требовало достаточно высокого общекультурного уровня и было доступно немногим.

Как это всегда бывает, нашлись немногие люди как в церковной, так и в светской среде, которые понимали суть проблемы и могли на достаточно высоком богословско-философском уровне показать несостоятельность надвигавшейся коммуно-социалистической идеологии. В светской и церковной печати появлялись соответствующие статьи. Так, в 30-м

[163]

томе (1895) Энциклопедического словаря Ф. А. Брокгауза и И. А. Эфрона имеется статья «Коммунизм», содержащая в конце довольно точную оценку его сути: «Коммунизм относится к действительности как чистое отрицание; это вполне идеологическая система, не вытекающая из жизни. Во всех своих формах: религиозной, философской и экономической, коммунизм всегда метафизичен».

В официальном церковном издании говорилось: «Хотя социалистическое учение и опирается, по-видимому, на высокие христианские принципы — любовь к ближним, участие к положению бедных и наиболее нуждающихся классов общества, на стремление к полной свободе, всеобщему равенству и братскому общению, но в сущности оно проникнуто духом насилия, озлобления, разрушения, стремлением низвергнуть все существующие общественные порядки и отношения, самые основы общественной жизни, религии, семьи, собственности» [67].

Обстоятельно проанализировали коммунизм профессора Казанской Духовной академии В. А. Никольский [68] и Санкт-Петербургской Духовной академии А. А. Бронзов [69].

Отдельные священнослужители, преподаватели духовных школ, начиная с 60-х годов, также высту-

67 Настольная книга для священно-церковнослужителей. Харьков, 1900. С. 202.

68 Статья «Коммунизм» // Богословская энциклопедия. СПб., 1911. Т. XII.

69 Бронзов А. А. Нравственное богословие. СПб., 1912/1913 уч. год. Гл. 4. В 4-й главе содержится обширная библиография антисоциалистической литературы.

[164]

пали в церковных журналах и газетах против коммуно-социалистических теорий, где так искусно ложь была перемешана с правдой.

Но критика новой идеологии с патриархально-монархических позиций не имела успеха в народе, особенно в городах. Традиционный русский миф о «добром царе и плохих боярах и дворянах» развеивался с каждым днем. Никакие старые слова уже не действовали, а если и действовали, то ненадолго. Официальная Церковь в сознании многих стойко ассоциировалась с официальным режимом, потерявшим доверие общества. Определение Синода от 4-6 января 1909 года о введении разбора и опровержения социализма в качестве особого раздела в курс нравственного богословия для духовных семинарий привело к созданию соответствующих учебных пособий [70]. Но катастрофа была почти неизбежна.

А может быть, бульшая часть населения России так и не восприняла самого духа христианства, а лишь усвоила православные обряды пополам с народными обычаями? — задавался вопросом священник Павел Флоренский, после долгих издевательств убитый большевиками в 1937 году. Своей мученической кровью он заслужил право произнести очень горькие слова: «Люди всегда склонны сотворить себе кумир, чтобы избавить себя от подвига служения вечному и пассивно предаться простой данности. Этот кумир может быть весьма различным. Для русских православных людей таким кумиром чаще всего является сам русский народ и

70 Среди авторов были прот. Н. Стеллецкий, прот. Н. Колпиков, свящ. М. Менстров и др.

[165]

естественные его свойства, которые они ставят перед собою на пьедестал и начинают поклоняться, как Богу. Вера в быт превыше требований духовной жизни, обрядоверие, славянофильство, народничество, как ни различны они между собою, однако все эти уклоны силятся стать на первое место, а вселенскую церковность поставить на второе или вовсе отставить. В основе всех этих течений лежит тайная или явная вера, что русский народ сам собою, помимо духовного подвига, в силу своих этнических свойств, есть прирожденно-христианский народ, особенно близкий ко Христу и фамильярный с Ним, так что Христос как будто, несмотря ни на что, и не может быть далеким от этого народа. И, как всегда фамильярность с высоким, эта фамильярность влечет за собою высокомерие и презрение к другим народам, — не за те или иные отрицательные качества, а за самое существо их… Может быть, соблазн такого сомообожествления есть у каждого народа; но у русского он исключительно велик вследствие пассивности и рыхлости русской психологии и вследствие молодости народа, выступившего в истории тогда, когда пышная и бесконечно мудрая церковная культура уже сложилась. Русский народ в исключительном изобилии и без малейшего труда даром получил то, над чем другие народы трудились много веков и что они выстрадали своей кровью… Он получал раньше, чем успевал пожелать, и он не научился желать и не умеет желать» [71].

71 Свящ. Павел Флоренский. Записка о Православии. Сочинения.М., 1996. Т. 2. С. 544–545.

[166]

Жестко писал Н. А. Бердяев: «В православии индифферентизм к земле [72] привел к лжерелигиозному освящению языческо-татарско-византийского самодержавия. Аскетическое православие начало почему-то охранять языческое государство, поддерживало земные инстинкты самосохранения» [73].

Академик С. С. Аверинцев: «И все же нет возможности объяснять массовую утрату веры одним только насилием; даже при тоталитарном режиме насилие всемогуще лишь постольку, поскольку оно может опереться на реальности общественной психологии, им не творимой, а лишь умело стимулируемой и используемой» [74].

Часто в церковных кругах объясняют русскую катастрофу как наказание-испытание, посланное или попущенное Богом (мы этого точно знать не можем) по причине греховности людей. Это объяснение, будучи в общем верным, страдает слишком большой степенью обобщения. Оно годится на все случаи жизни, не объясняя конкретных причин. В данном же случае грех и ошибка состояли именно в том, что социальный вопрос фактически был отдан революционерам; в том, что традиционно-консервативное сознание официоза отказалось признать новизну и важность социального вопроса, отказало ему в праве на существование, решило, что достаточно старых

72 Здесь имеется в виду восточная склонность к спиритуализированному психологическому монофизитству.

73 Бердяев Н. А. Распря Церкви и Государства в России // Вопросы религии. М., 1908. Вып. 2. С. 112.

74 Христианство. Энциклопедический словарь. М., 1995. Т. 3. С. 468.

[167]

рецептов и проповедей на нравственные темы. Повторим еще раз: расхожей ссылки на общую греховность и на всяческих «врагов» (хотя и они, конечно, были) недостаточно, ведь новый «навуходоносор» и его вооруженная команда образовались в собственной среде.

Было бы большой ошибкой считать большевистскую власть совершенно чуждой русскому народу. Вот что пишет очевидец революционных событий митрополит Вениамин (Федченков): «В Екатеринославе власть переменялась последовательно восемнадцать раз! И народ все же остановился на большевистской партии, как своей. В России говорили тогда: плоха власть, да наша». Из-за бескомпромиссного терроризма большевиков «народ еще решительнее прислонился к ним. И прислонился государственно сознательно по причине своего здорового мужицкого смысла» [75].

Это был именно социальный грех [76], а не только простая совокупность личных грехов.

75 Митрополит Вениамин (Федченков). На рубеже двух эпох. М., 1994. С. 157.

76 Безличный характер социального греха создает значительное психологическое препятствие для признания его именно как греха. Зло в социальной сфере действует опосредованно, создавая «греховные структуры», обезличиваясь, причиняя тем не менее очень конкретные страдания многим людям. (Ср.: ККЦ. п. 1869. С. 436). В энциклике «Sollicitudo Rei Socialis» (1987) говорится о «структурах греха», о его социальной составляющей, состоящей в том, что люди могут грешить, злоупотребляя структурами, а не против конкретных лиц, например, в потребительстве и в стремлении к власти, когда они становятся самоцелью (см. там же пп. 36–38).

[168]

Настоящего отречения от коммунизма так и не произошло, бесчисленные истуканы-копии продолжают торчать во всех городах России, а мумия их оригинала продолжает возлежать в центре Москвы. Почему-то главный враг Православия на Руси не так раздражает наших новых православных, как «заезжие» миссионеры-христиане.

Без ясного осознания причин произошедшего создание серьезной социальной доктрины невозможно. Иначе получится что-то вроде программы «борьбы за мир» при коммунистах: все понимали, что это зачем-то нужно, но никому это не было интересно, кроме тех, кто ездил «бороться» за границу. Верующие будут воспринимать такую социальную доктрину как очередную «политику».

Большевистская катастрофа, из последствий которой Россия до сих пор не может выбраться, обязывает к самому критическому анализу произошедшего со страной. Именно недостаточное ее осмысление является основной причиной нынешних бед в России.

2.3. Религиозно-философская мысль.

2.3.1. «Славянофилы-самобытники»

В России XIX века развивалась не столько социальная философия, сколько историософия [77].

77 Историософия — попытка концептуального понимания провиденциального смысла мировой и российской истории. В узком смысле: русская философия истории.

[169]

В 30-40-х годах XIX века образовалось два основных течения в общественной мысли: более религиозное «славянофильство» и менее религиозное «западничество». Причем оба направления находились под сильным влиянием идеалистического универсализма германской философии (Гегель, Шеллинг), признавали необходимость единства всемирно-исторического культурного процесса. Но если Гегель считал романо-германскую культуру XIX века завершением всемирно-исторического процесса раскрытия абсолютного разума, то славянофилы полагали, что завершительная роль принадлежит началам православно-славяно-русским. Они ценили эти начала именно в качестве наиболее полного воплощения общечеловеческой правды, полагая, что этими началами рано или поздно должна будет пропитаться и вся мировая общественность. У И. В. Киреевского, А. С. Хомякова, К. С. Аксакова ясно выражено их понимание своеобразия русско-славянского духа в противоположность романо-германскому.

[170]

В области гносеологии славянофилы были за интуитивно-непосредственное проникновение в существо вещей, за цельное, «сердечное» знание — в противоположность западноевропейскому опосредованному формально-логическому рационализму.

В области политической они были за совещательное народное представительство на основе предоставления царю как отцу отечества «силы власти», а «земле» (народу) — «силы мнения» — в противоположность западноевропейскому конституционализму и формализму общественного договора между верховной властью и народом.

В области общественно-культурной славянофилы были за «хоровое», общинно-соборное начало — в противоположность западноевропейскому индивидуализму.

Ключевым для славянофилов было понятие «соборности», выработанное А. С. Хомяковым (1804-1860). Оно включало в себя представление о некоем благодатном органическом единстве верующего народа на основе Православия как истинной веры. Предполагалось, что это единство в какой-то степени уже есть, и оно должно по мере воцерковления народа в еще большей степени актуализироваться в духе христианской свободы и любви.

Славянофилы в целом способствовали развитию русской философии Всеединства, согласно которой Церковь, государство и общество (а в потенции — «вся тварь») мыслятся как единое целое. Церковь как мистическое Тело Христово вбирает в себя и объемлет собою государство, народ, культуру, душой которых является христианская миссия. Все утверждения, которые в христианской традиции справедливы для церковной общины, согласно с данными представлениями, справедливы и для народа, а в потенции и для всего человечества. (В. С. Соловьев несколько позже говорил о Богочеловечестве.)

Если здесь и была какая-нибудь социология, то исключительно «благодатная», не нуждающаяся в «юридических формальностях». Просто говоря, славянофилы решили жить не «по закону», а «по благодати», причем решили не только за себя, но и за других тоже. Должен быть один закон — сыновнее послушание Церкви.

Тому, о чем можно только молиться, они пытались придать конститутивный характер должен-

[171]

ствования, хотя и не испытывали интереса ни к каким конституциям, ведь собирались жить «по внутренней правде», а не по «внешним законам». (Ясно, что понимание права только как закона никого вдохновлять не может.) Считалось, что «законы и права» сами по себе являются следствием оскудения любви, как это произошло на Западе, а в