душевной трагедии. Но этот путь и сомнительный. Полагать, что в результате подобной трагедии получится непременно подъем, как это иногда думают, означало бы исповедовать необоснованный оптимизм. Нет никакой необходимости в том, что нижайшие ступени падения будут вести за собой подъем на высшие ступени [50]. Но путь зла не всегда ведет к добру» [51].

Такая методология сознательного, а чаще бессознательного экспериментирования, действительно очень сомнительна, и здесь надо, что называется, смотреть правде в глаза. Если число людей в обществе, не

50 Совсем не всегда, «встретившись с небытием, аффект бытия поворачивает назад, так как он не хочет конца, а хочет бесконечности». См. Вышеславцев Б. П. Русская стихия у Достоевского (примеч. Н. Н. Алексеева).

51 Алексеев Н. Н. Философия права. Прага, 1924. С. 113–120.

[147]

различающих (сознательно или бессознательно) добро и зло, способных идти «вслед за чертом», хотя и не теряющих при этом ощущения богосыновства; склонных одновременно к «идеалу содомскому» и к «идеалу Мадонны» [52], будет слишком большим, то социальная доктрина, построенная на ясно выраженной концепции общего блага и принципе солидарности всех добрых сил (а какое же общество без солидарности!?), будет в нем непопулярной и бездейственной.

Есть общий «фоновый» фактор, способствующий и религиозному фатализму, и иррационализации общественного сознания, и различным психо-невротическим отклонениям. Это — нестабильность общественно-политической ситуации, ставшее традиционным (и не без оснований!) недоверие к властям, периодически изымающим материальные средства у населения. Это — и последствия социального паралича, созданного коммунизмом, когда все было огосударствлено, централизовано и никакая инициатива была невозможна.

С религиозной точки зрения первично все же общественное сознание людей, определяющее их общественное бытие.

В то же время не следует и преувеличивать сложность вопроса. Нужно лишь последовательно продумать соборную природу Церкви и ответственность христиан за этот мир. Тем более, что у Католической Церкви уже имеется развитая социальная доктрина; следует лишь действительно «смирить гордыню» и обратить на нее внимание.

52 Достоевский Ф. М. Братья Карамазовы. Книга третья, глава IV.

[148]

Сегодня же отсутствие социальной доктрины и выраженной церковной позиции по многим злободневным вопросам приводит к тому, что многие священники создают свои доморощенные концепции, часто противоречащие друг другу.

2. Краткий исторический экскурс.

Нельзя сказать, что в России вообще никогда не было никакой социально-политической доктрины. Доктрина была, но скорее историософская. Россия, как и некоторые другие христианские страны, не избежала мессианско-апокалиптического соблазна. В средние века сформировалась концепция, которая в представлении первого русского царя Ивана IV (Грозного) звучала так: «Два Рима пали, Москва — Третий Рим, четвертому не бывать». Русь рассматривалась и как мистическая преемница Святого града Иерусалима. Было и чувство особенного сродства русскости и православности.

В 40-х годах XIX века министр народного просвещения граф С. С. Уваров выразил социальную доктрину в короткой формуле: «православие, самодержавие, народность», в которой наряду с уже существующей реальностью, отраженной в формуле, имелась и как бы некая заданность дальнейшего единения религиозного, государственного и национального факторов. Во главе государства-монархии должен быть «Отец Отечества» [53], царь, получивший помазание

53 Pater patriae — почетный титул Римских императоров, усвоенный Петром I в 1721 г.

[149]

святым миром в особом церковном чинопоследовании. Более того, с отменой патриаршества Петром I российскому царю постепенно усваивается титул «Глава Церкви» [54]. Граждане при этом рассматривались как его дети, от которых требуется «для их же блага» послушание воле монарха. Предполагалось, что отношения между царем и подданными должны строиться на доверии и любви, как в хорошей семье, а не на «формальном законе». Вообще выработалось представление, что монархия идеально соответствует Православию. Политическая теология здесь проста в силу своей наглядной символичности (по Иосифу Волоцкому и Ивану Грозному): «одному Богу на небе должен соответствовать один Царь на земле», а церковные догматы и каноны должны быть объявлены государственными законами. Какой-нибудь «концепции прав человека» (а значит, и гражданского общества) при этом просто и возникнуть не может, так как в ее основе лежат представления о высоком достоинстве человеческой личности, ее автономии, необходимости баланса противоречивых интересов различных политических группировок. В интегристской же модели предполагалась «гармония», поэтому никакие противоречия просто не предусматривались. Более того, они считались вредными и опасными. Карательные органы типа «опричнины» и создаются с целью устранения противоречий и установления если не гармонии, то единообразия.

54 Император Павел I узаконивает этот титул в Акте о престолонаследии (5 апр. 1797 г.), на что имеется ссылка в Основных законах Российской Империи (в новой редакции от 23.04.1906 г.: глава 7, п. 64).

[150]

Но каждый раз в подобных случаях появляется «непредусмотренный фактор», послуживший (во множественном числе) Ф. М. Достоевскому в качестве названия его известного романа («Бесы»). Рукотворный рай каждый раз по какому-то жуткому наваждению оборачивался земным адом. Гармония, конечно, лучше компромисса (особенно с эстетической точки зрения), но здесь недостаточно вкусовых предпочтений. Нужно ясно представлять пределы человеческих возможностей и не «строить» на земле рай, то, о чем можно только молиться. Существует вполне определенная граница между утопизмом и христианским реализмом.

Знаменитая уваровская триада есть некий смыслообраз, подлежащий не столько какому-либо развитию, сколько углублению и раскрытию [55]. Этот образ обладает свойством органической цельности и эстетической завершенности. Здесь очень важен принцип иерархичности и тесно с ним связанный принцип освященного (сакрализованного) авторитета. Все, кто не сочувствует этому величественному видению (глубоко, кстати говоря, укорененному в особенностях восточного миропонимания, не говоря уже о его платоническом характере), обвиняются в неправославности, в измене, а в последнее время даже… в бездуховности.

Но при таком подходе остается неясной роль человеческого интеллекта, который не может быть некритическим. Должен ли интеллект сам от себя отказаться как от чего-то сомнительного, свести себя к вспомогательной функции вписывания в предзаданную пара-

55 Ср. с принципом догматического раскрытия в Православии, который обычно противопоставляется принципу догматического развития в Католичестве.

[151]

дигму или все-таки исходить из самостоятельных оснований рациональности, носящей всеобщий характер? Как вообще определить границы полномочий интеллекта? Ведь ясно, что интеллект есть нечто большее, чем просто инструмент. Именно в оценке роли интеллекта проходит водораздел между Западом и Востоком. Западный рационалистический тип мировосприятия противостоит восточному аналогическо-символическому. Если на Западе права интеллекта в Новое время оказались легализованы в общественном сознании, то Россия до сих пор не вступила (или вступила только отчасти) в Новое время, несмотря на все технологические заимствования. Модернизация коснулась России в основном в техническом аспекте, но не в социальном. Это видно из того, что по своей типологии Россия продолжает оставаться каким-то полувосточным царством, где отсутствует какое-либо имманентное общественное развитие, где любые реформы возможны только «сверху», и то с огромными трудностями. Россия проявила поразительную сопротивляемость социальной модернизации, органическая социальная модель оказалась, несмотря на все потрясения петровской и большевистской реформ, очень живучей. Но теперь это уже не царство, а нечто трудноопределимое. Огромная так и не освоенная территория лишь усугубляет проблему.

Патриоты взывают к национальной идентичности, к «возвращению к истокам, корням», но трагедия состоит в том, что никаких положительных социальных традиций на Руси так и не образовалось. Не случайно у самих патриотов преобладает моралистическая риторика, а самым слабым местом является их экономическая программа.

[152]

2.1. Вопрос о власти. Монархия или демократия?

Политическая власть в свете христианства как принцип не отрицалась, но начинала терять свой абсолютный языческо-сакральный характер. Из того, что «существующие власти от Бога установлены» (Рим. 13, 1), совсем не следовала необходимость послушания во всем всякой власти в духе восточного фатализма [56]. Слова апостола могут означать, что Промысл Божий таинственно действует и через властные структуры, как, например, он действовал даже через покорителя Израиля Навуходоносора. Слова «нет власти не от Бога» (Рим. 13, 1) могут означать, что Божественным установлением является лишь сам институт власти [57]. Греческое слово (власть, авторитет) означает в новозаветном контексте власть положительную в этическом смысле.

56 В ККЦ (пп. 2242–3, С. 514) говорится: «Совесть обязывает гражданина не следовать предписаниям гражданских властей, если они противоречат нравственным законам, основополагающим правам человека и учению Евангелия»; в крайних случаях допускается вооруженное сопротивление неправедным властям.

Эта же мысль выражена в статье: Троицкий Г. Социальное служение христиан и богословие революции // ЖМП, 1969. № 11.

В те годы официальное богословие, пытаясь приладить христианство к коммунистическим революциям в странах «третьего мира», иногда ненароком высказывало и правильные мысли.

57 См: Св. Иоанн Златоуст. Полное Собрание Творений. СПб., 1903. Т. IX. С. 774.

[153]

Конкретная же политическая реализация этого принципа власти может быть любой и сколь угодно плохой [58]. В эпоху апостолов еще предполагалось, что «начальник… есть Божий слуга, отмститель в наказание делающему злое» (Рим. 13, 4), тогда еще не раскрылась возможность социального зла во всей своей широте, как это произошло в XX веке на опыте коммунизма в России и национал-социализма в Германии.

Вообще говоря, во власти есть некая двойственность: с одной стороны, она вроде бы от Бога, а с другой — во власти есть нечто демоническое. Условие получения власти — поклонение дьяволу (Лк. 4, 5-8; Мф. 4, 8-9). Под «князем мира сего» в Евангелии подразумевается дьявол (Ин. 12, 31; 14, 30; 16, 11; ср.: Еф. 2, 2). Согласно Апокалипсису, демонизм в истории будет нарастать: дракону-дьяволу будет дана великая власть над всеми народами земли (Откр. 13).

Царство же Христово оказывается построенным не на принципе внешней власти, а на любви и служении.

Существует высказывание апостолов Петра, Иоанна и других, что «должно повиноваться больше Богу, чем человекам» (Деян. 5, 29).

Хорошо известно, что монархическое устройство государства сформировалось в языческом мире задолго до возникновения христианства. Византия, как впоследствии и Россия, пыталась наполнить старую

58 Так же как и конкретный человек, будучи сотворенным по образу и подобию Бога и будучи в этом смысле еще в большей степени «от Бога», чем любая земная власть, не застрахован от любых падений.

[154]

государственную форму новым христианским содержанием, влить «новое вино в старые мехи». Возможно ли это в принципе?

С одной стороны, Византия просуществовала около тысячи лет, что вроде бы свидетельствует об исторической оправданности монархии для того времени [59]. Представление о монархии как о политической форме, наиболее соответствующей Православию, глубоко вошло в сознание верующих. Исторически это понятно. Но Константиновская эпоха имперско-государственного православия давно закончилась. А в России она катастрофически и окончательно закончилась в феврале 1917 года. Психологически же эта эпоха для многих все еще продолжается.

С. Н. Булгаков объяснял это так: «Религиозное обаяние самодержавия заключается в идее христианского царя: царь православный — вот лозунг, заставляющий биться многие простые сердца. Царское самодержавие считается как бы непосредственной теократией, истинно христианским правительством, правлением Бога на земле. Отсюда вытекает широко распространенное убеждение, что кто против самодержавия, «против царя», тот против Бога и против Христа» [60].

Более прямолинейно о том же самом