Границы Церкви. Г. Флоровский

Очень нелегко дать точное определение раскола или схизмы (различаю богословское определение от простого канонического описания), ибо раскол в Церкви есть всегда нечто противоречивое и противоестественное, парадокс и загадка. Церковь же есть единство, и все бытие ее в этом единстве и единении о Христе и во Христе: “Ибо все мы одним Духом крестились в одно тело” (1 Кор. 12:13). Прообраз этого единства есть Троическое Единосущие, а мера — кафоличность (или соборность), когда непроницаемость личных сознаний смягчается и даже снимается в совершенном единомыслии и единодушии: “У множества верующих бывает единое сердце и одна душа” (ср.: Деян. 4:32).

Раскол, напротив, есть отделение, обособление, утрата и отрицание соборности. Дух раскола есть прямая противоположность церковности… Вопрос о природе и смысле церковных разделений и расколов был поставлен во всей остроте уже в памятных крещальных спорах 3-го века. И святой Киприан Карфагенский с неотвратимой последовательностью развил тогда учение о совершенной безблагодатности всякого раскола, именно как раскола. Весь смысл и весь логический упор его рассуждений был в том убеждении, что таинства установлены в Церкви. Стало быть, только в Церкви и совершаются, и могут совершаться в общении и в соборности. И потому всякое нарушение соборности и единства тем самым сразу же выводит за последнюю ограду, в некое решительное “вне.”

Всякая схизма для святого Киприана есть уход из Церкви, из той священной обетованной земли, где только и бьет крещальный источник, ключ спасительной воды. Учение святого Киприана о безблагодатности расколов есть только обратная сторона его учения о единстве и соборности… Здесь не место и не время припоминать и еще раз пересказывать доводы и доказательства Киприана. Каждый их помнит и знает, должен знать, должен был запомнить. Они не утратили своего значения до сих пор… Историческое влияние Киприана было длительным и сильным. И, строго говоря, в своих богословских предпосылках учение святого Киприана никогда не было опровергнуто. Даже Августин не так далек от Киприана. Спорил он с донатистами, не с самим Киприаном, не Киприана опровергал, — да и спорил он больше о практических мерах и выводах. В своих рассуждениях о церковном единстве, о единстве любви как о необходимом и решающем условии спасительного действия таинств Августин собственно только повторяет Киприана в новых словах… Практические выводы Киприана не были приняты и удержаны церковным сознанием. И спрашивается: как это было возможно, если не были оспорены или отведены предпосылки…

Нет надобности вдаваться в подробности довольно неясной и запутанной истории канонических отношений Церкви к раскольникам и еретикам. Достаточно установить, что есть случаи, когда самим образом действия Церковь дает понять, что таинства значимы и в расколах, даже у еретиков, — что таинства могут совершаться и вне собственных канонических пределов Церкви. Приходящих из расколов и даже из ересей Церковь приемлет обычно не через крещение. Очевидно, подразумевая или предполагая, что они уже были действительно окрещены раньше, в своих расколах и ересях. Во многих случаях Церковь приемлет присоединяющихся и без миропомазания, а клириков нередко и “в сущем сане,” что тем более приходится понимать и толковать в смысле признания значимости или реальности соответственных священнодействий, совершенных над ними “вне Церкви.” Но если таинства совершаются, то только Духом Святым…

Канонические правила устанавливают или вскрывают некий мистический парадокс. Образом своих действий Церковь как бы свидетельствует, что и за каноническим порогом еще простирается ее мистическая территория, еще не сразу начинается “внешний мир.”

Святой Киприан был прав: таинства совершаются только в Церкви. Но это “в” он определял поспешно и слишком узко. И не приходится ли заключать скорее в обратном порядке: где совершаются таинства, там Церковь? Святой Киприан исходил из молчаливого предположения, что каноническая граница Церкви есть всегда, и тем самым граница харизматическая.

И вот это недоказанное отождествление не было подтверждено соборным самосознанием. Церковь, как мистический организм, как таинственное Тело Христово, не может быть описана адекватно в одних только канонических терминах или категориях. И подлинные границы Церкви нельзя установить или распознать по одним только каноническим признакам или вехам. Очень часто каноническая грань указует и харизматическую, — и связуемое на земле затягивается неразрешимым узлом и в Небесах. Но не всегда. Еще чаще не сразу.

В своем сакраментальном или мистериальном бытии Церковь вообще превышает канонические меры. Потому канонический разрыв еще не означает сразу же мистического опустошения и оскудения… Все, что Киприан говорил о единстве Церкви и Таинстве, может быть и должно быть принято. Но не следует вместе с ним обводить последний контур церковного тела по одним только каноническим точкам…

И здесь возникает общий вопрос и сомнение. Подлежат ли эти канонические правила и действия богословскому обобщению? Можно ли предполагать за ними богословские или догматические мотивы и основания? Или в них сказывается скорее только пастырское усмотрение и снисхождение? Не следует ли понимать канонический образ действий скорее в смысле снисходящего умолчания о безблагодатности, чем в смысле признания реальности или значимости схизматических священнодействий? И потому вряд ли осторожно привлекать или вводить канонические факты в богословскую аргументацию… Это возражение связано с теорией так называемой “икономии”… В обычном церковном словоупотреблении oikonomia есть термин очень многозначный. В самом широком смысле “икономия” охватывает и означает все дело спасения (ср.: Кол. 1:25; Еф. 1:10; 3:2-9). Вульгата передает обычно: dispensatio. В каноническом языке “икономия” не стало термином. Это скорее описательное слово, некая общая характеристика: “икономия” противопоставляется “акривии” как некое смягчение церковной дисциплины, как некое “изъятие” или исключение из “строгого права” или из-под общего правила. И движущий мотив “икономии” есть именно “филантропия,” пастырское усмотрение, педагогический расчет, — всегда довод от рабочей полезности.

“Икономия” есть скорее педагогический принцип, нежели канонический. “Икономия” есть пастырский корректив канонического сознания. И упражнять “икономию” может и должен уже каждый отдельный пастырь в своем приходе, еще более епископ и собор епископов. Ибо “икономия” и есть пастырство, и пастырство есть “икономия.” В этом вся сила и жизненность “икономического” принципа. Но в этом и его ограниченность. Не всякий вопрос может быть поставлен и решен в порядке “икономии…” И вот спрашивается: можно ли ставить вопрос о раскольниках и еретиках как вопрос одной только “икономии”?

Конечно, поскольку речь идет о приобретении заблудших душ для кафолической истины, о методах их приведения “в разум истины,” все действование должно быть “икономическим,” то есть пастырским, сораспинающимся, любовным. Подобает оставить девяносто девять и искать заблудшую овцу… Но тем более требуется при этом полная искренность и прямота… И не только в области догматов требуется эта недвусмысленная точность, строгость и ясность, то есть именно “акривия,” ибо как иначе достигнуть единомыслия. Точность и ясность необходимы прежде всего в мистическом диагнозе. Именно поэтому вопрос о священнодействиях раскольников и еретиков должен быть поставлен и обсужден в порядке самой строгой “акривии.” Ибо здесь не столько quaestimo juris,сколько quaestimo facti, и вопрос о мистическом факте, о сакраментальной реальности. Речь идет не столько о “признании,” сколько именно о диагнозе, — нужно именно узнать или распознать…

Именно с радикальной точки зрения святого Киприана всего менее совместима “икономия” в данном вопросе. Если за каноническими границами Церкви сразу же начинается безблагодатная пустота, и схизматики вообще и крещены не были и все еще пребывают в докрещальном мраке, тем более необходима в действиях и суждениях Церкви совершенная ясность, строгость, настойчивость. И никакое “снисхождение” здесь неуместно и просто невозможно, и никакие уступки непозволительны… Можно ли допустить, в самом деле, что Церковь принимает тех или иных раскольников, и даже еретиков, в свой состав не через крещение только для того, чтобы облегчить им их решительный шаг? Во всяком случае, это была бы очень опасная и опрометчивая уступчивость. Это было бы скорее потворство человеческой слабости, самолюбию и маловерию, и потворство тем более опасное, что оно создает всю видимость церковного признания схизматических таинств или священнодействий значимыми, и не только в восприятии схизматиков или внешних, но и в сознании самого церковного большинства, и даже властей церковных. И более того, этот образ действия потому и применяется, что он создает эту видимость… Если бы действительно Церковь была уверена до конца, что в расколах и ересях крещение не совершается, с какою бы целью воссоединяла она схизматиков без крещения? Неужели же только для того, чтобы таким образом избавить их от ложного стыда в открытом признании, что они не были еще крещены?

Неужели же можно такой мотив признать достойным, убедительным и благословенным? Неужели же это к пользе новоначальных — воссоединять их через двусмысленность и умолчание? На справедливое недоумение: нельзя ли по аналогии присоединять к Церкви без крещения и евреев, и магометан “по икономии,” митрополит Волынский Антоний [Храповицкий] отвечал с полной откровенностью:

“Ведь все такие неофиты, а равно и крещенные во имя Монтана и Прискиллы, и сами не будут претендовать на вступление в Церковь без погружения с произнесением слов: Во имя Отца и прочее.

Такую претензию по неясному пониманию церковной благодати могут иметь только те раскольники и еретики, которых крещение, богослужение и иерархический строй по внешности мало отличается от церковного: им очень обидно при обращении в церковь становиться на одну доску с язычниками и иудеями. Вот поэтому Церковь, снисходя к их немощи, не исполняла над ними внешнего действия крещения, воздавая им эту благодать во “втором таинстве.”

Из вышеприведенных слов митрополита Антония следовало бы сделать вывод как раз обратный его выводу: чтобы привести немощных и неразумных “неофитов” к недостающему им “ясному пониманию церковной благодати,” тем более необходимо и уместно “исполнять над ними внешнее действие крещения,” вместо того чтобы притворным приспособлением к их “обидчивости” подавать им и многим другим не только повод, но и основание обманываться и впредь тем двусмысленным фактом, что их “крещение, богослужение и иерархический строй по внешности мало отличается от церковного.” И спрашивается, кто дал Церкви это право даже не изменять, но попросту отменять “внешнее действие крещения,” совершая его в подобных случаях только умственно, подразумевательно или интенционально, во время совершения “второго таинства” (над некрещеным).

Конечно, в особых и чрезвычайных случаях “внешнее действие” (форма) может быть даже отменяемо — таково мученическое крещение кровию или так называемое baptisna flaminis. Однако это допустимо только in casu neseseritas… (в случае необходимости. — Лат.). И вряд ли здесь есть какая-нибудь аналогия с систематическим потворством чужой обидчивости и самообману…

Если “икономия” есть пастырское усмотрение, ведущее к пользе и спасению душ человеческих, то в подобном случае можно было бы говорить только об “икономии” наизнанку.” Это было бы нарочитым отступлением в двусмысленность и неясность, и