Конечно, Флори чересчур усердствовал в попытках заинтересовать Элизабет Востоком. Пробовал, например, вдохновить ее на изучение бирманского языка – безуспешно (тетушка объяснила племяннице, что бирманский нужен только миссионеркам, а дамам для объяснений со слугами вполне достаточно индийского жаргона). И подобным мелким расхождениям не было конца. Взгляды у него, начинала чувствовать Элизабет, не совсем те, коих должен держаться англичанин. Еще яснее она различила его желание вызвать в ней симпатию к бирманцам и даже восхищение ими. Дикарями, чей вид по-прежнему заставлял содрогаться!
Предметы споров мельтешили рядом постоянно. Вот шла навстречу мужская компания бирманцев. Все еще удивленно и слегка брезгливо оглядев их, Элизабет делилась с соотечественником:
– Как они все же безобразны, правда?
– Разве? По-моему, довольно симпатичны, а скроены вообще роскошно. Смотрите, какой торс у парня – бронзовый атлет! И представьте, сколько анатомических курьезов явила бы нам бы улица в Англии, если б и там расхаживали, обмотавшись единственной тряпицей.
– Но эти жуткие головы! Без затылка, как у кошек, с покатым, каким-то хищным лбом. Я в журнале читала про формы черепа, там говорилось, что покатый лоб выявляет врожденную криминальность.
– Не слишком ли размашистое обобщение? У половины человечества такие лбы.
– Ну, если вы имеете в виду всяких цветных, тогда конечно…
Или вот проходила мимо вереница крестьянок с кувшинами на головах – медная кожа, стройные сильные спины, плотность мускулистых ягодиц. Бирманки особенно шокировали Элизабет, ощущавшую как оскорбление некое свое видовое родство с женским туземным населением.
– Просто страшилы, да? Что-то такое грубое, похожи на каких-то животных. Неужели они кому-нибудь могут нравиться?
– Полагаю, своим мужчинам.
– Ну, если только своим. Но как дотронуться до этой черной кожи? Бр-р!
– Знаете, существует мнение, и я склонен с ним согласиться, что пожившим на Востоке смуглота видится более органичной, естественной. Собственно, так оно и есть. Возьмите мир в целом – скорее уж белых надо признать странным капризом природы.
И так далее, и так далее. В изнанке его рассуждений ей постоянно слышалось нечто дурное, нездоровое. Особенно отчетливо это проявилось тем вечером, когда Флори, пойманный у ворот клуба мистером Самуилом и мистером Франциском, опустился до разговора с несчастными метисами. Оба евроазиата глядели на него глазами псов, умоляющих кинуть им мячик. Говорил, в основном, худенький, табачного оттенка, вечно возбужденный Франциск, сын женщины с юга Индии. Бледно-желтый, с тусклыми рыжими волосами Самуил, чья мать была из бирманских каренов, молча млел. Тщедушные, в солдатских обносках и огромных тропических шлемах, они смотрелись парочкой хрупких поганок. Говорить с белым да еще рассказывать о себе было для них великим, величайшим счастьем. И когда изредка (не чаще пары случаев в год) такой шанс выпадал, речи Франциска лились неукротимым потоком. Увидев с террасы клуба Флори, Элизабет направилась встретить его у корта и подошла как раз вовремя, чтобы узнать о главных вехах богатой и поучительной биографии.
– Отца моего, сэр, я помню плоховато, – гортанной певучей скороговоркой болтал Франциск, – но он был ужасно-ужасно сердитый, ходил с большой тяжелой палкой и часто нас всех дубасил: меня, моего сводного братишку и наших мамочек. А когда ожидался епископ, нам с братишкой сразу приказывали надеть лонги и бегать с туземными детьми, как будто мы чужие. А моему-то отцу, сэр, никак было в епископы. Он, сэр, секты свои пять раз переменял и потом слишком обожал водку китайскую из риса, страсть как шумел с нее и еще сочинил самую великолепную брошюру «Бич пьянства», издано Общиной баптистов в Рангуне, цена одна рупия восемь ан. А мой сводный братишка умер, жары не вытерпел, все кашлял, кашлял…
Евроазиаты заметили Элизабет и, сдернув с голов свои топи, сверкая улыбками восторга, раскланялись. Судьба годами не баловала их беседой с белой леди. Вспыхнувший Франциск, в страхе, что его прервут и разговор потухнет, судорожно зачастил:
– Добрый вечер, мадам, добрый, добрый вечер! Такая честь, большая честь, мадам! Какая жаркая погода на этих днях, не так ли? Да, апрель, апрель. Вас, верно, очень донимают приступы лихорадки? Самое лучшее средство – толченый тамаринд прикладывать. Я сам каждую ночь ужасно мучаюсь. Очень уж донимает лихорадка нас, европейцев.
«Нас, европейцев» было произнесено с важностью полуграмотного североамериканского поселенца, светоча истины для темных жителей Старого Света[21]. Элизабет, холодновато глядя, не ответила: кем бы ни были эти субъекты, их развязность явно превышала меру допустимого.
– Спасибо, насчет тамаринда я запомню, – кивнул Флори.
– Старый проверенный рецепт китайцев, сэр. А еще, знаете, и вам, сэр, и мадам не надо бы сейчас ходить в панаме. Очень опасно нам! Аборигенам-то все нипочем, а у нас череп тонкий, нам это солнце прямо смерть! Но вы спешите, да? – упавшим голосом протянул Франциск, – вам некогда, мадам?
Элизабет окончательно решила презреть вульгарных типов, с которыми теряет время Флори, и пошла к корту, досадливо хлопнув в воздухе ракеткой. Флори тут же стал прощаться, стесняясь, стараясь как можно дружелюбнее спровадить терзавших душу несносных горемык.
– Надо идти, – развел руками он, – ну, пока, Франциск, пока, Самуил.
– До свидания, сэр! До свидания, мадам! Приятного, приятного вам вечера!
Пятясь и махая огромными шлемами, бедняги удалились.
– Боже мой, кто это? – спросила Элизабет. – Нелепые какие! Я уже видела их в церкви, один по виду почти белый, но ведь не англичанин, нет?
– Нет. Сыновья белых отцов и местных женщин. Мы таких ласково называем «желтопузыми».
– Но как они живут, чем? Где работают?
– Перебиваются кое-как при базаре. Франциск, насколько мне известно, писарем у закладчика индуса, а Самуил чем-то вроде ходатая по тяжбам. Хотя кормятся, главным образом, за счет милосердия туземцев.
– Что? Вы хотите сказать, милостыни от туземцев?
– Именно так. Расход, думаю, невеликий, если, конечно, есть желание помочь. А у бирманцев принято спасать ближних от голода.
О нищенстве в колониях людей, хотя бы отчасти белых, Элизабет услышала впервые. Новость так поразила ее, что теннис еще на несколько минут был отложен.
– Ужасно! Недопустимый, по-моему, пример! Ведь они все-таки почти как мы, и неужели нельзя что-нибудь сделать? Собрать немного денег по подписке и отослать этих двоих куда-то?
– Боюсь, проблему это не решит, их всюду ждет та же участь.
– Ну, а нельзя найти им хоть какой-то пристойный заработок?
– Сомневаюсь. Видите ли, у подобных полукровок, взращенных на помойке и полуграмотных, нет стартовой площадки. Европейцы, гнушаясь ими, не подпустят карикатурную родню и к самым ничтожным штатным должностям. Ничего кроме милостыни, пока дурачки не бросят жалких потуг быть «белыми». Однако же не бросят и понятно – капля белой крови их единственный капитал. Бедняга Френсис, как ни встретишь, все с рапортом о своей лихорадке. Понимаете? Считается почему-то, что туземцев она не треплет. То же самое здоровенные шлемы от солнца – демонстрация своих нежных европейских макушек. Так сказать, родовой герб бастардов.
Рассуждения Флори девушку не убедили, лишь вновь задели потаенным сочувствием метисам, которых Элизабет наконец для себя классифицировала, отнеся к сорту мексиканцев, итальянцев и прочих «даго», в кинофильмах всегда изображающих плохих.
– Ужасно выглядят – такие хилые и льстивые, и лица такие неблагородные. Это ведь явное вырождение? Я слышала, что полукровки всегда наследуют самое скверное с двух сторон?
– Не знаю, вряд ли. Евроазиаты частенько далеки от совершенства, но иного при их условиях ждать трудно. Вот наше к ним отношение действительно самое скотское, словно бы эти экземпляры заводятся от сырости. Происхождение их известно, стало быть, нам и отвечать за их существование.
– Нам?
– Ну, отцы же у них были.
– О!.. Это… Но ведь это же не мы. Только последний негодяй мог бы… могли вот так с туземками, вы не согласны?
– Совершенно согласен, лишь замечу, что в данном случае негодяями были посланцы святых миссий.
Флори вспомнилась полукровка Роза Мэрфи, соблазненная им в 1913 в Мандалае. Вспомнилось, как он крадучись выскальзывал из дома и ехал, прячась в плотно зашторенной повозке; вспомнились завитые тугими локонами волосы Розы, ее мать, сухонькая старая бирманка, наливавшая ему чай в гостиной с горшком папоротника и плетеным диваном. И позже эти написанные на дешевой бумаге, бесконечные душераздирающие письма, которые он перестал вскрывать.
После тенниса Элизабет вновь заговорила о Самуиле и Франциске:
– А с этими двумя кто-нибудь дружит, приглашает их к себе?
– Боже упаси! Абсолютные изгои. С ними даже не разговаривают, исключительно «здравствуйте-прощайте», а Эллис и того не скажет.
– Но вы ведь сейчас с ними говорили?
– Что ж, у меня склонность к попранию приличий. Речь о благородных пакка-сахибах, от которых я изредка дерзаю отличаться.
Опрометчивая реплика. И выражение «пакка-сахиб», и все его значение Элизабет уже вполне усвоила, так что разница позиций прояснилась. На Флори был брошен почти враждебный взгляд – нежное, гладкое как лепесток, девичье лицо умело смотреть на удивление жестко, с особым холодком, блестевшим в круглых стеклах очков. Очки вообще выразительная штука, порой повыразительнее глаз.
Итак, Флори сам ничего не понял и к себе доверия не вызвал. Внешне, однако, все шло довольно гладко. Подчас он раздражал Элизабет, но память о его подвиге в день знакомства еще держалась, и примечательно, кстати, что девушка пока как-то не замечала его ужасного пятна. К тому же все-таки имелись некие увлекавшие ее сюжеты – охота, например (тут она проявляла редкий для своего пола энтузиазм), а также лошади (увы, в этом предмете Флори был менее сведущ). Они договорились вскоре вместе поехать на охоту. Оба готовились к экспедиции с нетерпеливой, хотя не совсем совпадавшей, страстью.
11
Утренняя прогулка в город походила на плавание сквозь жаркие волны. Навстречу Элизабет и Флори, шаркая сандалиями, тянулись с базара бирманцы, быстро семенили стайки щебечущих, сверкавших гладкими черными головками девушек. С обочины, разломанные хваткой мощных тутовых корней, осколки плит гневно таращились резными масками демонов. Еще одна старая смоковница, обвившись вокруг пальмы, гнула, заламывала стройный ствол в беспощадной многолетней борьбе.
Гуляющая пара приблизилась к тюрьме, громадному квадратному строению с бетонной стеной футов двадцать в высоту. По гребню стены расхаживал, скребя когтями, тюремный ручной павлин. Две тройки матерых мосластых арестантов в робах из мешковины и таких же колпаках на бритом темени, нагнув головы, волокли груженые землей телеги под надзором индуса конвоира. Ярко блестели кольца ножных кандалов, сероватые лица поражали смиренным равнодушием.
