честолюбия ищет себе новой пищи и постепенно превращается в страсть к властолюбию. Какой-нибудь простец, не умеющий правильно написать своего имени, чуть не по складам читающий Евангелие, мечтает быть уже настоятелем в каком-нибудь монастыре, а с настоятельством получить и сан игумена, а затем и архимандрита… Где предел такому духовному уродству?.. Иначе я не умею назвать такое печальное явление в среде иночества… К несчастью, в наше путаное время чего не бывает? И такие честолюбцы на горе себе и подчиненным иногда достигают своих целей и увенчают свою главу митрами… Я сказал: на горе другим — это понятно, ибо какой уж будет настоятель — человек без опыта духовного, преданный страсти властолюбия, ослепленный мнением о себе, как о некоем выдающемся таланте, как о заслуженном человеке? Но он получает искомое и на горе себе: всегда должно помнить, что в области духа, в жизни Церкви, такое предвосхищение власти с целью обратить ее на служение идолу честолюбия не проходит безнаказанно для честолюбца. Бог помогает только тому, кто Ему служит, а без Божией помощи проходить служение делу спасения ближних невозможно. Посему честолюбец предоставляется собственным силам в новом своем положении и скоро начинает чувствовать это оставление его благодатию вспомоществующею… Его постигают неудачи по службе, нестроения в среде братии, которая не может питать к нему должного доверия и уважения, начинаются искушения, от которых он готов был бы бежать… Кто не своею волею стал на место начальника, кто не искал сего места, тот в таких случаях имеет дерзновение просить у Бога помощи: «Господи, Тебе было благоугодно поставить меня на это место: Ты и помогай мне!» А кто сам домогался места начальнического, кто достиг его кривыми путями, тот не смеет, не может с таким дерзновением обращаться к Богу в трудные минуты жизни. Его мучает совесть, его вера слаба, а враг не дает ему свободы отрезвиться, спокойно взглянуть на свое прошлое, раскаяться в своем честолюбивом искательстве… Мало того: Божиим попущением бывает, что пока он жил в обители подначальным, дотоле не знал некоторых искушений, оберегаемый от них всем строем монастырской жизни, а оказавшись на некоторой свободе, мало-помалу поддается и сим искушениям, которые доводят иных настоятелей-искателей до гибели…
Я назвал служение страсти честолюбия «уродством»: оно таково и есть на самом деле. Человек отрекся от мира, дал обет глубокого смирения и борьбы с своими страстями, имеет к тому и средства в самой обстановке монашеской жизни и постоянное о том напоминание в самых одеждах своих: его цель — достигнуть такой глубины смирения, чтобы считать себя как бы лежащим под всею тварию — хуже всякой твари, а у св. отцов есть даже выражение, что монах должен считать себя хуже самого беса (ибо, объясняют отцы, бес бесу не вредит, а человек человеку может вредить, следовательно, он в сем случае поступает хуже беса), и вдруг — свое «я» он ставит выше всего, начинает служить своему самоцену, как идолу, отдает и время и силы на это служение, извращает весь порядок духовной своей жизни: разве он не представляет из себя урода, вроде, например, горбача? Не напрасно же преподобный Нил Синайский называет гордость «опухолью души». Всякая страсть, когда она всецело овладеет человеком, представляет как бы помешательство, но страсть гордости, самоцена, славолюбия есть по преимуществу помешательство, ибо справедливо, говорит св. Лествичник, что если блудных могут еще исправить люди, то гордых только Сам Бог. В самом деле: чтобы вы ни говорили зараженному самоценом иноку о монашеском смирении, о воле Божией, о необходимости бороться с своим самоценом, — он упорно будет стоять на своем: «Я-де не хуже других, вот такой-то награжден, почему же меня обошли?» — и прочие неумные глаголы. У него будто вытравлено нравственное чувство, лучше сказать — оно извращено у него: все, что по долгу монашеского смирения он должен бы сказать в пользу брата, он говорит о себе, и наоборот: что должен бы сказать о себе, то говорит о брате… Тяжело да, пожалуй, и бесполезно говорить с такими людьми: они не понимают вас, не хотят понимать. У них одно на уме — их собственные достоинства, их заслуги, большею частию, конечно, мнимые.
Я назвал страсть честолюбия помешательством. Из всех страстей, воюющих на душу, она чаще всего и действительно переходит в помешательство. Знаю немало таких примеров. Дело в том, что есть так называемые в психиатрии «навязчивые мысли», а по-нашему, по-монашески, неотступные помыслы, которые Божиим попущением к смирению человека, и вражеским воздействием так овладевают умом его, что он перестает отличать свою мечту от действительности; и вот мечтал, например, о набедреннике, и мнится ему, наконец, что уже получил его; мысль идет дальше: он уже мечтает о дальнейших наградах и в своем помысле и мечте воображает, что получил уже их… Так один несчастный иеромонах в Сергиевой Лавре дошел до того, что вообразил себя белгородским (почему-то!) патриархом, целые ночи проводил на молитве, готовясь якобы к служению, и кончил тем, что начал буйствовать и умер в доме умалишенных… Все, одержимые манией величия, несомненно в здравом состоянии мечтали о повышениях, наградах, что и дало почву для их помешательства. Известно, что кому больше дано, с того больше и взыщется. Монаху, по самому званию его, больше известны законы духовной жизни, по крайней мере — нравственные требования, каково смирение, например; этому учат в монастырях каждого послушника, хотя бы только на словах. Потому монах знает и козни вражии больше, чем мирянин. Он должен знать и то, как враг приражается к душе человека на почве его немощей духовных, а потому и должен стоять постоянно на страже своего сердца. Пока помысл грешный есть только приражение, мимолетная мысль, чужая еще сердцу, дотоле его легко прогнать от себя молитвенным вздохом ко Господу, пожаловавшись Ему на немощь свою и сознав эту немощь как духовную болезнь грехолюбивого сердца. О сем и говорят святые отцы: блажен, иже имет и разбиет младенца сего о камень крепкой веры и упования на промысл Божий, самопреданием водительству Божию. Но если человек допустит помысл ближе к сердцу, войдет с ним в собеседование, то тут уже есть опасность согласиться с ним, допустить в сердце этого змееныша, а там уже он совьет себе гнездо и станет грызть душу грешным желанием чести, награды и под. Бывает и так, что враг нападает на душу внезапно, не давая ей опомниться, вдруг зажигая в ней грешное желание под каким-либо впечатлением совне. И в том и в другом случае борьба с помыслом бывает нелегкая. Лучшее средство для поражения врага и изгнания его из сердца — это откровение помысла старцу или отцу духовному. Это то же, что поймать поджигателя и предать его кому следует. В другой раз он уже не осмелится войти в нашу сердечную храмину, как обличенный уже в покушении на мир нашей души. А мир этот глубоко возмущается помыслами тщеславия: обуреваемый ими человек как бы носится превыше всего окружающего, намеренно закрывает глаза на достоинства других, считая их своими соперниками на пути к повышению, мало того — старается увидеть в их глазу спицу, чтобы из нее сделать целое бревно… И особенно гибельна и для всех соблазнительна эта страсть в том, кто стоит ближе к благодати священства, кто стоит в передовых рядах воинствующей Церкви, разумею монашествующих и лиц духовного звания.
Что сказал я о монахах, то приложимо и к пастырям Церкви. Откровенно скажу: тяжело читать в «Колоколе» и других духовных изданиях статьи о наградах духовенству: Не то меня смущает, что речь идет о наградах: если Апостол Павел признавал добре труждающихся в слове и учении достойными сугубой чести, то почему бы и не оказывать так или иначе честь таковым, ее достойным, в виде ли духовных наград: скуфей, камилавок, крестов (хотя во времена Апостолов и этого не было) или же в виде гражданских наград — орденов, исключая, впрочем, ордена неправославные, например, Станислава, не признаваемого нашею Церковью святым. Смущает меня то, что говорят о наградах сами кандидаты на эти награды. Не Христовым духом веет от таких рассуждений… Пусть простят меня отцы публицисты! Были случаи, когда духовные лица сами просили себе наград, да еще с жалобой на то, что их забыло ближайшее начальство! Где же тут дух смирения, без коего немыслим служитель алтаря Христова?.. Не вмещается как-то в голове мысль о таком забвении духа Христова…
Да, невольно вспоминается святое слово Христово: «аще соль обуяет», потеряет силу, — «чим осолится?». Если цвет Христовой Церкви, монашество и пастырство, заражаются мирскими мечтами о суетных в сущности своей наградах, то чего ждать от мирян, рядовых христиан? Правда, когда все кругом заражено, то трудно устоять и духовным лицам; правда, нечужды стремлению к повышениям и наградам и стоящие повыше рядовых монахов и сельских батюшек; зараза как будто носится в воздухе, отравляя людей и духовно их ослепляя… Но, отцы и братия! Ужели с этим можно мириться? Ужели сознание долга, мысль о том, что Господь зрит с небес и видит все наши помыслы, все движения нашего грешного сердца, видит и будет строго судить нас за эту измену святым Его заветам смирения, измену Его делу, нам порученному, за служение суетной страсти тщеславия — особенно в то время, когда Его святая Церковь отовсюду обуревается ересями и расколами, когда народ родной несет тяжелый крест борьбы за веру православную и несчастных братьев, гонимых тевтонами, — ужели, говорю, одна мысль о всем этом не может пробудить нашу совесть, отрезвить наш ум, заставить нас забыть суетные мечтания о наградах и повышениях?.. На нас, ближайших служителей алтаря Господня, отовсюду устремлены взоры чад Церкви; от нас ждут утешения все скорбящие, ждут молитвенных воплей к небу от имени матери Церкви, ждут духовного руководства в жизненной борьбе за святые идеалы Евангелия, а мы… ужели мы в такое-то время будем писать статьи о том, как и кого следует награждать, будем спорить и упрекать власть за ее якобы невнимание к нашим «заслугам»?.. Ведь страшно подумать о всем этом! Страшно сказать: до чего оземленились мы! Забыли заповедь: «Да не увесть шуйца, что творит десница…» Хотим, чтобы все видели, все знали, все ценили наше доброе служение Церкви Божией и награждали нас за это! Выходит: если и делаем что доброе, — забывая, что ничего и не можем делать доброго без помощи Господа, — хотим все делать, так сказать
