7 утра – измерение температуры;
7.30 утра – завтрак;
* 8 утра – инъекция;
8.15 утра – начинается уборка (с перерывами, в течение примерно 2 часов);
9 утра – застилают постель;
… лекарство;
10 утра – измерение температуры;
10.30 утра – врачебный осмотр;
11–12 дня – в это время, хотя, конечно, и не каждый день, проводят рентгенографию, выписывают рецепты и т. д.;
12 дня – обед;
2 дня – измерение температуры;
3 дня – чай;
* 4 вечера – инъекция;
6 вечера – измерение температуры;
6.30 вечера – ужин;
10 вечера – измеряют температуру; выключают свет.
NB: инъекции – временное явление.
Дневниковая запись во Втором литературном дневнике Дж. Оруэлла(CW, v. XIX, p. 307–308)
Рукописная запись: текстовые варианты не приводятся, но включены в Полное собрание сочинений.
30.3.48
Когда вы очень больны или выздоравливаете после тяжелой болезни, то ваш мозг бастует, явно отказываясь от работы, и вам по плечу только комиксы, легкие кроссворды и т. д. Но если речь идет о длительной болезни, когда одолевает слабость и нет аппетита, но вас не лихорадит и вы не испытываете боли, то складывается впечатление, что мозг работает исправно. Мышление живо, как всегда, и вас интересуют те же вещи, что обычно; кажется, вы способны нормально говорить и читать то же, что читали бы в другое время. Но, лишь попытавшись писать, пусть даже простую, глупейшую газетную статью, вы осознаете, какое бедствие произошло внутри черепной коробки. Вначале вы вообще не способны ничего записать. Разум отвлекается на любой мыслимый предмет, не имеющий отношения к делу, и даже физический акт переноса мыслей на бумагу приводит в сильнейшее раздражение. Затем, может быть, вам удастся что-то написать, но все написанное выходит глупым и банальным. Вы перестаете владеть языком, точнее, в голову приходят только плоские, банальные выражения: все живые, яркие фразы бегут вас. И, даже вернувшись к привычке писать, вы, вероятно, обнаружите, что утратили способность к связности. Время от времени вам удается вполне приличное предложение, но невероятно сложно строить фразы последовательно, так, чтобы они были связаны друг с другом. Причина в том, что вы не можете сосредоточиться дольше чем на несколько секунд и, следовательно, не в силах даже вспомнить только что сказанное. Самое поразительное в этом – контраст между кажущимся здоровьем разума и его беспомощностью при попытках письменного изложения мыслей. Ваши мысли – о чем бы вы ни думали, – они такие же, как всегда, но стоит попытаться привести их к общему знаменателю на бумаге, как они превращаются в неуклюжие трюизмы.
Мне бы хотелось понять, достаточно ли у нас научных знаний о локализации таких функций в головном мозге. Вполне естественно, если под воздействием болезни утрачивается способность думать, но здесь другое. На самом же деле происходит следующее: мысль деятельна, как обычно или даже больше обычного, но всегда бесцельно. Вы используете слова, но слова всегда неуместные, вас посещают идеи, но их невозможно связать воедино. Если умственная деятельность зависит, к примеру, от кровоснабжения головного мозга, то, по всей видимости, когда вы больны, крови достаточно для того, чтобы питать участки, ответственные за производство глупых мыслей, но не те, что порождают мысли умные.
Дневниковая запись во Втором литературном блокноте Дж. Оруэлла (CW, v. XIX, p. 310–311)
Нижеследующая рукописная запись взята из последнего, а не Второго литературного блокнота Оруэлла. Хотя запись сделана спустя год после описываемого курса лечения, она помещена именно здесь, так как Оруэлл начал пятидесятидневный курс стрептомицина 19 или 20 февраля 1948 года; даты 8 или 9 апреля всего на несколько дней отстоят от предшествующих строк, в которых описывается, как болезнь повлияла на мышление писателя.
24.3.49
Пока не забыл, нужно записать вторичные симптомы, вызванные стрептомицином, которым меня лечили в прошлом году. Тогда стрептомицин был практически новым препаратом; его никогда раньше не применяли в этой больнице. В моем случае симптомы сильно отличались от описанных в «Американском медицинском журнале», в котором мы читали об этом предмете.
Стрептомицин, кажется, почти сразу привел к улучшению в моем состоянии, и поначалу вторичных симптомов не наблюдалось, за исключением изменения окраски ногтей на руках и на ногах в области лунок. Через некоторое время мое лицо заметно покраснело, а кожа начала шелушиться и отслаиваться; все тело покрылось сыпью, особенно густой в области поясницы. Зуда я не испытывал. Примерно через три недели возникла постоянная сильная боль в горле; пенициллиновые леденцы не возымели никакого действия. Было страшно больно глотать, так что на протяжении нескольких недель я придерживался особой диеты. В горле и полости рта образовались язвочки, на губах – наполненные кровью мелкие волдыри. По ночам волдыри лопались и довольно сильно кровоточили, так что утром мои губы оказывались слипшимися от крови и мне приходилось промывать их, прежде чем открыть рот. Тем временем мои ногти стали расслаиваться у основания, и процесс распада, так сказать, нарастал в направлении кончиков пальцев; а под старыми между тем формировались новые. Начали выпадать волосы, на затылке показались две совершенно белые пряди (раньше тут была только проседь).
Спустя 50 дней курс стрептомицина, который вводили мне по 1 грамму в сутки, было решено прервать. Губы и т. д. зажили почти сразу, и сыпь исчезла, хотя и не так скоро. Волосы перестали выпадать и обрели прежний цвет, хотя, мне кажется, седины стало больше. Старые ногти в конечном итоге выпали, а в течение нескольких месяцев после выписки из больницы от них оставались только кончики с неровными краями, которые продолжали слоиться под натиском новых ногтей. На ногах выпали не все ногти. Даже теперь мои ногти далеки от нормы. Они гораздо более ребристые, чем прежде, и значительно тоньше, так что легко ломаются, если не подстригать их очень коротко.
В то время Министерство торговли не выдавало разрешения на импорт стрептомицина, за исключением нескольких клиник, получавших препарат в экспериментальных целях. Для того чтобы добыть его, приходилось прибегать к знакомствам. Он стоил £1 за грамм плюс 60 % налога на продажу.
Дневниковая запись во Втором литературном блокноте Дж. Оруэлла (CW, v. XIX, p. 19–20)
Рукописная запись: текстовые варианты не приводятся, но включены в Полное собрание сочинений.
18.4.48
О том, как работает – или не работает – память. Вчера вечером, когда я укладывался спать после выключения света, мне внезапно, без видимой причины, вспомнилось нечто, случившееся во время войны. В то или иное время – когда, не знаю точно, но определенно очень давно – мне показали документ, который был настолько засекречен, что ответственный за это дело министр или его секретарь (думаю, секретарь) получил приказ не выпускать бумагу из рук. Таким образом, мне пришлось обойти письменный стол и прочитать документ, заглядывая хозяину кабинета через плечо. Это был краткий памфлет или меморандум, напечатанный на белой бумаге хорошего качества и прошнурованный зеленой шелковой нитью. Но дело в том, что, хотя я отчетливо помню саму сцену, в особенности атмосферу повышенной секретности, в которой мне было позволено прочесть текст, как если бы существовала опасность, что в него заглянет посторонний, я совершенно не помню, о чем был документ.
Сегодня утром я обдумал этот эпизод и пришел к некоторым умозаключениям. Единственный министр, с которым я поддерживал контакты во время войны, был Криппс, в 1942 и 1943 годах, после завершения его службы в Индии. Должно быть, документ этот имел отношение к Индии или Бирме, потому что именно в связи с этими странами (когда я служил в индийской редакции Би-би-си) я иногда встречался с Криппсом. А человек, который дал мне прочесть документ, был, скорее всего, Дэвид Оуэн, секретарь Криппса. Позже я вспомнил, что тогда, прочитав текст, сказал: «Понятно, почему вы хотите держать это в секрете». Или что-то вроде. Тем более вероятно, что документ как-то был связан с Индией. Днем я поделился своими мыслями с Ричардом Рисом, а позже вспомнил и еще кое-что, хотя и смутно. Думаю (это я помню гораздо хуже, чем печатный шрифт и бумагу), что этот документ представлял собой меморандум о нашей послевоенной политике в Бирме, тогда оккупированной японцами, и в нем говорилось, что Бирме придется на несколько лет вернуться к прямому правлению (т. е. к закону военного времени), прежде чем можно будет восстановить гражданское правительство. Это, конечно, коренным образом отличалась от наших заявлений в рамках пропаганды. И еще мне кажется (хотя в этом я совсем не могу быть уверен), что под впечатлением от этой бумаги я, возможно, намекнул одному из бирманцев в Лондоне, что британскому правительству не следует слишком доверять.
Если бы я ненароком сделал подобный намек кому-то, это было бы равносильно злоупотреблению доверием, вот почему, возможно, я предпочел забыть весь инцидент. Но в таком случае почему я вновь внезапно о нем вспомнил? Еще больше меня изумило не то, что я вспомнил саму сценку, не вспомнив содержания документа, но то, что эта мысль, так сказать, оказалась совершенно «новым воспоминанием». В тот момент, когда эпизод пришел мне на ум, я осознал, что за прошедшие годы он ни разу не промелькнул в моей памяти. А тут он внезапно появился на поверхности, после того как пролежал «на дне», забытый полных пять лет, мне так кажется{683}.
Дневниковая запись во Втором литературном блокноте Дж. Оруэлла (CW, v. XIX, p. 497–498)
Записано во время пребывания в клинике Эрмайрз.
21.5.48, 9.45 утра
Шум и звуки, которые раздаются одновременно. Радио. Граммофон. Время от времени включают пылесос. Время от времени напевает санитар. Удары молотка где-то снаружи. Тяжелые шаги и привычный лязг тележек, свист, крики грачей и чаек, вдалеке кудахтанье кур, звуки водопроводных кранов, отворяемых и захлопываемых дверей, с промежутками – кашель.
Дальше на этой же странице написано:
Особенности среднего возраста, которые не предвидел в юности.
Постоянное ощущение небольшой слабости в ногах, боль в коленях. Скованность, переходящая в боль в поясничной области и ниже. Беспокоят десны. Грудь почти всегда заложена. Утром чувство, что не сможешь встать. Ощущение холода всегда, когда не светит солнце. Скопление газов в животе (затрудняет мышление). Глаза всегда слезятся.
Больно, будто виноградная косточка застряла под зубной пластиной.
Шумный, как мышь в пачке с макаронами.
Надменный, как торговец рыбой.
Домашний дневник, том V
31 июля 1948 – 24 декабря 1948
Рукописный дневник. Нумерация примечаний начинается с 1.
31.7.48
Возвращаюсь к дневнику после семимесячного отсутствия и пребывания в клинике [Эрмайрз]. Вернулся [в Барнхилл] 28.7.48. Погода стоит необычайно жаркая и сухая, без ветра. Соломина у овса очень короткая, возможно из-за весенней засухи. Сено в основном собрали в копны. Розы, маки, турецкая гвоздика полностью распустились, встречаются цветущие люпины, перечник почти
