которое так и не было по-настоящему осмыслено и преодолено. «Призрак коммунизма» еще не покинул окончательно Россию, и его небезызвестная персонификация еще дремлет в мавзолее-зиккурате на Красной площади в Москве.

Важно понять, что дело здесь не только в «политике». Консервативно-редукционистская ориентация касается буквально любого вопроса. Известно, что подобным образом «воцерковленные» люди более других настроены против экуменизма, современного календаря, русификации богослужения, а в политической сфере — против демократии. Они более склонны связывать религиозный фактор с национальным и державным в духе той же до конца еще психологически неизжитой уваровской триады «православие, самодержавие, народность». Но лишь незначительная часть людей, определивших себя православными, способна открыто выразить симпатии монархии.

76]

Место монархии занимает некий смутный образ «державности», ассоциирующийся с «порядком», которого действительно в России очень не хватает.

Вообще существуют определенные взаимозависимости между типом религиозности, личной и социальной этикой, политическими предпочтениями, что убедительно показал еще М. Вебер. Но отсутствие в современном российском богословии, да и вообще в церковном сознании, психологического и социологического измерений (через которые как-то слишком легко «перескочили», считая все это неинтересной «душевностью») и соответствующей концептуальной выраженности не позволяет говорить на эти темы. Считается, что психология и тем более социология — это все для «внешних», а верующим людям (духовным) следует все это «отсекать». Вообще как бы «не подобает» касаться этих «мирских» предметов или использовать их методологию. В результате не развивается концептуальное мышление, и застарелые болезни, будучи не названы, переходят в еще более хроническую стадию.

Большинство же священнослужителей мудро (мудро ли?) хранит нейтралитет, почти никто не решается защищать принципы «свободы совести», «прав человека», которые все еще продолжают казаться какой-то «абстракцией», не имеющей отношения к духовности.

[77]

4. Причины рецидивов языческого сознания.

Ясно, что для объяснения этого феномена редукционистского сознания и сопутствующего ему социо-культурного комплекса общих фраз о поврежденности первородным грехом человеческой природы недостаточно, тем более, что здесь видны некоторые закономерности.

4.1. Богослужение

Одна из этих причин, связанная с характером богослужения, уже упоминалась. Вопрос о богослужебной реформе возник еще в 1905 году в результате опроса епархиальных архиереев Св. Синодом в качестве подготовительного этапа к Предсоборному Присутствию, созванному властями в результате потрясений революции 1905 года. «Отзывы» архиереев, неожиданно обнаружившие все неблагополучие в церковной жизни, показали, что большинство из них было за реформы, в том числе и богослужебные, суть которых заключалась в том, чтобы сделать богослужение, его тексты более понятными верующим, чтобы внятно зазвучало Слово Божие в храмах (24) .

Епископ Самарский Константин писал: «Нет у народа истинной молитвы, народ терпеливо проста

24 Основной проблемой было восстановление соборности, жизненности церковного организма, что требовало целого комплекса мер, и прежде всего активизации мирян.

[78]

ивает целые часы за храмовым богослужением, но это не есть молитва, потому что чувство не может поддерживаться целыми часами без понимания слов» (25).

Сегодня ситуация такова, что почти никто из присутствующих за богослужением позже не может вспомнить бульшую часть содержания того, что читалось или пелось в храме. Причем это не рассматривается как существенное упущение. Это происходит не только из-за неудобопонятности церковно-славянского языка, но и вообще из-за отсутствия ориентации на звучащее слово в храме. Считается, что в храме достаточно быть, вживаться в атмосферу происходящего в нем. Считается более важным получить нечто (благодать) через какое-либо ритуальное действие, чем задумываться над смыслом звучащих слов. Вновь и вновь воспроизводится архаический тип религиозности, апеллирующей к «силам» (хотя и невидимым), что в общем-то не так уж противоречит материалистическому миропониманию. Возникает опасность сочетания церковного ритуализма с элементарным бытовым материализмом. При этом становится невозможным появление типа духовности, ярко выраженного в образе старца Зосимы у Ф. М. Достоевского. Неслучайно роман «Братья Карамазовы» не был воспринят в Оптиной пустыни.

За годы коммунистической диктатуры было не до церковных реформ, проблема была в том, чтобы выжить. Сегодня те же самые вопросы возникают

25 Отзывы епархиальных архиереев по вопросу о церковной реформе. СПб., 1906. Т. 1. С. 440.

[79]

вновь. Поэтому деятельность известных московских священников (Г. Кочетков, А. Борисов) по обновлению церковной жизни имела глубоко закономерный характер (26).

4.2. Характер духовности

Второй причиной, затрудняющей адекватное восприятие духа христианского благовестия, является доминация сложившегося (не без влияния Востока) отрешенно-созерцательно-монофизитского комплекса в духовной сфере. Часто, начитавшись «Добротолюбия», презирая «душевность», сразу начинают с «духовности», понимаемой как некое весьма специфическое качество вертикального восхождения в образе, свойственном пустынножительству. Такое мироощущение находит вроде бы веское обоснование в своде святоотеческой аскетики «Добротолюбие», где сама аскетика понимается как «художество из художеств», как работа прежде всего над самим собой, как «внутреннее делание», методология самосовершенствования и духовного восхождения. Духовность при таком подходе воспринимается в субстанционально-статическом смысле, а не в функционально-динамическом.

26 Системные недостатки богослужения могут в значительной степени преодолеваться за счет достоинств самого священника, а также благодаря незаметной реформе, фактически уже проведенной во многих приходах за границей (имеется в виду сокращение служб и использование современных языков, кроме русского).

[80]

Платоническо-созерцательному и тесно с ним связанному эстетическому типу духовности (влияние античности) способствуют и сами условия монастырской жизни, с их установкой на максимизацию ритуала и соответствующую минимизацию человеческих отношений (27).

Здесь этический аспект неизбежно вытесняется дисциплинарным, созерцательным и эстетическим аспектами (28).

Но то, что хорошо в специфических монастырских условиях, приобретает совсем иной характер в «миру», где многое построено именно на человеческих отношениях, где первенствующая роль должна принадлежать этическому измерению духовности. Здесь возникает опасность того, что Г. П. Федотов называет «внеэтической духовностью», определяя ее как «самую страшную форму демонизма» (29).

27 Мать Мария (Скобцова), создавшая в 1930-х гг. в Париже благотворительно-диаконическое объединение «Православное дело», обратила внимание, что в I томе русского перевода «Добротолюбия» (около 600 с.) выборка высказываний об отношении к ближнему занимает только 2 с., а во II томе (около 750 с.) — только 5 с. (См.: Монахиня Мария (Скобцова). Вторая заповедь // Православное дело. Париж, 1939). Строгое же следование Уставу (один и тот же для монастырей и для приходов) заняло бы почти все суточное время. Вторая христианская заповедь о любви к ближнему в этом случае неизбежно уходит на второй, если не на еще более дальний, план.

28 «Выбор веры» по эстетическому критерию, описанный в «Повести временных лет», если и проблематичен фактологически, то совершенно адекватен в религиозно-типологическом смысле.

29 Федотов Г. П. Ессе Ноmо // Путь. 1937. № 53.

[81]

Парадоксальным образом такой тип духовности избегает Евангелия, где на первом плане этика: необходимость отношений с людьми, поступков, любви ко всем людям, вплоть до готовности «положить свою душу» за них, чему дал пример Сам Основатель нового духовного движения, явно пренебрегавший эстетикой, да и вообще многим внешним (30).

Эта скрытое неприятие не только пророческого духа Ветхого Завета, но и самого Евангелия продолжается и поныне. Как-то не прививается у нас чтение Библии, хотя почти у всех она стоит дома на книжной полке. Вместо Библии у нас — икона, которая вовсе не является, как утверждают некоторые православные апологеты, ее эквивалентом, выраженным лишь другими (изобразительными) средствами. Известно, как различаются зрительное эстетическое восприятие и интеллектульно-рефлексивное, связанное со словом.

Г. П. Федотов писал в 1939 году: «Потускнение Евангелия есть одно из самых поразительных явлений нашего религиозного возрождения, оно, несомненно, стоит в тесной связи с развенчанием морали» (31).

Само Евангелие часто перетолковывется таким образом, что ничего не остается от его духа. Так, вся проблематика Евангелия сводится к возмущению

30 Это позже было «исправлено» в иконографии, где даже распятие было эстетизировано.

31 Федотов Г. П. В защиту этики // Путь. Париж, 1939. № 60. С. 8. Г. П. Федотов писал это перед самым началом Второй мировой войны. Не то чтобы мораль как таковая открыто отрицалась, но примат общественных предпочтений был по-язычески на стороне силы, что и создавало основательные «духовные» предпосылки в то время для коммунизма и национал-социализма.

[82]

фарисеев и архиереев по поводу обнаружившегося Богосыновства Христа. Тщательно перечисляются исполнившиеся на Нем пророчества. Пророческое служение понимается исключительно в предсказательной функции, а не в обличительной. Но совершенно игнорируется принципиальная антифарисейская направленность Евангелия в целом, не замечается его четко выраженный примат внутреннего над внешним, его ориентация прежде всего на правду, его адогматический универсализм. Сам Христос ясно определил причину ненависти к Нему мира как вызванную прежде всего Его обличением неправды и зла этого мира (Ин. 7, 7). Но мы больше верим фарисеям, обвинявших Христа в том, что Он выдавал Себя за Сына Божия (Он лишь не отрицал этого).

Богословие при этом становится чисто «небесным», спиритуальным, а значит, и беспроблемным, чисто описательным, что находится в разительном противоречии с принципом Богочеловечности христианства, превращает его в «религию», магическо-ритуальный театр, а нас — в зрителей. Мы как-то не замечаем, что превращаемся в фарисеев, причем фарисеев в методологическом, принципиальном смысле, а не в общеморалистическом смысле, в каком часто понимается читаемая в храмах в первую приготовительную неделю Великого поста притча о мытаре и фарисее. Кто не прочь лишний раз вздохнуть о своих грехах и вообще о греховности?

В православной среде до сих пор считается признаком правоверности цитировать не Евангелие, а святых отцов, причем именно «наших», то есть восточных. Это делается под «благовидным» предлогом, что отцы лучше нас все поняли. Так оттесняется на

[83]

второй план первоисточник — Слово Божие — Евангелие и его экзистенциальная напряженность. А далее, в который раз, происходит то, в чем Спаситель обличал фарисеев: «зачем вы преступаете заповедь Божию ради предания вашего?» (Мф. 15, 3).

Часто считается, что мы в Православии от всего этого как бы застрахованы. То есть совершается очень распространенная ошибка отождествления себя с самим Православием, чему принцип тавтологического онтологизма очень способствует (о чем см. ниже). Мы как бы сели в нужный поезд, нам как будто что-то гарантировано. За всем этим стоит неосознанная Ветхозаветная концепция истинной веры, конфессиональная принадлежность к которой уже дает привилегии. «Слава Богу, что я православный, а не какой-нибудь протестант», — вот внутренняя, совсем не Иисусова, молитва современного фарисея.

Крайности, как известно, сходятся: отвлеченный спиритуализм в сочетании с корпоративизмом оборачиваются ритуалистическим материализмом, обрядоверием, а в простонародье — верой в леших, приметы, заговоры и вообще в старую магию. От религии начинают ожидать не раскрытия смысла жизни, а элементарной помощи в жизненных тяготах. Иммунитет против естественной национализации религии (сращивания ее со всем этническим) в этом случае не вырабатывается.

На каком-то историческом этапе, когда необходимо сплочение нации, национальная религия может играть положительную роль, но умаление вселенского измерения в религии впоследствии приводит к застою и провинциализации сознания, к «закрытому обществу».

[84]

Православие претендует на абсолютность и исключительность, что отражено и в его самоназвании (ортодоксия), означающем правильную истинную веру. Говорится о «догматической чистоте Православия», его верности апостольскому