этому анализу мы найдем, если вернемся к началу исследования и поставим себе вопрос: откуда пришли те массы, которые наполняют и переполняют сейчас историческую сцену?
Несколько лет тому назад известный экономист Вернер Зомбарт указал на один простой факт, который должен был бы запомнить каждый, интересующийся современными событиями. Этот простой факт сам по себе достаточен, чтобы дать нам ясное представление о современной Европе; а если он и не достаточен, то все же указывает путь, который нам все раскроет Суть в следующем. За всю европейскую историю с VI века вплоть до 1800 года, то есть в течение 12 столетий, население Европы никогда не превышало 180 миллионов.
Но с 1800 по 1914-й, т. е. за одно столетие с небольшим, население Европы возросло со 180 до 460 миллионов! Сопоставив эти цифры, мы убедимся в производительной силе прошлого столетия. В течение трех поколений оно массами производило человеческий материал, который, как поток, обрушился на поле истории, затопляя его. Этого достаточно для объяснения, как триумфа масс, так и всего, что он выражает и возвещает. В то же время это подтверждает самым наглядным образом то повышение жизненного уровня, на которое я указывал.
Но одновременно это показывает, насколько необоснованно восхищение, какое вызывает в нас расцвет новых стран, вроде США. Нас поражает рост их населения, которое в течение одного столетия достигло 100 миллионов, и мы не замечаем, что это лишь результат изумительной плодовитости Европы. Здесь я вижу еще один аргумент для опровержения басни об американизации Европы. Рост населения Америки, который считается наиболее характерной ее чертой, вовсе не ее особенность. Европа за прошлое столетие выросла гораздо больше, Америка же наполнилась за счет избытка населения Европы.
Хотя подсчет Зомбарта и не так известен, как он того заслуживает, все же факт необычайного роста населения не тайна и сам по себе не заслуживал бы упоминания. Дело, собственно, не в нем самом, а в головокружительной быстроте этого роста и в последствиях его: массы людей таким ускоренным темпом вливались на сцену истории, что у них не было времени, чтобы в достаточной мере приобщиться к традиционной культуре.
В действительности духовная структура современного среднего европейца гораздо здоровее и сильнее, чем у человека былых столетий. Она только гораздо проще, и потому такой средний европеец иногда производит впечатление примитивного человека, внезапно очутившегося среди старой цивилизации. Школы, которыми прошлое столетие так гордились, успевали преподать массам лишь внешние формы, технику современной жизни; дать им подлинное воспитание школы эти не могли. Их наспех научили пользоваться современными аппаратами и инструментами, но не дали им понятия о великих исторических задачах и обязанностях; их приучили гордиться мощью современной техники, но им ничего не говорили о духе. Поэтому о духе массы не имеют и понятия; новые поколения берут в свои руки господство над миром так, как если бы мир был первобытным раем без следов прошлого, без унаследованных, сложных, традиционных проблем.
XIX веку принадлежит и слава, и ответственность за то, что он выпустил широкие массы на арену истории. Это отправной пункт для справедливого суждения о веке. Нечто необычное, исключительное, должно быть, в нем заложено, если он смог дать такой прирост человеческого материала. Было бы нелогично и произвольно отдавать предпочтение принципам прошлых эпох, пока мы не уяснили себе этого грандиозного явления и не сделали из него выводов. Вся история в целом представляется нам гигантской лабораторией, где производятся всевозможные опыты, чтобы найти формулу общественной жизни, наиболее благоприятную для выращивания «человека». И, опрокидывая все мудрые теории, перед нами встает факт: население Европы под действием двух факторов — либеральной демократии и «техники» — за одно лишь столетие утроилось!
Этот поразительный факт приводит нас по законам логики к следующим заключениям: 1) либеральная демократия, снабженная творческой техникой, представляет собою наивысшую из всех известных нам форм общественной жизни; 2) если эта форма и не лучшая из всех возможных, то каждая лучшая будет построена на тех же принципах; 3) возврат к форме низшей, чем форма XIX века, был бы самоубийством.
Признав это со всей ясностью, необходимой по сути дела, мы должны теперь обратиться против XIX века. Если он в некоторых отношениях оказался исключительным и несравненным, то он столь же, очевидно, страдал коренными пороками, так как он создал новую породу людей — мятежного «человека массы». Теперь эти восставшие массы угрожают тем самым принципам, которым они обязаны жизнью. Если эта порода людей будет хозяйничать в Европе, через каких-нибудь 30 лет Европа вернется к варварству. Наш правовой строй и вся наша техника исчезнут с лица земли так же легко, как и многие достижения былых веков и культур [6 — Герман Вейль, один из крупнейших современных физиков, сотрудник и продолжатель дела Эйнштейна, как-то сказал, что если бы 10 или 12 из наших видных ученых внезапно умерли, то почти наверно многие чудеса современной физики были бы навсегда утрачены для человечества. Работа многих столетий была необходима для того, чтобы приспособить наш мыслительный аппарат к абстрактной сложности физики. Каждая случайность может свести на нет все чудесные возможности человечества, на которых к тому же стоит и техническая культура — прим. автора]. Вся жизнь оскудеет и увянет. Сегодняшнее изобилие возможностей сменится всеобщим недостатком; это будет подлинный упадок и закат. Ибо восстание масс — это то самое, что Вальтер Ратенау назвал «вертикальным вторжением варварства».
Поэтому необходимо основательнее познакомиться с «человеком массы», в котором кроются в потенции, как высшее благо, так и высшее зло.
VI. Анализ человека массы
Кто же этот «человек массы», который пришел теперь к власти в общественной жизни, и в политической, и в неполитической? Почему он таков, каков он есть, иначе говоря, откуда он взялся?
Попробуем дать общий ответ на оба вопроса, так как они тесно связаны друг с другом. Человек, который сегодня хочет руководить жизнью Европы, очень отличается от вождей XIX века, родившего его самого. Прозорливые умы уже в 1820, 1850 и 1880 годах при помощи чисто априорного мышления сумели предвидеть серьезность нынешнего положения. «Массы двинулись вперед! — заявил Гегель апокалиптическим тоном… «Без новой духовной силы наш век — век революций — придет к катастрофе!» — возвестил Огюст Конт… «Я вижу растущий прилив нигилизма», — крикнул с Энгадинской скалы Ницше.
Неверно, будто историю нельзя предвидеть. Бессчетное число раз она была предсказана. Если бы будущее не открывалось пророкам, его не могли бы понять ни в момент его осуществления, ни позже, когда оно уже стало прошлым. Мысль, что историк — не что иное, как обратная сторона пророка, пронизывает всю философию истории. Конечно, можно предвосхитить только общую схему будущего, но ведь, по существу, мы не больше того воспринимаем и в настоящем, и в прошлом. Чтобы видеть целую эпоху, надо смотреть издалека.
Какою представлялась жизнь тому человеку массы, которого XIX век производил все в больших количествах? Прежде всего, он ощущал общее материальное улучшение. Никогда раньше средний человек не решал своих экономических проблем с такой легкостью. Наследственные богачи относительно беднели, индустриальные рабочие обращались в пролетариев, а люди среднего калибра с каждым днем расширяли свой экономический горизонт. Каждый день вносил что-то новое и обогащал жизненный стандарт. С каждым днем положение укреплялось, независимость росла. То, что раньше считалось бы особой милостью судьбы и вызывало умиленную благодарность, теперь рассматривалось как законное благо, за которое не благодарят, которого требуют.
С 1900 года и рабочие начинают жить лучше. Тем не менее, им приходится вести борьбу за свои права. В отличие от среднего человека они не получают все готовым от чудесно организованных общества и государства.
К этому облегчению жизни и к экономической обеспеченности присоединяются физические блага, комфорт, общественный порядок. Жизнь катится, как по рельсам, и нет опасений, что ее нарушит насилие или беда.
Такая свободная нестесненная жизнь неминуемо должна была вызвать «в средних душах» ощущение, которое можно выразить словами старой испанской поговорки: «Широка наша Кастилья!» «Новый человек» ощущал, что жизнь его — освобождение от бремени, от всех помех и ограничений. Значение этого факта будет нам ясно, когда мы вспомним, что в прошлые времена такая свобода жизни была абсолютно недоступна для простых людей. Наоборот, для них жизнь была всегда тяжелым бременем, физическим и экономическим. С самого рождения они были окружены запретами и препятствиями, им оставалось одно — страдать, терпеть и приспособляться.
Еще разительнее эта перемена проявилась в области правовой и моральной. Начиная со второй половины[7 — девятнадцатого] века, средний человек уже был свободен от социальных перегородок. Никто не принуждал его сдерживать, подавлять себя — «Широка наша Кастилья!» Нет больше ни каст, ни сословий. Нет правовых привилегий. Заурядный человек знает, что все люди равны в своих правах.
Никогда еще за всю историю простой человек не жил в условиях, которые хотя бы отдаленно походили на нынешние условия его жизни. Мы действительно стоим перед радикальным изменением человеческой судьбы, произведенным XIX веком. Создан совершенно новый фон, новое поприще для современного человека — и физически, и социально. Три фактора сделали возможным создание этого нового мира: либеральная демократия, экспериментальная наука и индустриализация. Второй и третий можно объединить под именем «техники». Ни один из этих факторов не был созданием века, они появились на два столетия раньше. XIX век провел их в жизнь. Это всеми признано. Но признать факт недостаточно, нужно учесть его неизбежные последствия.
XIX век был по существу революционным, не потому, что он строил баррикады — это деталь, а потому, что он поставил заурядного человека, т. е. огромные социальные массы, в совершенно новые жизненные условия, радикально противоположные прежним. Он перевернул все их бытие. Революция заключается не столько в восстании против старого режима, сколько в установлении нового, обратного прежнему. Поэтому не будет преувеличением сказать, что человек, порожденный XIX веком, по своему общественному положению — человек совершенно новый, отличный от всех прежних. Человек XVIII века, конечно, отличался от своего предка XVI века; но все они схожи, однотипны, даже тождественны по сравнению с новым человеком. Для «простых людей» всех этих веков «жизнь» означала, прежде всего, ограничения, обязанности, зависимость, одним словом — гнет. Можно сказать и «угнетение», понимая под этим не только правовое и социальное, но и «космическое». Его всегда хватало до последнего века, когда начался безграничный расцвет «научной техники» как в физике, так и в управлении. По сравнению с сегодняшним днем старый мир даже богатым и сильным предлагал лишь скудость, затруднения и опасности [8 — Как бы ни был богат и силен отдельный человек в сравнении с окружающими, мир был
