ради внешнего успеха, так как внутреннего воцерковления “неофитов” не может произойти при таком замалчивании. Вряд ли можно вменять Церкви подобную превратную и лукавую интенцию. И, во всяком случае, практический результат этой “икономии” нужно признать вполне неожиданным: в самой Церкви у большинства сложилось убеждение, что таинства и у схизматиков совершаются, что и в расколах есть значимая (хотя и запрещенная) иерархия. Истинное намерение Церкви в ее действиях и правилах распознавать и различать оказывается слишком трудно. И с этой стороны “икономическое” толкование… этих правил нужно признать неправдоподобным… Еще больше затруднений вызывает это “икономическое” толкование… со стороны своих общих богословских предпосылок. Вряд ли можно усваивать Церкви власть и право как бы вменять не-бывшее в бывшее, “превращать ничтожное в значимое” — в порядке икономии. Особенно острым оказывается тогда вопрос о возможности принятия схизматических клириков “в сущем сане.”
В Русской Церкви приходящие из римского католицизма или из несторианства и тому подобные принимаются в общение “чрез отречение от ересей,” то есть в Таинстве Покаяния. Клирикам отпущение дает епископ и тем самым снимает лежащее на схизматическом клирике запрещение. Спрашивается: можно ли допустить, что в этом разрешении и отпущении грехов молчаливо (и даже потаенно) совершается вместе крещение, конфирмация и рукоположение, диаконское или священническое, иногда и епископское, притом без всякой “формы” или ясного и отличительного “внешнего действия,” которое бы помогло заметить и сообразить, какие же таинства совершаются? Здесь двоякая неясность: и со стороны мотивов, и со стороны самого факта. Можно ли, в самом деле, совершать таинства силой одной только “интенции,” без видимого действия? Вряд ли. И не потому, что “форме” принадлежит какое-то самодовлеющее или “магическое” действие. Но именно потому, что в тайнодействии “внешние действия” и наитие благодати существенно нераздельны и неразрывны…
Конечно, Церковь есть сокровищница благодати, которой дана власть блюсти и преподавать эти благодатные дары… Но власть Церкви не распространяется на самые основоположения христианского бытия… И вряд ли возможно думать, что Церковь вправе, “в порядке икономии,” допускать к священнослужению без рукоположения глаголемых клириков схизматических исповеданий, даже не сохранивших “апостольского преемства,” восполняя даже не изъяны, но именно полную безблагодатность только в порядке власти, намерения и признания, к тому же недосказанного…
Не оказывается ли в подобном истолковании и весь вообще сакраментальный строй Церкви слишком растяжимым и мягким И вряд ли достаточно осторожен был даже А.С. Хомяков, когда в защиту новой греческой практики принимать латинян через крещение писал В. Пальмеру так:
“Все таинства могут окончательно совершаться лишь в недрах Православной Церкви. В какой форме они совершаются — дело второстепенное. Примирением (с Церковью) таинство возобновляется или довершается в силу примирения; несовершенный еретический обряд получает полноту и совершенство православного таинства. В самом факте или обряде примирения заключается в сущности повторение предшествовавших таинств. Следовательно, видимое повторение Крещения или Миропомазания, хотя и ненужное, не имеет характера заблуждения, оно свидетельствует о различии в обряде, но не в понятиях.”
Здесь мысль двоится. Повторение таинства не только излишне, но и непозволительно. Если же “таинства” не было, а был совершен лишь “несовершенный еретический обряд,” то таинство необходимо совершить впервые, и притом с полной откровенностью и очевидностью. Кафолические таинства, во всяком случае, не только обряды, и можно ли с таким дисциплинарным релятивизмом обращаться с “внешней” стороной тайнодействии?
“Икономическое” толкование канонов могло бы быть убедительным и правдоподобным только при прямых и совершенно ясных доказательствах. Между тем обычно оно подкрепляется именно косвенными данными, и всего больше домыслами и заключениями. “Икономическое” толкование не есть учение Церкви. Это есть только частное “богословское мнение,” очень позднее и спорное, возникшее в период богословской растерянности и упадка, в торопливом стремлении как можно резче размежеваться с римским богословием…
Римское богословие допускает и признает, что и в расколах остается значимая иерархия и даже, в известном смысле, сохраняется “апостольское преемство,” так что таинства, при известных условиях, могут совершаться и действительно совершаются у схизматиков, и даже у еретиков. Основные предпосылки этого сакраментального богословия были с достаточной определенностью установлены еще блаженным Августином. И православный богослов имеет все основания учесть богословие Августина в своем доктринальном синтезе…
Первое, что у Августина привлекает внимание, — вопрос о значимости таинств Августин органически связывает с общим учением о Церкви. Действительность таинств, совершаемых у схизматиков, означает для Августина непрерванность с Церковью. Он прямо утверждает, что в таинствах раскольников действует Церковь: одних она рождает у себя, других рождает вне, — и именно потому значимо схизматическое крещение, что совершает его Церковь (см. S. Augustin, De bapt. 1, 15, 23). Значимо в расколах то, что в них из Церкви, что и в их руках остается достоянием и святыней Церкви и через что и они еще с Церковью, in qubistam rebus nobiscum sunt… Единство Церкви созидается двоякой связью: единством Духа и союзом мира (ср. Еф. 4:3).
И вот союз мира разрывается и расторгается в расколе и разделении, но единство Духа в таинствах еще не прекращается. В этом своеобразный парадокс раскольнического бытия: раскол остается соединенным с Церковью в благодати таинств, это обращается в осуждение, раз иссякает любовь и соборная взаимность. И с этим связано второе основное различение блаженного Августина — различение “значимости” (или “действительности,” реальности) и “действенности” таинств.
Таинства схизматиков значимы, то есть подлинно суть таинства. Но эти таинства недейственны (non-afficacia) в силу самого раскола или отделения. Ибо в расколе и разделении иссякает любовь, но вне любви спасение невозможно… В спасении две стороны: объективное действие благодати и субъективный подвиг или верность.
В расколах еще дышит Дух Святой освящающий. Но в упорстве и немощи схизмы исцеление не исполняется. Неверно сказать, что в схизматических священнодействиях ничто вообще не совершается, ибо, если признать в них пустые действия и слова, лишенные благодати, тем самым они не только пусты, но превращаются в некую профанацию и подлог. Если священнодействия схизматиков не суть таинства, то они —кощунственная карикатура. И тогда невозможно ни “икономическое” умолчание, ни “икономическое” покрытие греха.
Сакраментальный обряд не может быть только обрядом, пустым, но невинным. Таинство совершается действительно… Но нельзя сказать и того, чтобы таинства “пользовали” [приносили пользу] в расколах. Именно потому, что таинства не суть “магические акты.” Ведь и причащение может быть “в суд и во осуждение.” Но это не опровергает реальности или “значимости” самого Евхаристического тайнодействия… И то же может быть сказано даже о крещении: крещальная благодать должна быть обновляема в непрестанном подвиге и служении, иначе она останется именно “бездейственной.” С этой точки зрения святой Григорий Нисский с большой энергией обличал привычку откладывать крещение до смертного часа или до преклонных лет, по крайней мере, чтобы не загрязнять крещальных риз. Он переносит ударение: крещение есть не только конец грешного бытия, но всего более начало.
И крещальная благодать есть не только прощение грехов, но и дар или залог подвига. Имя занесено в воинские списки. Но честь воина в его подвигах, не в одном только звании. И что значит крещение без подвигов? Не иное что хочет сказать и Августин своим различением “характера” и “благодати.” И во всяком случае на всяком окрещенном остается некий “знак,” или “печать,” даже если он отпадет и отступит, и об этом “знаке,” или залоге, каждый будет истязан в Судный день. Окрещеные отличаются от некрещеных даже тогда, когда крещальная благодать и не расцвела в их подвиге и делах, если всю жизнь свою они растлили и растратили втуне. Это есть нестираемый след Божественного прикосновения…
Для всего сакраментального богословия блаженного Августина характерно это ясное различение двух неразделенных факторов сакраментального бытия: благодать Божия и любовь человека. Но совершается таинство благодатию, а не любовию. Однако спасается человек в свободе, а не в насилии, и потому вне соборности и любви благодать как-то не разгорается животворным пламенем… Остается неясным: как же продолжается действие Духа за канонической оградой Церкви? Как значимы таинства вне общения? Похищенные таинства, таинства в руках похитителей… Позднейшее римское богословие отвечает на этот вопрос учением о действительности таинств ex opere operato (в противоположении: ex opere operantis). У Августина этого различения нет. Но понимал он значимость таинств вне канонического единства в том же смысле. Ведь и opus operantum означает прежде всего независимость таинства от личного действия священнослужителя — совершает таинства Церковь, в которой Христос — Первосвященник.
Таинства совершаются по молитве и действием Церкви — ex opere orantis et operatis Ecclesiae. И в таком смысле учение о значимости ex opere operato должно быть принято… Для Августина не так было важно, что у схизматиков таинства “незаконны” и “не-дозволены” (licita), — гораздо важнее, что схизма есть расточение любви… Однако любовь Божия перекрывает и превозмогает нелюбовь человеческую. И в самих расколах (и даже у еретиков) Церковь продолжает творить свое спасающее и освящающее действие… Может быть, и не следует говорить, что схизматики еще в Церкви, — это, во всяком случае, не очень точно и звучит двусмысленно. Вернее сказать: в схизмах продолжает действовать Церковь, — в ожидании таинственного часа, когда растопится упорствующее сердце в тепле “предваряющей благодати,” — и вспыхнет и разгорится воля или жажда соборности и единства…
“Значимость” таинств у схизматиков есть таинственный залог их возвращения в кафолическую полноту и единство… Сакраментальное богословие блаженного Августина не было воспринято и византийским богословием не потому, что в нем видели или подозревали что-нибудь чуждое или излишнее. Августина вообще мало знали на Востоке… В новейшее время на православном Востоке и в России учение о таинствах нередко излагали с римского образца — и это не было еще творческим усвоением августиновской концепции…
Современное православное богословие должно осознать и истолковать традиционную каноническую практику Церкви в отношении к еретикам и раскольникам на основе тех общих предпосылок, которые были установлены еще Августином…
Нужно твердо запомнить: утверждая “значимость” таинств и самой иерархии в расколах, блаженный Августин нисколько не смягчал и не стирал грани, разграничивающей раскол и соборность. Это не столько каноническая, сколько духовная грань, — соборная любовь в Церкви или сепаратизм и отчуждение в схизмах. И это для Августина — грань спасения…
Ибо благодать действует, но не спасает вне соборности… (Кстати заметить, и здесь Августин близко следует за Киприаном, утверждавшим, что вне Церкви и самое мученичество за Христа не пользует). Вот почему при всей “реальности” и “значимости” схизматической иерархии нельзя говорить в строгом смысле о сохранении “апостольского преемства” за пределами канонической соборности. Этот вопрос с исчерпывающей полнотой и с большим проникновением исследован в замечательной статье покойного К. Г. Тернера “Apostolic Succession.”
И отсюда с несомненностью следует, что
