власти должно быть не фаталистическим, а критическим. Средства массовой информации (четвертая власть) создают условия для свободной критики действий властей.
8. Демократия невозможна без уважения людей друг к другу, законности и правопорядка. Можно сказать, что демократия начинается с порядка, но не сводится только к порядку как самоцели.
9. Демократия предполагает особое качество граждан, с чувством солидарности и социальной ответственности или хотя бы с направленностью к развитию этих качеств. В противном случае демократия может привести к анархии, а затем к какой-либо диктатуре.
10. При развитой социокультурной традиции возможны и недемократические общества, но и им не избежать проблем социальной модернизации. Христианство может дать основу для демократического обновления общества.
[300]
Все вышесказанное можно изложить и на чисто светском языке безрелигиозного гуманизма, но христианская модель, на мой взгляд, позволяет сделать это изложение более стройным.
Глава 5. Христианское понимание прав человека
[303]
Право по глубочайшей своей внутренней природе — не государственного происхождения, не государством оно дается, распределяется и санкционируется, и поэтому только и может быть речь о правах неотъемлемых, не подлежащих утилитарной расценке.
Николай Бердяев
1. Постановка проблемы.
В православной среде часто можно услышать, что идея прав человека является чуждой православному сознанию, что эта идея вообще есть продукт светского, безрелигиозного сознания. Как писал один церковный иерарх, по своей сути идея естественных (прирожденных) «прав человека» есть абсолютизация индивидуализма, свойственного западноевропейскому «менталитету», индивидуализма исторически глубоко чуждого русскому национальному и религиозному самосознанию. Воплощение в жизни общества идеи о «правах человека», превращенной в правовую догму и не уравновешенной — ни нравственно, ни юридически — идеей «естественных обязанностей», свойственных каждому гражданину, ведет к неизбежной деградации общественной морали и нравственности, к разрушению самогу соборного тела народа. Русское общество всегда строилось на воспитании в человеке
Первый вариант данной статьи был опубликован в журнале «Религия и право». М., 1997. N 2-3 (начало); 1998. N 3 (продолжение).
[304]
прежде всего твердого осознания своих религиозных, гражданских и семейных обязанностей. Благородная, на первый взгляд, идея абсолютизации «прав» питает гордыню, высокоумие и тщеславие, ведет к обособлению и разделению, противопоставлению интересов и, в конечном счете, к войне «всех против всех», по живому рассекающей народное тело [1].
Это рассуждение, на первый взгляд, звучит довольно убедительно и даже благочестиво, и не будет преувеличением сказать, что оно разделяется подавляющим большинством как православных, так и нерелигиозных россиян. Действительно, обязанности ассоциируются с ответственностью перед обществом, альтруизмом, на церковном языке — с послушанием; а права — с эгоцентризмом. Разве не очевидно, что стоит выше по шкале этических ценностей? Делайте, как говорится, выбор.
Секрет убедительности подобных рассуждений состоит и в том, что здесь противопоставляются разные вещи: совершенный идеал — и несовершенные средства к его всегда тоже несовершенной реализации. Нам, по сути дела, предлагают сделать выбор между благородной целью и «сомнительными средствами».
С идеалом отождествляется нечто должное, органическое единство, «порядок», «русское национальное и религиозное самосознание», в пределе — «Святая Русь».
Почти ни у кого этот идеал не ассоциируется, хотя бы в приблизительной форме, с первой статьей Конституции РФ, где декларируется тип нашего государства: «демократическое, правовое государство с
1 Митрополит Иоанн (Снычев). Самодержавие духа. Очерки русского самосознания. Спб., 1994. С. 343-344.
[305]
республиканской формой правления». А ведь именно по причине популярности вышеприведенной аргументации у нас с таким трудом строится то самое «правовое государство», о котором говорится в статье 1 (п. 1) Российской Конституции, принятой всенародным голосованием 12 декабря 1993 года. То есть «забыли», за что всенародно голосовали.
С несовершенной же реализацией идеала ассоциируется «западный менталитет», действительно предполагающий индивидуализм и рационализм, которым «у нас» следует противопоставить здоровый альтруизм.
Конечно, идеал, с точки зрения созерцательно-эстетического восприятия действительности, всегда намного привлекательнее, чем любое несовершенное к нему приближение. Глубоко содержательный, богатый и насыщенный идеал очень выигрывает по сравнению с политическими и юридическими средствами и механизмами, которые всегда, как и любые средства, формальны и несовершенны.
Здесь содержание неправильно противопоставляется — в духе самобытнической философии славянофилов — форме, а на богословском языке «Божественная благодать» противопоставляется «человеческому закону». За такими рассуждениями скрыта ложная альтернатива: что лучше — формальный «сухой закон» или благодать, проникающая в душу человека? Причем предполагается, что «благодать» — от Бога, а «закон» от «человеков».
Фактическое состояние дел при таком «изобразительном» подходе совершенно не учитывается. А ведь можно было бы задуматься: почему Запад со своим «эгоизмом» и «индивидуализмом» создал «общество всеобщего благоденствия», а мы со своей знаменитой духовностью всю страну в полупомойку превратили?
[306]
В религиозной сфере «что» неразрывно связано с «как», средства и цели подлежат одной этической оценке.
Без преувеличения можно сказать, что это «роковой вопрос» нашего социального развития, который давно является застарелым общим местом «русского менталитета».
Но не лучше ли поставить ту же самую проблему в иной плоскости: каковы должны быть законы (если без них все равно нельзя), чтобы они предотвращали хотя бы элементарные безобразия нашей жизни. Законы, которые, регламентируя и ограничивая в чем-то жизнь, не препятствовали бы действию благодати, развитию творческого начала жизни, проявляющегося прежде всего в раскрытии человеческих личностей, улучшении человеческих отношений, в соответствующем улучшении общественной атмосферы?
Есть и другая группа людей, которые как-то очень подозрительно легко соглашаются с идеей прав человека, по всей видимости, не представляя всей мировоззренческой и философской глубины этого понятия. Они здесь вообще не видят проблемы, полагая, что «права человека» — это что-то самоочевидное, само собой разумеющееся, не требующее специального рассмотрения; что-то вроде общепринятых правил вежливости. «Сегодня, мол, не средневековье и поэтому никого на костре жечь не надо».
Но можно возразить, что если речь идет о такой важной вещи как спасение в вечности, то совсем не очевидно, что еретиков не надо казнить. Тем более, что «еретики» угрожают потерей спасения не только для себя, но и для других.
[307]
Наши новоиспеченные либералы часто не чувствуют всего трагизма свободы, лежащей в основе этого вопроса.
Почти никто открыто против самой идеи прав человека сегодня не выступает, хотя и мало кто, как это всегда было на Руси, интересуется этой проблемой в теоретическом смысле. На вопрос, почему люди не интересуются правовыми вопросами и не участвуют в правозащитном движении, они обычно ничего вразумительного не отвечают, показывая тем самым, что особого значения правам человека как таковым они не придают. В то же время если все же заходит спор о правах человека, то многие приходят в такое волнение, как если бы речь шла о чем-то для них жизненно очень важном. Это свидетельствует о том, что нейтральность по отношению к этому вопросу была мнимой, и какой-то выбор на интуитивном уровне все же был сделан.
О правах человека говорится в Конституции РФ, и периодически высокопоставленные церковные иерархи в интервью одобрительно отзываются о правах человека и о тесно с ними связанном «отделении церкви от государства», тоже, похоже, не очень представляя всех последствий этих концепций. Очень редко кто решается, как ныне покойный митрополит Санкт-Петербургский и Ладожский Иоанн (Снычев), открыто выступать против самой концепции прав человека.
Даже большевики, глубоко презиравшие «абстрактный гуманизм», «буржуазные свободы» и «общечеловеческие ценности», включили в советскую Конституцию действительно чисто западные по своему происхождению права и свободы человека, вовсе и не собираясь их как-то соблюдать, создав при
[308]
этом даже теорию, согласно которой права и свободы только тогда подлинные права и свободы, когда они используются для «пользы», а не вообще как-либо, как кому в голову взбредет. Под «пользой» же понималось все то, что способствовало «делу строительства социализма». Большевики отвергали какое-либо непредусмотренное использование свободы, называя такое понимание свободы «формальным» и «буржуазным». Им тоже понятнее были обязанности, а не права. Западным «формальным» свободам и правам они противопоставляли «социальную обеспеченность трудящихся» (социальные права). Свободу же как таковую они ощущали, вопреки своим теориям, как досадную неопределенность, и пытались качественно определить свободу, связав ее с истиной в их понимании. Свободу они определили как «осознанную необходимость», которая в их сознании ассоциировалась с железными законами эволюционного и социально-исторического развития человечества. Свободным считался тот, кто признавал эти законы. Понятие свободы становилось, таким образом, вторичным и излишним.
Но проблема соотношения свободы и необходимости действительно очень сложная не только с философской, но и с практически-правовой точки зрения, когда то или иное решение этой проблемы касается самым непосредственным образом жизни каждого члена общества. Аскетическое снятие этой проблемы в жизни святых не устраняет необходимости если не полного философско-отвлеченного решения этой проблемы (что, строго говоря, невозможно), то хотя бы убедительной аргументации в пользу вполне конкретных правовых норм.
[309]
Между тем то, что обозначается выражением «права человека», является лишь вершиной айсберга, включающего в себя целый комплекс мировоззренческих и философских понятий, касающихся человека и общества, ключевым из которых является понятие «свобода».
Ясно также, что концепция прав человека — западного происхождения, тесно связанная с общественным развитием Запада, прошедшего через Ренессанс, Реформацию, Просвещение, буржуазно-демократические революции и все последующие потрясения XX века.
Именно после Второй мировой войны, приведшей к невиданному в истории массовому надругательству над людьми, в европейском общественном сознании, в том числе и у христианских церквей, пробудилась озабоченность вопросом «прав человека» как прежде всего защитным механизмом, способным предотвратить подобные бедствия. Это было время появления многих движений за мир и правозащитных организаций. В эти годы оформляются Организация Объединенных Наций, Всемирный Совет Церквей, в деятельности которых защита прав человека становится постоянной темой, возникают общественные и христианско-экуменические по своему духу движения: Моральное перевооружение (Швейцария), Тэзе (Франция), Фоколяры (Италия) и многие другие, менее известные.
Важно отметить, что идея прав человека, проходя сложными извилистыми путями через всю историю человеческого общества, воплотившись в международных декларациях, соглашениях и ряде конституций развитых западных стран христианской культуры, на
[310]
процедурно-функциональном уровне «как» выражает, по сути дела, «что» библейско-христианской традиции — понимание человека как сотворенного «по образу и подобию Божию», вообще универсализм в понимании человека (Во Христе нет ни иудея, ни эллина, ни раба, ни свободного; ни мужеского пола, ни женского. — Рим. 10, 12; Гал. 3, 28).
Часто «права человека» понимаются как что-то светское, не имеющее никакого отношения к религиозности; за права человека часто боролись люди нерелигиозные, разного рода революционеры, но, как отмечали многие исследователи, саму идею свободы и сознание права на свободу они, сами того часто не сознавая, почерпнули именно в христианстве. За свободу совести боролись и религиозные меньшинства, те, кого традиционные церкви называют страшным словом «сектанты». Позже, если они оказывались в большинстве, то сами превращались в убежденных гонителей всякого инакомыслия, полагая, что любое отступление от истины, которой именно они обладали, должно беспощадно караться. Принцип свободы совести, таким образом, часто использовался утилитарно из тактических соображений. Но важно отметить все же саму апелляцию к этому принципу как к
