язык, благодаря небрежному обращению с русским лексиконом, стал превращаться в неуклюжий и неудобопонятный жаргон, который только мешает распространению и ясному пониманию идей, добываемых учеными работами. Г. Суворов вообще выражает свою мысль ясно и просто; но иногда и у него заметно пристрастие к той самодельной, искусственной терминологии, которая портит литературную речь и ничего не прибавляет к ее точности и выразительности. Такие простые выражения, как наказующая власть Церкви, состояние светского права, почему–то кажутся автору менее уместными в ученом трактате, чем изысканные и не совсем по–русски составленные фразы: «церковно–наказующая власть», «светское правосостояние»; подобно этому понятие о содержании церковного права он выражает словами: «церковно–правовая материя». Такой язык приводит только к тому, что простые и понятные сами по себе вещи представляются в ученом изложении очень мудреными, тогда как для выполнения истинной задачи науки следует, кажется, поступать совершенно наоборот. Впрочем, надобно прибавить, что в этом автор, очевидно, поддался невольно влиянию множества немецких книг, которые он прочитал для своего исследования, а также некоторых русских сочинений по церковному праву, на которые он без всякого вреда для своей монографии мог и не смотреть, как на образцы для подражания.
В книге г. Суворова есть недостатки и более серьезные, по крайней мере в том отношении, что их легче было не заметить самому автору. Развивая свою мысль в направлении известных исторических фактов, он не всегда в должной степени был внимателен к другим, которые, однако, побудили бы его расширить или ограничить доказываемое им положение. Так читатель придет к недоумению, следя за его рассказом о том, как публичное покаяние, практиковавшееся в древней Церкви, потом превратилось в систему денежных штрафов за церковные преступления. Это извращение, по мнению автора, совершилось среди германских и славянских племен по принятии ими христианства, под влиянием господствовавшей в их обычном праве системы композиции и вир, то есть денежных взысканий за преступления. Между тем первый случай такого извращения он же встречает в Ирландии, то есть не у германского и не у славянского племени, — именно на соборе, бывшем в Ирландии под председательством Св. Патриция в V веке, постановлены были правила, носившие на себе очевидные признаки влияния туземного права, заменявшие церковное покаяние известным денежным вознаграждением (примеч. на стр. 89). Показывая, как и в России туземные славянские воззрения содействовали замене церковного покаяния денежным выкупом, автор ссылается на известное место «Вопросов» Кирика, где Нифонт, епископ Новгородский, не одобряет замены епитимии заказными литургиями: автору хочется найти здесь след противодействия греческих церковных понятий местным русским, и он замечает, что указанную замену Нифонт осудил «как грек» (стр. 124, прим. 1). Но мнение, будто Нифонт был грек, есть чистая догадка, которую даже пытавшийся доказать ее Зернин выразил в виде очень нерешительного вопроса Согласно со свидетельством старинного жития этого епископа и других древних русских памятников остается господствующим мнение, что он был уроженец Киевской земли и постригся в Печерском монастыре, откуда возведен был на новгородскую кафедру. Вообще, все тс страницы книги, откуда заимствовано это замечание о Нифонте и на которых автор рассуждает о том, как подействовали на систему практиковавшихся в русской Церкви наказаний два влияния, византийское и народнославянское, едва ли удовлетворят читателя, а некоторые положения автора наверно смутят его своею неожиданностью (стр. 112—128).
Наряду с другими русскими церковными соборами против еретиков г. Суворов говорит и о том, который судил Сеита, замечая, что эти «соборы, состоявшие из представителей иерархии, с одной стороны, и великого князя, впоследствии царя Московского с его синклитом — с другой, присуждали еретиков к таким наказаниям, которые в принципе всегда считались делом светской власти (прим на стр. 114)». Но едва ли автор укажет надежные свидетельства исторических источников, из которых ясно было бы видно, какой собор судил Сеита, из кого составлен был этот собор, как судили и наказали еретика и даже кто такой был этот Сеит: под неопределенным выражением написанного митрополитом Киприаном жития св. Петра, что еретика «святый препре и непокоряющася того проклятию предасть, иже и погибе», едва ли можно разуметь именно наказание, которое в принципе всегда считалось делом светской власти. Автору хочется думать, что ересь и волшебство в древней Руси были государственными преступлениями, следовательно, и карательные меры против них должны быть рассматриваемы не как последствия церковного суда, не как церковные наказания, а как наказание за преступление против государственных законов. Но он не указал и едва ли мог указать до XVI века такой древнерусский государственный закон, в котором ересь или волшебство прямо были бы обозначены, как преступления против государства Недостаточно ясными могут показаться читателю и соображения автора о происхождении телесных наказаний в практике русского церковного суда в одном месте, говоря о византийском влиянии, автор как будто думает вывести их из этого источника; ниже, под особой рубрикой о телесных наказаниях, он, кажется, готов объяснить их появление крепостным правом, установившимся в России, и землевладельческими отношениями церкви.
Можно было бы отметить еще несколько подобных мест на указанных и на других страницах книги г. Суворова Но и сделанных замечаний довольно, чтобы видеть образчики промахов и неточностей автора; крупнее тех, которые приведены выше, едва ли можно найти в его исследовании. Впрочем, и эти промахи надобно скорее приписать тому, что автор здесь недостаточно отчетливо выражал свои мысли, а не тому, что он мало знал или недостаточно понимал, о чем говорил. Подобные недостатки можно встретить в любой диссертации.
Но эти недостатки совершенно исчезают в массе хорошо обработанных фактов и выводов, которых довольно в книге г. Суворова Он положил немало труда и размышления на свое исследование. По–видимому, им хорошо изучены источники канонического права; по крайней мере у него всюду заметно основательное знакомство с памятниками русского церковного права; редкая черта этих памятников, сколько–нибудь важная для предмета исследования, осталась неразобранной и не занесенной на свое место в книге. Читателю автор дает много готовых соображений, с помощью которых можно было бы уяснить себе поставленный в исследовании вопрос и в теоретическом его содержании, и в историческом развитии. Широкая программа сравнительного изучения открыла исследователю возможность проследить избранную им сторону церковного суда во всем разнообразии ее местных и временных изменений и в изображении этих измене–null провести одну основную мысль, которая может пригодиться при практическом разрешении вопроса об отношении Церкви к тем ее членам, которые нарушают установленный в ней канонический порядок. Выражение этой основной мысли автора, сквозящей во многих местах его исследования» можно видеть в следующих строках его предисловия. «Рассматривая Церковь в области права, Как явление внешнего мира, как общество людей, развивающихся и усовершающихся, передающих потомству и наследующих массу исторического опыта и сумму добытых наукою права положений, — я смотрю на церковные наказания, как на один из тех институтов церковного права, которые не могут замкнуться в неподвижные формы, при рассмотрении которых притом возникает неизбежный вопрос о границах между церковною и государственною жизнено, между положением человека в Церкви, как члена ее, и между положением человека в государстве, как гражданина его. Отсюда исторический прогресс и усовершимость внешних церковно–общественных учреждений в тех их сторонах, которые не стоят в неразрывной связи с догматическими положениями Церкви».
Автор, может быть, согласится, что он не успел или не решился ни в теоретических своих размышлениях, ни в анализе исторических явлений церковной жизни ясно обозначить границы между Церковью и государством, насколько касался их вопрос о церковных наказаниях; он не будет также настаивать, что самый этот вопрос разъяснен им окончательно и сам в себе, как вопрос церковно–судебной практики, и в своем развитии, как вопрос церковной истории. Зато книга его дает достаточно указаний, чтобы видеть, как следует понимать тот исторический прогресс, ту усовершимость церковно–общественных учреждений, о которых он говорит. Излагая формы наказании в древней вселенской Церкви, автор берет исходной точкой рассказа известное евангельское место, где указано, как должно поступать с согрешившим братом. Следя далее за тем, как в последующие века на Востоке и в других местных церковных обществах изменилось первоначальное христианское отлучение нераскаянного или тяжкого грешника, исследователь изображает очень поучительный нравственно–исторический процесс В христианском обществе долго господствовало убеждение, что церковный закон не знает телесной кары. Вслед за отлучением явилось церковное покаяние, как средство восстановления порванной связи грешника с Церковью.
Но первоначально и покаяние не имело характера наказания: оно было таким же испытанием для возвращающихся к Церкви, какое проходили оглашенные, в нее вступающие. В правилах Василия Великого покаяние получает уже значение наказания. Прежде это был путь, которым кающийся грешник освобождался от церковного отлучения; теперь оно само получило характер и название отлучения, как средства для очищения совести. В Номоканоне Иоанна Постника такой характер покаяния получил дальнейшее развитие: в его предписаниях, сколько класть поклонов за этот грех и сколько за другой, из–за нравственно–исправительных стремлений уже показывается побуждение иного свойства; нравственное настроение кающегося получает здесь определенную меру; скоро оно получит и определенный вес в возникшем обычае откупаться от церковных последствий греха деньгами. Но еще в XI веке держалось мнение, высказанное патриархом Николаем Грамматиком, который считал Номоканон Иоанна Постника книгой опасной, погубившей многих. К власти церковной пришла на помощь и государственная со своими мерами, сообщившими наказаниям за церковные преступления еще более материальный характер–Со времени императора Юстиниана за некоторые грехи стали заключать виновных в монастырь. К монастырскому заключению потом присоединилось и имущественное последствие: треть состояния женщины, не сохранившей супружеской верности, шла в монастырь, куда ее заключали. В западной Церкви средних веков римский формализм и утонченная схоластическая казуистика встретились с феодальным аристократизмом и грубыми понятиями кельтских и германских племен о преступлении и наказании: следствием этой встречи была сложная система интердиктов местных, личных и смешанных, отлучений больших и малых, простых и торжественных, денежных штрафов и проч., какая развилась в римской Церкви.
В судебной практике папского правительства тонкость юридических определений, унаследованная от старых римских законоведов, шла об руку с первобытными воззрениями варваров на религиозно–нравственные предметы: город Бреславль подвергся интердикту за то, что муниципальный совет его не снял пошлины с пива, потребляемого духовенством кафедрального собора. Отлученный по прошествии года становился дикои птицей, по выражению одного папы; его можно было убить безнаказанно и безгрешно; оправдывали даже предательское его убийство. Как известно, подобным изменениям подверглись древнехристианские церковные наказания в практике и русской Церкви, и г. Суворов первый в нашей церковно–исторической литературе обстоятельно рассказал об этом; только, разумеется, в явлениях нашей церковной истории он не мог найти той утонченной казуистики и той ученой жестокости, какими отличалась
