Умело, крепко поддерживая кавалера, Дора оттянула его в сторону. Сверху по неприглядной лестнице спускалась пара. Впереди, торопливо застегивая перчатки, молодая дама, за ней средних лет облысевший господин в черном пальто и белом шелковым кашне, с цилиндром в руке. К выходу господин прошел, словно бы никого не замечая; нашкодивший почтенный отец семейства. Гордон смотрел на его глянцевую лысину – предшественник! Наверное, в той же кровати. Под тем же святым покровом. Ну, Дора, наш черед! Эх, лесенка! Difficilis ascensus Averni[27]. Все правильно! Еще ступенька? Вот и пришли; линолеум в шашечку, белые двери. Запах помоев и, чуть слабее, несвежего белья.
Нам сюда, вам туда. Равелстон замер у соседней двери, глядя на Гордона собачьими глазами (я не могу, о боже! неужели я должен?). Гордон сурово кивнул (мужайся, Regulus! Долг выше смерти! Atqui sciebat quae sibi Barbara[28]. Это великий, самый пролетарский твой поступок!). Лицо Равелстона внезапно прояснилось от блеснувшей счастливой мысли: можно ведь просто так заплатить этой девушке, без ее услуг. Набравшись духа, он вошел. Дверь закрылась.
Итак, на месте. Жутковатое убожество. Линолеум, газовый камин, огромная кровать с мятыми сероватыми простынями. Над изголовьем цветной снимок из «Звезд Парижа» – фальшивка, оригиналы отнюдь не так прекрасны. Черт возьми! На бамбуковой подставке у окна фикус! О как нашел ты меня, враг мой? Ну, иди ко мне Дора, хоть разгляжу, с кем я.
Ага, он уже, кажется, лежит, в глазах туман. Над ним склоняется личико с начерненными бровями. То ли выклянчивая, то ли угрожая, спрашивает:
– А мой подарочек?
– Сначала поработай. Неплохие губки. Ну, ближе, еще ближе. А-ах!
Нет. Не получается. Хотенье есть, а вот с умением проблема. Дух жаждет, плоть слаба. Еще попытку. Нет, никак. Надо бы винца (см. трагедию «Макбет»[29]). Так, последнюю попытку. Увы. Что-то сегодня не того. Ну ладно, Дора, не волнуйся. Получишь ты свои два фунта. У нас оплата не сдельная, почасовая.
Он кое-как перевалился на спину:
– Давай-ка лучше выпьем. Вон там, у зеркала бутылка, неси ее.
Дора принесла. Что ж, хотя бы не согрешил. Непослушными руками Гордон приставил горлышко ко рту и запрокинул бутылку, но кьянти, не попав в судорожно сжатую гортань, хлынуло через ноздри – Гордон чуть не захлебнулся. Это доконало. Обмякшее тело, свалившись набок, начало сползать с кровати, лоб стукнулся в пол. Ноги, однако, остались наверху, и некоторое время Гордон размышлял, возможно ли существовать в столь странном положении. Этажом ниже юные голоса все еще выли хором:
Сегодня вечерком гульнем,
Сегодня вечерком гульнем,
Сегодня вечерком гульнем,
А у-у-утром протрезвеем!
9
Да уж, пришлось наутро протрезветь!
В тяжелой мгле забрезжило сознание, и Гордон, чуть разлепив веки, заметил непорядок со стеллажами. Во-первых, книги не стоят, а лежат стопками. Во-вторых, корешки сплошь белые; белые, глянцевые как фарфор.
Открыв глаза пошире, он шевельнулся. Движение моментально отозвалось стреляющей болью в самых разных частях тела (например, почему-то в икрах и висках). Лежал он на боку, щекой на твердокаменной подушке, под мерзким колючим одеялом, царапающим рот. И кроме острых болезненных прострелов все ныло постоянно гнетущей мукой.
Вдруг, как подброшенный, он скинул одеяло и сел – полицейская камера! В ту же секунду желудок свело спазмами, кое-как Гордон дополз до стоявшего в углу унитаза, его несколько раз вырвало.
Затем минуты такой боли, когда казалось, что вот-вот придет конец: жилы лопнут, череп взорвется. Ноги подкашивались, свет жег глаза потоком раскаленной лавы. Сев на краю койки и обхватив голову руками, Гордон постепенно приходил в себя. Камера метра два на четыре, узким глубоким колодцем. Стены до самого потолка облицованы белой чистейшей плиткой. И как это они умудряются мыть ее там, наверху? Из шланга, что ли? В одном торце высокое оконце с сеткой, в другом, над дверью, защищенная решеткой лампочка. Койку изображает откидная полка, в железной, покрашенной зеленой краской двери глазок с наружным откидным щитком.
Утомившись обзором, Гордон лег и вновь натянул одеяло. Причины своего пребывания здесь интереса не вызывали. Довольно отчетливо помнился вечер накануне; по крайней мере, до того момента, когда он очутился у Доры, в ее логове с фикусом. А что было потом, бог знает. Вроде какой-то скандал, его швырнуло наземь, звенело разбитое стекло. Возможно, он кого-нибудь убил. И наплевать. Отвернувшись к стене, он укрылся с головой.
Через некий промежуток времени лязгнула створка глазка. С трудом повернув одеревеневшую, казалось заскрипевшую, шею, Гордон увидел светло-синий глаз и кусок плотной розовой щеки.
– Чайку хлебнешь?
Стараясь приподняться, Гордон застонал, опять схватился за голову. Чай, конечно, был бы весьма кстати, но если с сахаром, это погибель.
– Да, пожалуйста.
Констебль просунул полную до краев фаянсовую кружку. Лицо молодого полисмена смотрело добродушно, белые ресницы и широченная грудная клетка напоминали ломовую лошадь. Речь его, хоть и простоватая, звучала бойко.
– Хорош видок у тебя был, как привели!
– Плохо мне.
– Ну, вчера, небось, было и похуже. А чего на сержанта-то кидался?
– Я?
– Кто ж еще? Прям-таки озверел, орал мне в ухо: «Как этот человек смеет качаться? Он пьян, я ему врежу!». По протоколу у тебя «пьяный дебош». Хорошо еще, так надрался, что кулаком в лицо сержанту не попал.
– Что мне теперь будет?
– Пятерик штрафа или две недели отсидишь. Сегодня разбирает судья Грум. Считай, повезло, что не Уокер. Тот-то трезвенник, крут насчет пьяниц.
Чай был таким горячим, что Гордон, не заметив приторного вкуса, залпом выпил кружку. Злобный голос (явно того сержанта, которому он хотел врезать) рявкнул из коридора:
– Выведи и умой его. Черная Мэри поедет полдесятого.
Констебль отпер дверь. В холодном коридоре Гордона затрясло, через пару шагов все перед глазами завертелось. Крикнув «тошнит!», он бросился к стене и, позеленевший, придерживаемый мощными руками констебля, изверг струю рвоты. Сладкий чаек! По каменному полу растеклась длинная вонючая лужа.
– Поганец! – процедил сквозь усы наблюдавший из конца коридора сержант в расстегнутом мундире.
– Давай-ка, приятель, – слегка встряхнул, поставил Гордона на ноги констебль. – Щас мы тя мигом освежим.
Приведя, вернее притащив, Гордона к цементному сливу, он помог арестанту раздеться до пояса. Затем, как опытная сестра милосердия, умело и деликатно обмыл его. Гордон даже набрался сил самостоятельно сунуть лицо под кран, прополоскать рот. Протянув рваное полотенце, констебль повел обратно, наставляя:
– Теперь посиди смирно. И гляди, в суде не перечь. Повинись, обещай больше не безобразничать. Особо много Грум-то не впаяет.
– Где мой галстук? – спросил Гордон.
– Сняли, получишь, как в суд повезем. А то у нас гостил тут один типчик, взял да на галстуке своем повесился.
В камере, усевшись на койку, Гордон занялся подсчетом кафельных плиток, но вскоре застыл, локти на коленях, голова в ладонях. Кости ныли, одолевали слабость, зябкая дрожь и, главное, безумная скука. Тащиться в суд, трястись в машине, болтаться по казенным коридорам, отвечать на вопросы, объяснять… Больше всего хотелось остаться одному и чтоб не трогали. Тем временем послышались голоса, шаги. В глазок заглянул констебль:
– Посетители к тебе.
Ох, только визитеров не хватало. Гордон нехотя поднял тяжелые веки – на него смотрели Равелстон и Флаксман. Загадочно, как они вдруг соединились; впрочем, какая разница? Хоть бы ушли скорей.
– Привет, парнишка! – хохотнул Флаксман.
– Вы зачем? – устало поморщился Гордон.
Измотанный, с рассвета искавший Гордона Равелстон впервые увидел полицейскую камеру во всей красе ее гигиеничной облицовки и бесстыдно торчащего унитаза. Лицо его невольно скривилось от брезгливости. Но Флаксмана, тертого малого, интерьер не смутил.
– Видали уголки похлеще, – подмигнул он. – Смешать бы ему стаканчик «Устрицы прерий», засиял бы новеньким долларом! А что, парнишка, глазки не глядят? Эх, что-то полиняли наши глазки.
– Напился вчера, – бормотнул Гордон, не отнимая рук от головы.
– Донеслась, донеслась, парнишка, славная весть.
– Слушайте, Гордон, – сказал Равелстон, – мы принесли залог, но, кажется, опоздали. Вас сейчас повезут в этот дурацкий суд. Жаль, что вы не назвались каким-нибудь вымышленным именем.
– Я сказал им свою фамилию?
– Вы все сказали. Я, черт меня дери, не уследил, как вы сбежали из того притона.
– И шатался по всей Шефтсбери-авеню, прихлебывая из бутылки! – с удовольствием дополнил Флаксман. – Вот только кулаком сержанта, это ты, парень, зря. Сглупил чуток. Да, обязан предупредить – мамаша Визбич учуяла след. Узнала от твоего приятеля, что ты в участке; уверена, что ты кого-то придушил.
– Гордон, послушайте, – вновь начал Равелстон, впадая в обычную неловкость, возникавшую при вопросе о деньгах. – Послушайте меня, пожалуйста.
– Да?
– Насчет этого вашего штрафа. Давайте, я улажу?
– Нет, не надо.
– Дружище, но ведь вас посадят.
– Хрен с ними.
Ему было все равно, пусть хоть на год сажают. Заплатить нечем, в карманах наверняка ни пенни: сам ли отдал Доре, или, скорее, она успела прибрать. Снова отвернувшись к стене, Гордон упорным молчанием заставил их, наконец, уйти. Слышалось, как, постепенно удаляясь, звучный баритон Флаксмана диктовал Равелстону рецепт коктейля «Устрица прерий».
Потом сплошная гнусность. Гнусная тряска в Черной Мэри, в зарешеченном боксе, тесном как отсек общественной уборной. Еще гнуснее бесконечное ожидание в судебной камере, почти такой же, как в участке, даже с тем же количеством плиток, только значительно грязнее. Воздух холодный, но от вони не продохнуть. Беспрерывно приводят новеньких; впихивают на пару часов, забирают и частенько опять возвращают ждать приговора или вызова новых свидетелей. Сидели по пять-шесть человек, все на единственном сидении – дощатой койке. Кошмарнее всего, что оправляться приходилось здесь же, публично. При этом слив в унитазе практически не работал.
До полудня Гордон просидел в прострации, стараясь держаться подальше от унитаза, ощущая болезненную слабость и мерзкую щетину на щеках. Соседи вызывали лишь вялое досадливое раздражение. Однако по мере того как головная боль стихала, он начал их различать. Тощий седой взломщик жутко нервничал из-за того, что станет с женой и дочкой, если его посадят. Взяли его как «подозрительно слонявшегося у подъезда» (имеющим ряд судимостей столь туманные обвинения действительно грозят тюрьмой). Вскидывая руки с необычайно гибкими пальцами, старый взломщик взывал к справедливости. Рядом с Гордоном сидел вонючий как хорек глухонемой. Далее – низенький пожилой еврей в пальто с меховым воротником: отправленный в Абердин закупать кошерное мясо, он спустил двадцать семь общинных фунтов на шлюх, а теперь требовал передать его дело раввину. Еще тут был смухлевавший с деньгами Рождественского клуба владелец бара – рослый, плотный, очень любезный, в ярко-синем пальто и с ярко-красным лицом (стандарт успеха барменско-букмекерского класса). Родня вернула присвоенные деньги, но члены
