иные иерархии и формы, иные способы приобщения к трансцендентному, иные удостоверения в существовании идеальной реальности. В результате этого рождаются новые мифологии, которые структурируются тем не менее по одному и тому же онтологическому принципу, несмотря на разнообразные психологические типы своих адептов.
Так психоаналитиками было открыто мифоритуальное строение шизофренического бредообразования, которое они рассматривали как безотказный механизм самозащиты в условиях расщеплённого сознания и онтологической опасности, возникающей при утрате веры в Воскресшего Христа и разрыве с Живым Богом. Врачи полагают, что эта структура создаётся не хаотично, а под контролем целой иерархии самообразующихся планов, «перекодирующих физиологические нарушения на язык бреда», и являет собой средство адаптации и овладения угрожающей ситуацией «путём придания ей особого воображаемого смысла»[431].
Конкретизируя эти выводы и применяя их к современной культуре, можно попытаться разложить её на составляющие мифоритуальной структуры.
Так, в качестве тотема будет выступать символический «Запад»: лоно, породившее американскую «Декларацию независимости» и лозунги Французской революции, современную технологию и мир престижных вещей, знаковую идеологию и экзотическую психоделику, богоборческий нигилизм и религиозный плюрализм.
Соответственно в качестве тотемической оппозиции выступает символический «Восток» ? Иисус Христос, Православие, Церковь, Россия, традиционная культура.
Инициация, а также тотемическая имитация и идентификация участников ритуала ? это усвоение соответствующего имиджа, приобщение к знаковому миру вещей, идей, слов; это ? label’ы, которыми обвешан человек; раскрашенные волосы, серьги и татуировки.
Тотемическая инсценировка обрядового действия ? это презентации, перформансы, хэппининги, «тусовки», телеигры (тот, кто угадывает букву или мелодию, получает приз), вхождение в Сеть.
Магическое воздействие на посвящаемого ? это ТВ, компьютер, психоделики, рок-музыка, экстрасенсы, агрессивная пропаганда.
Интроекция тотема, тотемическая одержимость ? это всё «подселенцы» ? жуки, домовые, шишки?, пришельцы, тарелочники, компьютерные двойники, голоса.
Магия «перевёртышей»: нарушение общепринятых табу и табуирование общепринятого ? это манифестация сексуальных извращений, пропаганда порнографии, свободное функционирование мата, замалчивание или искажение традиционных ценностей, Православия, образа Русской Церкви, истории, культуры.
Тотемический экскурс в мир предков ? это психоделические «сенсации», уводящие в астральные сферы, экстрасенсорные «трансцендентальные странствия», компьютерные виртуальные путешествия в глубины бессознательного, кинематографические «машины времени» и полёты к внеземным цивилизациям.
Ритуальное членовредительство ? это изменение пола посредством хирургической операции, эвтаназия, психические расстройства, вызванные воздействием рок-музыки, наркотиками, компьютерными играми, героизированное самоубийство. Кроме того ? панковские татуировки и серьги.
Повышение духовного и социального ранга посвящаемого ? приобщённость к знаковому искусственному миру, обретение плюралистического сознания, существование в виртуальности, психоделические и «тяжело-роковые» «откровения», экстрасенсорные виде?ния и голоса.
И, наконец, подчинённость тотемическому канону в лице главного распорядителя ритуала ? это, по всей видимости, послушание тому, кого христиане искони называли врагом рода человеческого.
Новая культура родилась в лоне великих сомнений в возможность дальнейшего творчества; она родилась из оскудения творческих сил, из иссякших источников: всё уже написано и сотворено ? нового создать невозможно. Новое может явиться из деструкции старого ? написанного и сотворённого. Из разложения целого. Из соединения несоединимого.
Этот парализующий скепсис и творческое бесплодие пытаются отыскать выход в духовных, душевных и телесных перверсиях: в контртеологических революциях, в создании симулякров, в раскрепощении инстинктов, в сексуальных извращениях.
Новая культура свидетельствует о падении человеческой личности конца ХХ века, о болезненной ущербности её горделивого духа. В конце концов, «Закат Европы» Шпенглера можно ведь перевести и как «Падение Запада» («Der Untergang des Abendlandes»), имея при этом в виду и Россию.
«Цветущая сложность» былой христианской культуры ? и западноевропейской, и русской ? сменилась, как это и предвидел Константин Леонтьев, упрощённой, вымороченной, всеядной постмодернистской цивилизацией, в которой восторжествовала ? увы! ? самоутверждающаяся посредственность, этот «средний европеец», потребитель par excellence, воистину явившийся орудием всемирного разрушения.
Однако Леонтьев ошибся в одном, полагая, что новый антикультурный и безрелигиозный «средний европеец» будет «без пороков» ? ни холоден, ни горяч (Откр. 3, 15). «Нет! Я вправе презирать такое бледное и недостойное человечество, без пороков, правда, но и без добродетелей… И даже больше: если у меня нет власти, я буду страстно мечтать о поругании идеала всеобщего равенства и всеобщего безумного движения; я буду разрушать такой порядок, если власть имею, ибо я слишком люблю человечество, чтобы желать ему такую спокойную, быть может, но пошлую и унизительную будущность»[432].
Потребитель, этот средний европеец наших дней, вовсе не ратует за идеалы практической благонамеренности и общественной благопристойности, даже в их фарисейской транскрипции, ? напротив, он оказался чрезвычайно падким на все греховные соблазны, на все выверты порока, находя в любом роде извращений проявление личностной и даже творческой оригинальности и свободы.
Но, в конце концов, посредственность ? и есть неспособность к творчеству, не смеющая признаться в этом и потому пытающаяся компенсировать и камуфлировать её отсутствие созданием муляжей. Однако всякая неспособность к творчеству ? следствие духовного искажения, ответственность за которое вольно или невольно несёт сам человек.
Итак, именно он, этот средний европеец, обративший данную ему творческую энергию на борьбу с Творцом и Его творением, дерзнувший не только устранить из бытия своего Создателя и Спасителя, но и вовсе стереть Его следы в мироздании, сдёрнуть небеса на землю, перемешать их с преисподней, диктует нам теперь свои законы, окружает нас своими жандармами и кормит словами, потерявшими смысл, словами безумия.
Красота, говорит он нам, ? отныне не Красота, Добро ? уже не Добро, Истина ? теперь не Истина, а Бытие ? всего лишь одна из форм виртуальной реальности, в которой камни делаются хлебами и в которой заключены все царства мира, отданные всем тем, кто, пав, поклонился известно кому (ср.: Мф. 4, 3, 8–9).
Но Господь в Откровении возвещает об этом: Ибо ты говоришь: «я богат, разбогател и ни в чём не имею нужды»; а не знаешь, что ты несчастен, и жалок, и нищ, и слеп, и наг (Откр. 3, 17).
Проблема любви
New Age предполагает создание «нового человека», соответствующего духу времени. Можно утверждать, что такой человек уже существует.
ХХ век имел два грандиозных проекта по созданию такого «общественного гомункулуса»: первый ? это «сверхчеловек» германского национал-социализма, второй ? это строитель коммунизма эпохи советского интернационализма. Новый человек «Эры Водолея» ? это воплощение уже третьего богоборческого замысла о человеке.
«Такого низменного идеала человечество ещё не выдумывало, ? пишет Р. Гальцева, ? даже фашистская “белокурая бестия” при всём культивировании в ней животного начала… несёт на себе некий ницшеанский сверхчеловеческий отблеск… Что же говорить о морали “строителя коммунизма”? Она не так уж расходилась с общечеловеческой моралью, взошедшей в нашей цивилизации на христианской закваске и отборных классических идеалах. Головной атеизм коренным образом не изменил образа человека… Если отбросить идеологический антураж, герой соцреализма по сравнению с “рассвобожденным” персонажем 90-х годов ? это всё равно что Персей супротив Медузы-Горгоны… В лице образцового “сексуального партнёра” предстаёт беспрецедентно дегуманистический, предельно антагонистический традиционному в русской культуре “положительно-прекрасному” человеку отрицательно-безобразный субъект»[433].
Школьная программа «сексуального воспитания», предполагающая «отбросить ложную стыдливость», на самом деле имеет цель взрастить в детях, призванных стать «новыми людьми», тотальное бесстыдство; телепередачи, проповедующие порок в качестве жизненной нормы и отстаивающие права человека на извращения; фильмы, в которых откровенная похабщина становится уже общим местом «будничного дневного сознания», ? весь этот мутный поток, хлынувший на нас, словно из преисподней, давно уже смёл все границы приличий, разметал все самозащитные ограждения, так что человек со всеми его правами оказался беззащитным и обнажённым перед этим повальным беспутством и наглым вторжением в заповедные области его жизни.
Сексуальная разнузданность, ставшая вдруг нормативной, связана и с новым отношением к смерти, которая постоянно присутствует на телеэкране. Смерть перестаёт быть таинством и той кульминационной точкой жизни, которая даёт человеческому существованию новое истолкование. Смерть становится самой пикантной частью «интересного»: стекленеющие глаза, последние судороги, предсмертные агонии, развороченные черепа и оторванные руки, показанные крупным планом, задевают в зрителе какой-то пласт сладострастия, трогают какой-то нерв ? очевидно, эти сильные впечатления при общей эмоциональной выхолощенности и анемии подлинных глубоких чувств призваны свидетельствовать человеку о том, что он сам ещё жив. Но и они становятся обыденностью и входят в привычку. Даже маньяки, даже людоеды, откусывающие крупным планом своим жертвам носы, уже не поражают сознание «нового человека». Смерть становится для него будничным эпизодом, а почти анатомическое знакомство с её механизмом, убивающим всякий намёк на существование души, превращает её в заурядное зрелище, в необходимое явление, кое-как продвигающее дальнейший сюжет.
В связи с этим можно говорить о чувственной бесчувственности нового человека, о его сердечном омертвении, которое всегда происходит на фоне разгула его страстей. Новый человек не любит ? он «занимается любовью». Он не творит ? он «самовыражается». Он не смиряется ? он пытается приспособиться. Он не блаженствует ? он получает наслаждение. Он не раскрывает в себе образ Божий ? он делает себе имидж. Он даже не играет ? он «ведёт игру».
Проблема свободы
Это не означает, что он лишён каких бы то ни было мистических интересов. Однако на месте веры в Живого Бога у него возникают языческие предрассудки и суеверия. Он верит в самую примитивную астрологию, в «свою звезду», в чёрных кошек, в экстрасенсов, в переселение душ, в спиритизм, в парапсихологию, в прогресс, во фрейдизм, в уринотерапию, в мумиё, в «приворот», в обереги, в «тарелки», в мечту, в общественное мнение, в права потребителя, в силу денег, в демократию, в человека, ? наконец, в себя самого. Новый человек испытывает интерес и доверие к любому симпатичному «насельнику», пожелавшему обосноваться в его доме или даже душе, ? к домовым, к барабашкам, к шишка?м, к «жукам», к внутренним голосам, к инопланетянам, вполне в духе мифа двойничества, что свидетельствует о каком-то его лютом одиночестве и неполноценности. Такой букет верований и есть залог наступления Новой Эры, которая лукаво увязывает между собой всю эту мешанину под единым лозунгом плюрализма.
Его ключевым понятием является свобода, понятая им как вседозволенность в осуществлении человеческих стремлений и пристрастий, полный произвол в их осуществлении. Творчество становится формой самовыражения личности, причём личности, взятой в её случайности, в её эмпирической, физиологической и психической неустроенности.
Режиссёр Милош Форман сделал весьма типичное для нашего времени признание: «Мне интересен человек, ищущий истину, а не тот, кто её нашёл». Таким образом, тот, кто, обретя Истину, может свидетельствовать о Ней, заведомо изгоняется из сферы интересов режиссёра, и само свидетельство оказывается для Формана излишним и тщетным.
Истины как таковой, как онтологической данности, по Форману, не существует ? есть лишь потенциально угадываемая модель мира, формулирование и выстраивание которой призвано обеспечить психологический комфорт «искателя». Именно поэтому создание такого комфорта, будучи уделом обывателей, и представляется режиссёру неинтересным. Так ложная установка порождает и ложные выводы.
Герой Формана разрывает узы скучного филистерского существования и отправляется «на поиски истины», смутные
