автор скорбит, что он одинок, что один он не в силах этого сделать — на это у него средств нет… Не скорби, добрая, православная душа! Не можешь ты сделать многого — сделай хотя немногое; не можешь согреть и напитать всех сироток, которых видишь — пригрей и накорми хоть одного из них, приласкай и добрым словом утешь остальных: это-то ты уж, конечно, можешь, а Бог, видя твое доброе произволение, пошлет тебе невидимо средства и на других сироток… Ведь не мы делаем добро, а Бог в нас и чрез нас творит его, — мы же только орудие Его жизнедеятельности на земле… Христос ищет среди людей, среди верных Его заветам души, таких, у коих сердце открыто для добра, и творит чрез них это добро, и делает их счастливцами, живыми членами Своего таинственного тела — Церкви Православной… Не знают этого счастья сыны мира, служащие богу века сего — мамоне; не знают еретики, высоко о себе думающие: это счастье доступно только смиренным душам, внимающим слову Христова: «Егда твориши милостыню, да не увесть шуйца твоя, что творит десница твоя» (Мф. 5, 3). И когда же мирянину творить такое животворящее для души добро, как не в праздники Господни, как не в светлые дни Христова Воскресения? Ведь то, что мы делаем ближнему — мы делаем Самому Господу нашему, слышите; что Он говорит: «Аминь, глаголю вам: елика сотвористе единому братии Моих меньших — Мне сотвористе!» (Мф. 25, 40).
Я говорю: мирянину… А мы, пастыри, мы что должны делать в святые дни?.. О, конечно, по мере наших сил, идти впереди своих пасомых в доброделании, ибо сказано: «Овцы по нем идут» (Иоан. 10, 6); мы должны первые подавать пример любви христианской во имя Воскресшего Христа. А затем — слышите: русская душа жалуется, что ей холодно? Так согреем ее благодатью Христовой! О, как преизобильно веет эта божественная благодать, всегда немощная, врачующая и оскудевающая, восполняющая в нашей Церкви Православной! Одно уже богослужение, разумно, благоговейно, истово совершаемое, как согревает верующее сердце! И особенно богослужение праздничное: какая дивная поэзия в песнопениях, какая красота, выразительность, осмысленность в обрядах! Привлеките к участию в богослужении молящийся народ, введите постепенно общее церковное пение: пусть дети поют и читают в церкви, а вы не опускайте ни одного богослужения без живого слова проповеди, хотя краткого, но сердечного, и — верьте: тогда никто не пойдет на эти скучнейшие собрания еретиков — пашковцев, штундистов, баптистов, им же ныне несть числа. Чтобы приучить народ к общему пению, ныне издано много сборников молитв и песнопений, ценою в несколько копеек: каждый может себе приобрести такую книжку и по ней петь то, что положено и чего не знает он наизусть. Затем, кроме богослужения, открывайте внебогослужебные собеседования и в храме, и в школах, и по деревням. И здесь учите народ пению: он так любит петь церковные песнопения. И научить этому не особенно трудно: ведь если он запомнит восемь напевов гласов, то уже может и петь стихиры, остальное еще легче усвоить. На собеседованиях облекайте истину Христову в образы, приводите больше примеров из жизни святых Божиих, как они прилагали к жизни учение Христово, а чтобы не сказал кто: то были святые, а нам, грешным, где же им подражать? — берите примеры и из современной жизни… Кто хочет исполнить свой долг по совести, кто любит сердцем своих пасомых, тот постоянно слышит в своем сердце голос Христа Спасителя: «Жатва убо многа, делателей же мало»… И жаждущих слова Божия много, ах как много! Ведь почему-нибудь да идут к еретикам, на их собрания: что их влечет туда? Простое ли только любопытство? Нет, там они надеются пить воду живую, но вместо того — пьют яд вражды против матери Церкви… «Отчего у нас понятия помутились, — пишет мне тот же простец, — отчего мы не можем отличить черное от белого? Да оттого, что нас не учат, с нами не беседуют по-отечески, оттого, что мы не чувствуем той теплоты в наших пастырях, какой просит наша душа… Если бы наши пастыри пошли в деревню на беседы, посмотрите, как повалил бы к ним народ послушать святой той проповеди, пришли бы и мужчины, и женщины, и дети: какая радость была бы для пастыря, да и для простых людей! Они долго помнили бы и проповедь, и проповедника. А у нас появились волки хищные в овечьей шкуре, именуемые баптисты, и увлекают из стада Христова добрых овечек. Везде, где они появляются, народ валом валит послушать проповедника-баптиста о слове Божием. Простой человек рад хоть безбожника послушать, только бы говорил он о слове Божием. А у нас нет бесед у наших пастырей, нет света, нет тепла, и остыли наши души, и перестают православные в церковь ходить… Дайте же нам света, дайте нам тепла, согрейте нас отеческой любовью!»…
Вот голос православной народной души. Ужели мы не услышим его? Страшно Богу ответим, если притворимся, будто не слышим его. Его нельзя не слышать. Алчущий и жаждущий народ — смотрите — идет к тем, кто дает ему камень вместо хлеба, змею вместо рыбы: кто ответит Богу за это, братья-сопастыри стада Христова?!
Утро. Прохожу мимо собора, где почивают мощи одного из великих тружеников для родной земли — благоверного Князя Александра Невского. Мимо меня, обгоняя друг друга, бегут школьники с сумками за плечами. Они заходят в собор, быстро подходят к художественной раке угодника Божия, делают поклоны и прикладываются.
У них — экзамен сегодня. Они просят благодатной помощи у небесного покровителя.
Смотрю на них и думаю: что влечет детские сердца в трудную минуту их детской жизни? Конечно, вера, чистая простая вера, которою веруют только дети да детски Богу преданные души таких праведников, как преподобные Сергий Радонежский и Серафим Саровский. О, если бы эта вера сохранилась в них навсегда! Если бы не гасла никогда!
Вспоминаю свое детство. С первых дней сознательной жизни, как только я себя запомню, я вижу себя на руках родителя, который носил меня чрез сугробы снежные в Божий храм; я любил ходить туда не только в праздник, но и в будни, не только на службу Божию, но и в то время, когда мой родитель — дьячок топил церковные печи. Со стен церковных смотрели на меня лики угодников Божиих, лики серьезные, благоговейные, с молитвенным выражением. В воздухе ощущался запах ладана и воска. Казалось, что в этой священной тишине незримо, но сердцу ощутимо, носились Ангелы Божий. Таинственная завеса в царских дверях, святая плащаница за клиросом, старые, потемневшие хоругви, ряды икон, уходящие к сводам храма, в иконостас — все говорило детскому сердцу: это — не простое место, это — дом Божий…
Я не говорю об участии в Богослужении прислуживанием в алтаре, пением и чтением на клиросе: скажу только, что помню себя на руках; помню, как, получив эту священную книгу в первый раз, я целовал ее, детски радуясь ее «красной прописи», киноварью напечатанным строкам. Помню, что, под влиянием этой радости, тут же дал обещание — стать на клирос с отцом, а затем и — прочитать шестопсалмие. Шестилетним мальчиком я уже сделал попытку к сему — увы! — на первый раз неудавшуюся: тоненьким голосом прочитал я 5–6 строк и смутился, струсил, заплакал… А старичок-батюшка из алтаря уже возглашает отцу моему: «Читай сам!»… Но чрез неделю я уже победил себя и ликовал детским сердцем: я прочитал все шестопсалмие!..
Простите мне, дорогие читатели, это уклонение в сторону личных воспоминаний детства: ведь это маленькая иллюстрация к истории нашего духовного воспитания в недрах Церкви родной. Ведь вот этою любовью к храму, к службе Божьей и объясняется та устойчивость церковных воззрений, коею живет наше духовное сословие. Нас тянула в храм Божий неведомая, но сердцу ощутимая сила. Вот я уже в Заиконоспасском духовном училище. Раннее утро жаркого летнего дня (экзамены кончались тогда в половине июля). Мы, дети, поднялись рано, чтобы до экзамена успеть и соборы обойти, и слабо подготовленное подчитать, и кусок черного хлеба съесть (о чае мы тогда понятия еще не имели). И вот группами выходим из низких ворот с училищного двора, направляемся в Казанский собор, прикладываемся к чудотворным иконам Казанской и Млекопитательницы, идем к Иверской, оттуда в Успенский собор, чтобы поклониться мощам святителей всероссийских, ризе Господней и Владимирской иконе Владычицы. Вот и Архангельский собор, а в нем — мощи царственного младенца — Димитрия, который — это мы слышали — и теперь держит в ручке своей те орешки, коими играл он в момент нападения на него убийц… О, малютка-мученик, — мы крепко верим, — поможет нам, детям, на экзамене! А вот и Чудов монастырь, с его серебряным иконостасом и нетленными мощами великого печальника Святой Руси, друга преподобного Сергия, Святителя Алексия. Ему непременно нужно положить, по нашим детским понятиям, три земных поклона. Из Чудова — через святые Спасские ворота, непременно, с обнаженными головами, — мы идем в тот Покровский Василия Блаженного собор, который своею оригинальною архитектурою останавливает на себе внимание не только всякого русского человека, но и всех иностранцев. Здесь, поклонившись св. мощам блаженных Василия и Иоанна, мы непременно выпьем глоточка три (конечно, натощак) св. водицы… Так готовились мы к экзаменам. Так по-детски льнули мы к Церкви-матери. И не мы одни: мы видели и гимназистов, и семинаристов, и других учащихся, паломничающих ко святыням в дни экзаменов. Обходили святыни, запасались духовными силами, укрепляли в себе веру…
То ли теперь?!
Еще недавно, еще десять лет назад было нечто подобное. Жил я около 30 лет в Лавре Преподобного Сергия. В последние годы моего там пребывания моим послушанием было, между прочим, руководить учащихся юных паломников. Отрадно было видеть школьную детвору, утомленную непривычным пешим хождением, но бодрую духом при виде заветных святынь. И невольно вспоминалось мне свое первое путешествие в эту самую обитель с моими родителями, в 1863 или 1864 году. Я скопил тогда три-четыре рубля на дорогу, отказавшись от чая, но откладывая кусочки сахара и продавая их, чтобы помочь родителям для этого путешествия. Когда настало благоприятное время, я стал просить отца и мать, чтобы отправиться в столь желанное странствование. Когда я услышал: «Знаем, сынок, что это дело доброе, да как же быть-то: ведь денег нет!» — я с торжеством выложил тогда пред ними свой «сахарный» капитал, и — о, радость! — я обезоружил
