Перейдя улицу и повернув обратно, он, однако, поймал себя на странном ощущении: ему больше не хотелось войны. Впервые за многие месяцы, даже годы – не хотелось.
Вот возьмут в «Альбион», так скоро, может, самому придется сочинять дифирамбы порошковому бульону. Опять туда! Любое «хорошее место» тошнотворно, но заниматься этим? Господи! Нет, туда невозможно. Он должен отстоять себя! А Розмари? В отцовском доме, с младенцем, ужасая родичей каким-то своим мужем, который не может заработать ни гроша. Хором будут пилить ее. А их ребенок?.. Хитер Бизнес-бог! Если б ловил только на всякие такие штучки, как яхты, лимузины, шлюхи, шампанское, но доберется ведь до самой потаенной твоей чести-совести, а тут куда денешься – на лопатках.
В голове неотвязно брякали стишки «супербульона». Набраться духа и держаться, до конца бороться против денег! Умел же как-то до сих пор. Перед глазами пробежали картинки своего житья. Честно сказать, дрянная жизнь – радости нет, толку нет; ничего не достигнуто кроме нищеты. Однако сам так выбрал, сам хотел, даже сейчас хотел вниз, в яму, где деньги уже не властны. Этот ребенок все перевернул. Хотя, в конце концов, ну что случилось? Рядовая передряга. Нравственность общества, греховность особей – дилемма, старая как мир.
Гордон заметил вывеску муниципальной библиотеки, мелькнула мысль: этот младенец, а что он, собственно, сейчас такое? Что там, у Розмари в утробе? Можно наверно выяснить в специальной медицинской литературе. Он вошел.
В отделе выдачи книг за барьером восседала недавно кончившая университет, блеклая, крайне неприятная особа в очках. Насчет всех посетителей (по крайней мере, мужского пола) у нее имелось твердое подозрение: ищут порнографию. Сверлящий взгляд сквозь холодные круглые стеклышки мгновенно разоблачал тайные умыслы развратника. И никакие ухищрения не помогали скрыть порок, ведь даже толковый словарь можно листать, отыскивая эти самые словечки…
Поглощенному своими проблемами Гордону было не до подозрений известного типа библиотекарши:
– Будьте добры, есть что-нибудь по гинекологии?
– По какой теме, повторите? – победно сверкнули стеклышки очков (еще один любитель гнусностей!).
– Ну, что-нибудь по акушерству. Внутриутробное развитие и прочее.
– Такого рода литература выдается только специалистам, – ледяным тоном отрезала многомудрая дева.
– Простите, мне очень важно посмотреть.
– Нет.
– Тогда я совершенно не понимаю причин интересоваться этим разделом медицины.
«Вот зараза!», – чертыхнулся про себя Гордон. Но робости, что прежде непременно сковала бы в подобном случае, не ощутил, терпеливо настаивая:
– Видите ли, в чем дело: мы с женой собираемся завести ребенка, а знаний о беременности маловато. Надеемся, научные руководства что-то подскажут.
Дева не поверила (этот непрезентабельный субъект – молодожен?), однако ввиду исполнения служебных функций редко удавалось отшить публику, разве что очень юную. Так что в итоге все-таки пришлось сопроводить клиента к столику и выложить перед ним пару увесистых коричневых томов. Хотя лучи бдительной оптики из-за барьера продолжали неустанно сверлить затылок Гордона.
Он наугад раскрыл верхний том – джунгли убористого текста, густо испещренного латынью. Ни черта не понять. Где тут иллюстрации? Между прочим, сколько уже: месяца полтора, побольше? Ага, рисунок.
Девятинедельный плод неприятно поразил уродством. В профиль свернулась какая-то жалкость, с мизерным тельцем под огромной купольной головой, посреди которой лишь крошечная кнопка уха. Поджатые паучьи ножки, бескостная тонюсенькая ручка прикрыла (к лучшему, надо полагать) лицо. Нечто невзрачно-странное и все-таки уже карикатурно похожее на человечка. Гордону раньше эмбрионы представлялись вроде разбухшей лягушачьей икры. Хотя наверно еще совсем небольшое? Так, «рост тридцать миллиметров». Размером со сливу.
А если раньше? Он полистал назад, нашел рисунок шестинедельного зародыша. Ух, просто жуть! Ну почему начало и конец у человека физически столь безобразны? Человеческое здесь еще не проступило – что-то дохленькое, голова повисла вялым пузырем, даже лица нет, одна черточка-морщинка, намечающая то ли глаз, то ли рот, и вместо рук пока коротенькие ласты. «Рост пятнадцать миллиметров», с лесной орех.
Задумавшись, он долго просидел над этими рисунками. Подробности уродства давали особую реальность тому, что вдруг образовалось внутри Розмари. Случайно, по неосторожности зачатый и вспухший уже со сливу комочек плоти, чье дальнейшее существование зависит сейчас от него, Гордона. И ведь растет комочек уже какой-то собственной, отдельной жизнью. Скроешься тут, улизнешь?
Надо решать. Гордон вернул книги очкастой гидре и медленно пошел к выходу, но внезапно, даже не осознав зачем, резко свернул в общий читальный зал. У длинных столов как обычно дремала масса всякой с утра набивавшейся бездомной или неприкаянной шушеры. Один стол был целиком отдан периодическим изданиям для женщин. Взяв первое лежавшее у края, Гордон присел в сторонке и раскрыл.
Американский журнал из тех, что адресуются домохозяйкам, содержал главным образом рекламу, а также несколько душещипательных историй, где воспевались те же прелести. Какие! Глянцевый калейдоскоп белья, косметики, шелковых чулок, ювелирных гарнитуров; страница за страницей: помада, кружевные трусики, лосьон, консервы, пилюли для похудания – мир денег во всей красе. Панорама дикости, жадности, распущенности, пошлого снобизма и слабоумия.
Сюда его хотят загнать? Здесь ему светит счастье Неплохо Зарабатывать? Листая чуть медленнее, он пробегал глазами подписи под картинками: «Нет обаяния без улыбки, нет улыбки без зубной пасты «Долли»» – «…не стоит, детка, гробить жизнь на кухне; просто открой банку, и твой обед готов!» – «…вы еще позволяете мозолям угнетать вашу личность?» – «Сверхупругие матрасы «Волшебный сон»» – ««Алколайз» мигом укрощает бурю в желудке!» – «Всякий назавтра сможет цитировать Данте, приобретя всемирно знаменитый Карманный «Культсловарь»».
Дерьмо чертово!
Разумеется, печатное изделие американцев, лидеров во всех видах безобразия, будь то мороженное с содовой, рэкет или теософия. Гордон сходил, принес с того же стола английский журнал – надо надеться, не столь тупо и агрессивно («не станет никогда рабом британец!»[31]). Так, поглядим. Так, так.
«Верните талии былую стройность!» – «… у входа в его особняк она подумала: «Ах, милый мальчик, моложе на двадцать лет, свою сверстницу бросил и так безумно влюблен в меня!» – «Быстрое исцеление от геморроя» – «Дивная нега полотенец «Морской бриз»» – «…всего неделю наносила этот крем, и на щеках вновь заиграл школьный румянец» – «Красивое белье это уверенность!» – ««Готовый хрустящий завтрак»: детишки утром требуют хрустяшек!» – «С плиткой «Витолата» бодрость на целый день!».
Опять вертеться в этом! Частью всего вот этого! О боже, боже, боже!
Гордон вышел на улицу. Хуже всего, что выбор сделан, сознание смирилось, давно смирилось; колебания были лишь играми с самим собой. Неодолимо мощная стихия тащит, диктует. Он нашел телефонную будку (успела Розмари вернуться к себе в общежитие?), выудил из кармана монетку – как раз два пенса, сунул их в щель, набрал номер.
– Але, слушаю! – недовольно прогнусавил женский голос.
Он нажал кнопку соединения. Жребий брошен.
– Будьте добры, можно поговорить с мисс Ватерлоо?
– А кто звонит-то?
– Скажите ей, это мистер Комсток. Она дома?
– Ну, погодите; схожу, гляну.
– Алло? Гордон, ты?
– Алло, алло, Розмари? Я только хотел сказать тебе, что, в общем, все решил.
– О… – несколько секунд она молчала, затем слегка дрогнувшим голосом спросила: – Так, и что же?
– Нормально, схожу к ним, наймусь, если возьмут
– Ой, Гордон, здорово! Ой, как я рада? А ты не сердишься? Не злишься, что это я тебя заставила?
– Да все в порядке. Я подумал тут, ну правда, надо хватать эту службу. Завтра схожу в контору.
– Как я рада!
– Будем надеяться, старик Эрскин не наболтал, дадут место.
– Конечно же, конечно! Только одно, милый, ты ведь оденешься прилично, да? Это всегда так важно.
– Ясно. Займу денег у Равелстона, выкуплю выходной костюм.
– Не надо ничего занимать, у меня отложено четыре фунта. Я сейчас побегу, еще успею отправить тебе телеграфом. Но обязательно купи ботинки новые и новый галстук, слышишь? И Гордон, умоляю тебя!
– Что?
– Наденешь шляпу, хорошо? Без шляпы в офис как-то неудобно.
– Черт! Года два не нахлобучивал. Что, непременно надо?
– Ну, без шляпы вид такой, знаешь, не солидный.
– Ладно, раз надо, напялю хоть котелок.
– Нет-нет, обычную мягкую шляпу. И ты, милый, успеешь ведь подстричься?
– Будь спокойна. Предстану в лучшем бизнес-виде: аккуратен, туповат, деловит.
– Милый, спасибо тебе, я так счастлива. Но надо срочно бежать, успеть деньги тебе отправить. Спокойной ночи, дорогой! Удачи!
– Спокойной ночи.
Гордон выскочил из будки. Что натворил? Слизняк! Продал все, изменил своей присяге! Долгую одинокую битву в момент закончил полной сдачей. Верую, Господи, клятвой в верности обрезаю плоть свою. Падаю ниц, каюсь и повинуюсь. Он шел с какой-то новой энергией. Что-то странное будоражило душу, струилось по всем жилам. Что? Унижение, стыд, отчаяние? Гнев, оттого что снова пресмыкаться перед деньгами? Тоска из-за бескрайней рутины впереди? Он напрягся, пытаясь уловить, выяснить новое непонятное чувство. И понял – стало легче.
Да, легче. Облегчение, освобождение, конец нищете, грязи и одиночеству, можно вернуться к нормальной жизни. А все гордые клятвы кучкой сброшенных наконец цепей. Так и должно было случиться, просто судьба взяла свое. Вспомнилось сочувствие на тугом румяном лице Эрскина, когда тот на прощание не советовал бросаться «хорошим местом», и свое возмущенно кипевшее внутри «никогда! ни за что на свете!». Даже тогда уже угадывался нынешний финал. Розмари с младенцем в утробе только повод, только предлог. Не будь этого, подвернулось бы, толкнуло что-то другое. Вышло так, как втайне, сокровенно желалось самому.
Что ж, очевидно слишком сильно бурлят жизненные соки, чтобы презреть обыденность и добровольно изъять себя из потока реальности. Два тяжких года проклинал мир денег, сражался с ним, скрывался от него, а в результате не одна нищета, вместе с ней явные пустота, тупик. От денег отрекаешься? Отрекись заодно от жизни. Но не тобой назначены земные сроки, не ты решаешь… Завтра явится он в «Альбион», подстриженный и свежевыбритый, солидный (не забыть бы кроме костюма пальто выкупить!), в шляпе скромной конторской гусеницы, ни следа лохматого поэта, вольно плюющего на рваные подметки. Возьмут, чего ж не взять такого, да еще с нужными фирме талантами. Готов, готов продать душу и усердно трудиться.
Дальше? Возможно, весь этот двухлетний бунт просто сотрется в памяти. Ну, некая задержка, легкая заминка в карьере. Быстренько привыкнет цинично щуриться, не думать дальше прямой выгоды, строчить баллады во славу чипсов. Так честно, праведно продаст душу, что искреннее забудет мятеж против тиранства Бизнес-бога. Женится и устроится, обретет достаток со всем набором: стричь лужайку, катать колясочку, слушать
