек еще молодой, но артритик и неврастеник, имеет невесту, девушку слабую и немного истеричную. И этот господин спрашивает меня: «Могу ли я, по-вашему, жениться?» И я не знаю, что ему ответить.
— Я бы ответил ему: нет, — сказал Итурриас. — А он потом пусть поступает, как знает.
— Но я должен привести ему причину.
— Какую же еще причину! Он почти что больной, она тоже; он колеблется… Этого достаточно для того, чтобы не жениться.
— Нет, не достаточно.
— Для меня, да. Я думаю о детях. Я не думаю, как Кальдерон[337],что величайшее преступление человека — родиться. По-моему, это просто поэтический вздор. Гораздо большее преступление — дать жизнь[338].
— Всегда?.. Без исключения?
— Нет. По-моему, критерий должен быть такой: если родятся здоровые дети, которым дается жилище, уход, воспитание, образование, тогда родителям можно отпустить их грех; если же дети родятся больные, туберкулезные, сифилитики, неврастеники, то родители должны быть сочтены преступниками.
— Но, ведь этого нельзя знать заранее.
— Я думаю, что можно.
— Во всяком случай, это не легко.
— Я и не говорю, что легко. Но уже одного опасения, одной возможности дать жизнь больному потомству должно быть достаточно для человека, чтобы не иметь его вовсе. Я нахожу, что увековечивать в мире горе и страдание — преступление.
— Но разве кто-нибудь может знать заранее, каково будет его потомство? Вот, у меня есть приятель — больной, калека, а у него недавно родилась совершенно здоровая, крепкая девочка.
— Это очень возможно. Часто бывает, что у здорового сильного мужчины родятся рахитичные дети, и наоборот, но это ничего не значит: единственная гарантия хорошего потомства — это сила и здоровье родителей.
— Меня поражает такая чисто интеллектуальная позиция со стороны столь ярого противника интеллектуализма, как вы, — сказал Андрес.
— А меня поражает подобное легкомыслие в таком интеллектуалисте, как ты. Признаюсь тебе, для меня нет ничего противнее плодовитого животного, в алкоголическом угаре зарождающего детей, которым суждено или заселять кладбища, или пополнять ряды каторжников и проституток. Я питаю положительную ненависть к этим бессовестным людям,
