них ненависть и вражду к Царю света, так что в одну из суббот дело дошло до открытого столкновения и разъяренные книжники, не в состоянии больше выносить неотразимых доводов в пользу истины свидетельства Христа о Себе как Сыне Божьем, и забыв, что по их собственному учению в субботу нельзя поднимать даже такого бремени, как игла или перо, яростно взялись за камни, чтобы побить Его. “Но Иисус скрылся.” He настал еще час Его. Ему надлежало еще не мало совершить великих дел и открыть великих истин, которые могли бы навсегда служить источником просвещения, и одно такое великое дело Он вслед затем и совершил.
Избегая ярости своих ослепленных ненавистью врагов, Христос проходил мимо тех ворот храма, где обыкновенно толпились нищие, ожидавшие подачки от прохожих. Среди нищих был один слепец — “слепой от рождения,” — следовательно, человек, над которым тяготел какой-то особенный, непостижимый рок, обрекший его на бедствие еще раньше, чем он вступил в область земной жизни. Земная жизнь удручена бедствиями, но среди них трудно и представить себе более великого и тяжкого бедствия, чем именно слепота. Слепец, это так сказать человек, навсегда заключенный в мрачную, в буквальном смысле темницу, отделяющую его от всего окружающего Божьего мира, с его бесконечной красотой, своим видом некогда приведшего в восторг и силы небесные, хором прославившие премудрость и всемогущество Творца. Он слышит, что за стеной его темницы кипит полная радостей жизнь, его собратья свободно ходят и располагают собой, любуются красотой лица и фигуры друг друга, восторгаются великолепием храмов и дворцов, гор и долин, говорят о прелести лилий полевых, лучше которых не наряжался и сам Соломон, сами соперничают друг с другом разноцветными нарядами, вызывающими восторг или зависть, прославляют в песнях и псалмах дивную красоту небесных светил, поведающих о славе Божьей, — одним словом, слышит, что рядом с ним существует какой-то особый мир, который — увы — навсегда закрыт от него непроницаемой стеной его слепоты.
Он — несчастный узник среди свободного мира. Весь мир погружен для него в непроглядную ночь, и он с опаской бродит во тьме этой ночи, ощупывая каждый предмет, чтобы не споткнуться и не разбить своего бренного существа. Вот и теперь он, заслышав необычный шум около храма, спотыкаясь, пробирался около стены, быть может, опасаясь, как бы в народном смятении ему не сделаться ни в чем неповинной жертвой, a, быть может, и желая поближе придвинуться к тому месту, где находился великий галилейский Пророк, молвой о необычайных чудесах которого гремел весь город. Нищие при храмах обыкновенно чутки ко всему, что совершается вокруг их, и конечно, слепец хорошо помнил ту пасху, во время которой галилейский Пророк, пылая праведным гневом, очищал этот самый храм от торгашеского осквернения. С того времени при каждом появлении Его в Иерусалиме происходили какие-то необычайные волнения и споры. Книжники истощали свою ученость, чтобы доказать Его самозванство, a Он в доказательство своего божественного посланничества совершал такие чудеса, которые приводили всех в изумление. Ведь всем известно было, как в этом самом Иерусалиме Он исцелил расслабленного, тридцать восемь лет лежавшего в постели, — того самого Иара, с которым слепец наверно неоднократно коротал длинные дни своего бедствия в ожидании таинственного движения вод в овчей купели. Если Он исцелил такого безнадежно-расслабленного человека, то не может ли Он исцелить и слепорожденного?
Луч веры и надежды не мог не проблеснуть в мрачной душе несчастного слепца и он торопливее застучал своей палочкой — руководительницей.
В это самое время мимо него проходил Христос со Своими учениками, и Он устремил Свой божественный взор на эту живую картину человеческой слепоты. Ученики, привыкшие к особенностям своего Учителя, заметили это необычное внимание Его к слепцу, который хорошо был известен им и интересовал их тем, что это был пример редкой слепоты — от рождения. Книжники в синагогах любили обсуждать подобные необычайные случаи и тут представлялось широкое поле для самых тонких догадок и умозрений. По раввинской философии, всякое бедствие имело свою причину, и притом нравственную. Человек добродетельный не может подвергаться Божьей каре, так как это было бы противоречием высшей справедливости, воздающей за добро добром. Поэтому, если и бывали случаи, когда, по-видимому, добродетельный человек подвергался несчастью, то его добродетельность была, очевидно, лишь наружной, под которой таился тяжкий грех. Известно, сколько нравственных мук должен был вынести праведный Иов, когда прибывшие к нему в час его бедствия друзья, утешая его, ясно намекали ему на то, что он, наверно, заслужил этой страшной кары каким-нибудь тайно содеянным грехом.
Но тут представлялся еще более загадочный случай. Человек родился с бедствием, и следовательно корень его бедственности нужно искать глубже, где-нибудь в области, лежащей за пределами его теперешней жизни. Вопрос в высшей степени интересный, и ученики, предполагая, что их Учитель, устремив Свой взор на слепца, был занят именно мыслью об этом, спросили Его: “Равви! кто согрешил, он, или родители его, что родился слепым?” По всему видно, что книжники неоднократно обсуждали этот вопрос, так сказать, напрашивавшийся на обсуждение вследствие того, что самый предмет его постоянно был перед глазами как у самих книжников, так и y всех посещавших храм и их храмовые школы, и мнения их разделялись. Одни решали его в том смысле, что бедствие этого слепца зависело от греха его родителей или предков, для чего были достаточные основания в самом законе, угрожавшем взыскать за вину отцов до третьего и четвертого рода (Исх. 20:5[369 — не поклоняйся им и не служи им, ибо Я Господь, Бог твой, Бог ревнитель, наказывающий детей за вину отцов до третьего и четвертого рода, ненавидящих Меня.] и др.); но другие не удовлетворялись этим решением и искали объяснения загадочной тайны в других предположениях и тонких умозрениях. По их мнению, он мог согрешить уже во чреве матери, a другие, особенно те из книжников, которые знакомы были с сочинениями египетских иудеев, шли даже еще дальше и не прочь были допускать, что грех совершен был еще в предсуществовании его души, которая за свой грех именно послана в слепое, темное тело.
Эти и подобные рассуждения вождей народа яснее всего обнаруживали их умственную ограниченность и духовную слепоту. Раввинское суемудрие помрачило в них способность к разумению великих тайн Божьего домостроительства. Ведь вся “книга Иова” служила изобличением подобного суемудрия, показывая, что не все бедствия суть результат греховности или нечестия и потому не все они — удары карающего жезла высшей правды. Есть и такие бедствия, которые служат или проявлением высшей любви, направляющей свои удары с целью спасающей милости, или даже орудием высшего промышления о торжестве истины над исконной ложью. История многострадального Иова показала, что он подвергся бедствию не за тайный грех, требовавший возмездия, a потому, что его праведность избрана была Богом как орудие для посрамления клеветы отца исконной лжи. Так было и в данном случае. Бывший перед ними слепец родился слепым не потому, чтобы он сам согрешил или его родители; — нет, торжественно ответил Христос, “но это для того, чтобы на нем явились дела Божии.” И затем, все еще останавливаясь Своим божественным взором на темном лице несчастного, Христос продолжал громко беседовать с учениками, разъясняя им, что Он на то и послан Отцом небесным, чтобы совершать Божьи дела, дела света, потому что Сам Он есть “свет миру.”
Эту беседу не мог не слышать и сам слепец. До сих пор он привык слышать только такие рассуждения о себе, которые лишь удручали бедственность его положения, так как заключали в себе бессердечный укор или ему самому или его родителям за совершенный ими тяжкий грех. И вдруг теперь до его чуткого слуха доносится совершенно иное рассуждение, которое как в своем содержании, так и в самом тоне голоса звучало для него любовью и милосердием. Кто это такой? Уж не тот ли Пророк Гадилейский, из-за которого произошло смятение и который исцелил знакомого ему Иара? Вся сила веры и надежды сосредоточивается на его слепом лице, которое он и обращает к изрекавшему сладостные слова Пророку с такой же инстинктивной чуткостью, с какой цветок обращается к живительному и согревающему солнцу. Роем проносятся в его душе мысли и чувства. Почему в самом деле он именно слеп, когда вокруг его миллионы зрящих? “Неужели действительно за грех своих родителей? Или я родился таким в изобличение неверия народов? He в состоянии я различать, когда ночь и когда день; натерпелись ноги мои от претыкания о камни. Никогда не видел я солнца сияющего, ни в человеческом Образе Создателя моего. Но молюсь Тебе, Христе Боже: призри на мя и помилуй мя.”[370 — Стихира самогласна ο слепом, “Цветная Триодь,” лист 137 на обороте.]
Такие именно чувства и мысли влагает ему в душу Святая Церковь в своем песнопении, составляющем результат глубокого психологического анализа страдальца в этот великий и страшный для него момент. Они как в зеркале запечатлелись на его слепом лице, которое представляло собой живую картину всепоглощающей мольбы. И Сердцеведец не томил больше страдальца ожиданием. Он смешал землю со своею слюною, помазал ему этим составом глаза и сказал ему: “пойди, умойся в купальне Силоам.” Эта купальня (теперь Биркет-Сильван) находилась довольно далеко от храма, и Христос послал его туда именно, a не к ближе находившейся Вифезде, для того, чтобы испытать его веру, a вместе с тем показать, что исцелением своим он обязан не воде, a именно составу, сделанному Спасителем. И он действительно “пошел, и умылся, и пришел зрячим.”
Совершилось опять великое чудо, от которого пришел в смятение город. Исполненный необычайного восторга от столь чудесного дарования ему величайшего дара — зрения, бывший слепец, конечно, не молчал о совершившемся над ним чуде. Да и сам он был весьма хорошо известен в Иерусалиме, как всем примелькавшийся слепой нищий, и теперь появление его зрячим казалось особенно близко знавшим его скорее призраком или обманом чувств, и они спорили между собой, тот ли это самый нищий — слепец, или только похожий на него, так что он должен был настойчиво уверять их, что это именно он самый. И когда на их вопрос, как же он стал зрячим, он рассказал им все, как было дело, заявив, что его исцелил Иисус, то изумлению их не было конца. Но во всяком случае это был такой факт, которого нельзя было оставить без надлежащего исследования, и пораженные чудом иудеи сочли своим долгом довести обо всем этом до сведения книжников и фарисеев.
