кажется многим слишком отвлеченной. Русская Православная Церковь, выйдя, наконец, из гетто, не боится слишком порой тесного контакта с государством, охотно пользуется предоставляемыми им льготами. Психологически это понятно. Но следует помнить, что проблемы, не решенные в начале XX века, никуда не исчезли.
2.3.9. Евразийство
Интереснейшим явлением в интеллектуальной среде русского послеоктябрьского зарубежья было идейно-политическое движение, получившее название «евразийство». Впервые оно заявило о себе выходом сборника «Исход к Востоку» (София, 1921), авторами которого были Г. В. Флоровский, П. Н. Савицкий, Н. С. Трубецкой, П. П. Сувчинский. В разработке идеологии евразийства активно участвовали также Н. Н. Алексеев, Г. В. Вернадский, Л. П. Карсавин и др. В этом учении удивительным образом переплелись элементы славянофильства (принцип органичности общественной жизни), православия (потенциально способного ассимилировать восточное язычество), коммунизма в его российском силовом варианте (патернализм и коллективизм в социальной сфере).
Для этого учения была характерна сознательная ориентация на Восток; полагалось, что Россия (которая переименовывалась в Евразию) по своему духу
[212]
гораздо ближе Азии, чем Западной Европе. Евразийцы считали, что российская государственность была сформирована благодаря татаро-монгольскому завоеванию. Считалось, что восточное язычество, ислам и буддизм ближе православию, чем западное христианство: католичество и протестантизм.
«Будущее и возможное православие нашего язычества нам роднее и ближе, чем христианское инославие; и миссия Православия по отношению к инославию требует большей энергии обличения» [127], — говорилось в программной работе евразийцев, изданной в Париже в 1926 году.
То, что ранее было выражено на интуитивном уровне поэзии у В. С. Соловьева (стихотворение «Панмонголизм») и у А. А. Блока (стихотворение «Скифы»), теперь получило теоретическое обоснование. Это движение общественной мысли, в отличие от других интеллектуальных движений в русском зарубежье, было по своему духу не бессильно реставрационным, как многие движения в эмиграции, а наоборот, благодаря принятию факта большевистской революции как неизбежного и даже необходимого в российской истории, имело в себе даже некий творческий пафос. Революция 1917 года оценивалась как событие, ознаменовавшее начало новой эпохи, связанной с выходом России из чуждого ей европейского культурного мира и вступлением на путь самобытного исторического развития. Следовало лишь несколько исправить безбожный режим в России с помощью православной прививки, реализовать прин-
127 Евразийство (Опыт систематического изложения) // Пути Евразии. М., 1994. С. 365.
[213]
цип органичности с помощью введения представительства в органах власти от общественных и производственных организаций, территориальных и национальных объединений. Евразийцы были против западного парламентаризма и демократии, считая их хаотичными и неорганичными.
Нетрудно заметить, в чем состояла опасность евразийского проекта: то, что хорошо и очень органично выглядело на бумаге, в жизни могло привести к тоталитаризму и государственному террору, который можно устроить и под православным крестом, если использовать религию в политических и национальных целях.
Некоторым противоречием в программе евразийцев было утверждение отделения Церкви от государства и необходимость частной собственности. Ведь это нарушало идеал органичности и провоцировало индивидуализм, который в России только совсем ленивый не обличал.
Н. А. Бердяев, А. А. Кизеветтер и отошедший от движения Г. В. Флоровский подвергли евразийство острой и небезосновательной критике в основном с позиций общечеловеческих ценностей, уважения к свободе человеческой личности, то есть с точки зрения западного универсализма. Но слабость этой критики была в отсутствии какой-либо собственной положительной социальной программы для России.
К середине тридцатых годов евразийство прекратило свое существование не без участия вездесущего ГПУ, которому не нужны были идеологические конкуренты.
Безотносительно к оценке этого движения следует сказать, что евразийцы верно уловили некое настроение в духовной атмосфере того времени. Они
[214]
ввели в традиционный российский историософский дискурс географический фактор, долгое время находившийся в некотором забвении у русских мыслителей [128].
Здесь все дело, конечно, в мере. Переоценка этого фактора приводит к натуралистическому детерминизму (чем грешит геополитика), что, собственно, и было основным пунктом критики евразийства русскими философами. Моралистическая недооценка географического фактора приводит к политическому волюнтаризму или к тому, что в посткоммунистической социальной философии называется «социологическим идеализмом» [129].
То, что идеология евразийства в наше время оказалась фактически более всего востребованной из всего наследия русской общественной мысли [130], го-
128 П. Я. Чаадаев писал в «Апологии сумасшедшего» (1837): «Есть один факт, который властно господствует над нашим многовековым историческим движением, который проходит через всю нашу историю, который содержит в себе, так сказать, всю ее философию, который проявляется во все эпохи нашей общественной жизни и определяет их характер, который является в одно и то же время и существенным элементом нашего политического величия, и истинной причиной нашего умственного бессилия: это — факт географический» (Чаадаев П. Я. Полн. собр. соч. и избранные письма. М., 1991. Т. 1. С. 538).
129 Крапивенский С. Э. Социальная философия. Волгоград, 1995. С. 20–21.
130 В Гос. Думе (1995–1999) существовал даже комитет по геополитике, возглавляемый членом фракции ЛДПР. Типологически евразийство близко геополитике, возникшей на рубеже XIX–XX вв.
Российский закон «О свободе совести и религиозных объединениях», принятый в сентябре 1997 г. прокоммунистической Гос. Думой, явно ориентирован на Восток, носит откровенно дискриминационный и противозападный характер. В первой редакции Закона только четыре из традиционных российских религий были названы по имени: православие, ислам, буддизм, иудаизм (все — восточные). Принятый закон классифицирует религии по степеням их «особости» (православие), «уважаемости» (христианство, ислам, буддизм, иудаизм и другие религии), «допустимости» (все остальные). Закон запрещает религиозную деятельность представительствам иностранных религиозных организаций. Этот Закон свидетельствует о том, что противостояние Западу продолжается.
[215]
ворит о том, что евразийцы что-то адекватно почувствовали в общественной атмосфере. Сегодня многие из тех, кто и не слышал ни о каком евразийстве, по сути дела разделяют его дух и настроение.
Стихийными евразийцами являются те державники, кого можно назвать «православными атеистами». Они в Бога не очень верят (как Шатов в «Бесах» Ф. М. Достоевского), но разделяют православную идеологию в духе известной формулы графа С. С. Уварова.
Символическо-зримым выражением идей евразийства является эклектическое сочетание православно-самодержавной и коммунистической символик в нашей жизни: и на Красной площади в Москве, и на западных по своей форме фуражках российских военных. Объединяющим признаком здесь является предполагаемая имперская мощь.
[216]
2.4. Вопрос о церковном обновлении.
В чем были причины трагической ситуации в России? Здесь нельзя во всем винить только «беспочвенную и отвлеченную» интеллигенцию, ведущую свою родословную с Петра I, превратившего Российскую Православную Церковь в «департамент», в «Ведомство Православного исповедания», а в социокультурном смысле — в «мужицкую веру» (богословских факультетов в российских университетах не было). Священнослужители, превращенные в «сословие», в своем большинстве тоже переставали чувствовать общественную атмосферу, полагая, что старых слов достаточно на все случаи жизни. А чаще всего просто смирялись, сознавая свое бессилие что-либо изменить [131].
В начале XX века в России, особенно после поражения в войне с Японией и большого русского бунта 1905 года, остро ощущалась потребность в социальных реформах. В Церкви тоже накопилось много проблем, которые в предыдущие годы не было возможности открыто обсуждать; церковные соборы не созывались уже более 200 лет. К сожалению, это обсуждение стало возможным только во время всестороннего государственного и социального кризиса.
Представление о том, насколько российская церковная жизнь была далека от какого-то благополучия, дают три тома «Отзывов епархиальных архиереев по вопросу о церковной реформе». Св. Синод, в
131 Известна фраза Ф. М. Достоевского: «церковь как бы в параличе, и это уж давно». Полн. собр. соч. Л., 1984. Т. 27. С. 65.
[217]
преддверии Предсоборного Присутствия, которое должно было подготовить Поместный Собор, послал запрос архиереям, почти единодушно высказавшимся в поддержку реформ и говорившим (в том числе и архиеп. Тихон — будущий Патриарх) о необходимости сокращения длиннот и повторов в богослужении, русификации его, участии духовенства в общественной жизни, как это было в России в допетровское время. Предлагалось также восстановить древний институт диаконисс, благочестивых женщин, осуществляющих хозяйственную и благотворительную деятельность.
«Должно приложить все меры к возрождению прихода, чтобы приход опять стал общиной, братством, живым и деятельным организмом» [132], — писал епископ Нижегородский Назарий.
Епископ Самарский Константин: «Нет у народа истинной молитвы, народ терпеливо простаивает целые часы за храмовым богослужением, но это не есть молитва, потому что чувство не может поддерживаться целыми часами без понимания слов» [133].
То, что не могли высказать и сформулировать архиереи, договаривал до логического конца известный государственный деятель С. Ю. Витте в 1911 году: «У нас Церковь обратилась в мертвое бюрократическое учреждение, церковные служения — в службы не Богу, а земным богам, всякое православие — в православное язычество. Вот в чем заключается главная опасность для России. Мы постепенно стано-
132 Отзывы епархиальных архиереев по вопросу о церковной реформе. СПб., 1906. Т. 2. С. 424.
133 Там же. Т. 1. С. 440.
[218]
вимся меньше христианами, нежели адепты других христианских религий. Мы делаемся постепенно менее всех верующими… Наибольшая опасность, которая грозит России, — это расстройство Церкви Православной и угашение живого религиозного духа… Теперешняя революция и смута показали это с реальной, еще большей очевидностью» [134].
Ядро реформы должно было составить восстановление соборных начал церковной жизни, которые оказались подавленными синодальной бюрократией, из-за чего народ в епископе стал видеть чиновника. Все эти вопросы обсуждались на Предсоборном Присутствии, созванном для подготовки к Поместному Собору Российской Церкви [135].
Теперь ясно видно, что сложившаяся ситуация не объяснялась только нехваткой личного и обрядового благочестия верующих (хотя и это, конечно, было), причины лежали в той области, которой на Руси традиционно пренебрегали, полагая, что в ней все «само собой образуется», а именно — в общественном измерении церковной жизни. А этот вопрос уже в XVIII-XIX веках требовал специального внимания. Иначе при бюрократизации управления Церковь, даже при всей ее догматической чистоте и аскетическом учении, постепенно превращалась в «департамент по распределению благодати», которую верующие ощущали все меньше и меньше. Ничем дру-
134 Витте С. Ю. Воспоминания. Таллинн-Москва, 1994. Т. 2. С. 348–349.
135 Журналы и протоколы Предсоборного Присутствия 1906 г. были опубликованы (частично) в еженедельнике «Русская Мысль», 1995–1996.
[стр: 219]
гим невозможно объяснить индифферентность в делах веры столь значительной части русских людей в начале XX века.
Из Церкви как бы ушла живая душа, исчезла соборность. Соборность — это то, что отличает живой церковный организм от организации — формальной совокупности индивидуумов, даже если они и именуются «членами церкви». Соборность предполагает инициативность не только иерархии, но и мирян, развитие многочисленных «горизонтальных» связей в нелитургических сферах церковной жизни: диаконии, благотворительности, начального духовного образования и миссионерства, всего того, что нельзя возлагать исключительно на иерархию и без чего невозможна христианизация общества [136].
Все это в какой-то степени существовало в России, но очень недостаточно, формально, не привлекало добровольцев, без участия которых христианское делание почти невозможно. Пышных молебнов и крестных ходов было недостаточно, а героические
136 Строго говоря, без соборности и самой церковной жизни
