Зачарованная мрачным пророчеством, Дороти молчала. Варбуртон встал притворить дребезжавшую от тряски дверь, но она этого не заметила. Замерла под впечатлением не столько его речей, сколько собственных грозных видений. Он с такой четкостью нарисовал неминуемо ожидающее будущее, словно действительно перенес на десять лет вперед, и она ощущала себя не молодой, полной сил девушкой, а жалкой безнадежной девственницей в тридцать восемь. Снова начав говорить, Варбуртон взял ее руку, вяло лежащую на подлокотнике.
— Спустя лет десять твой отец умрет и не оставит ничего кроме долгов. Тебе будет под сорок. Без денег, без профессии, без шансов на семью. Одинокая дочь священника, каких в Англии тысячи. И что, по-твоему? Придется устроиться на работу — такую, на которую берут дочек священников. Гувернанткой, например, или же компаньонкой какой-нибудь увечной старой грымзы, сосредоточенной на измышлении новых способов тебя унизить. Или снова учительницей, преподавать письмо и чтение в скверной школе для девочек: семьдесят пять фунтов в год, бесплатный стол, пару недель в приморском пансионе каждый август. И день ото дня увядая, засыхая, становясь все костлявее, все кислее. И поэтому…
На последнем слове он потянул Дороти, поднял ее на ноги. Сопротивления не встретил. Его голос околдовал ее. От перспективы будущего, бесприютность которого виделась ей яснее чем прорицателю, захлестнуло такое отчаяние, что, будь она способна что-то вымолвить, сказала бы «да, я согласна». Варбуртон очень деликатно взял ее за плечи, повернул к себе. Дороти по-прежнему не шелохнулась. Затуманенными глазами встретила его взгляд. Сильные мужские руки обещали защиту, уводили от края угрюмой нищеты в прекрасный зовущий мир: к надежности, покою, уютному дому, красивой одежде, книгам, друзьям, цветам, летним дням и далеким странам. И почти целую минуту холостой аморальный толстяк со скромной худощавой барышней стояли лицом к лицу, глаза в глаза, тела их от вагонной качки почти соприкасались, и зря мелькали не увиденные облака, деревья, влажные поля, зазеленевшие первыми всходами.
Обняв сильнее, Варбуртон прижал Дороти к себе. Чары мгновенно рухнули. Призрачные видения убожества и спасения от него исчезли, только всплеск панического ужаса. Она в руках мужчины — жирного пожилого мужчины! Волной пробежала гадливость, внутри все сжалось. Тяжелое мужское тело наваливалось, давя и опрокидывая; крупное, розовое, вблизи бугристое лицо наплывало вплотную. Резко ударил грубый мужской запах. Косматые ляжки сатиров! Дороти бешено забилась, хотя Варбуртон не особенно ее удерживал, и спустя несколько секунд вырвалась, упала на сидение, белая и дрожащая. Подняв глаза, мгновение смотрела полным дикого ужаса странным взглядом.
Варбуртон оставался стоять, глядя с покорным, почти улыбчивым разочарованием. В лице никаких признаков огорчения. Придя в себя, Дороти решила, что все им сказанное было просто забавой, способом подшутить, услышать о ее готовности выйти за него. Подозрительно также, что он не умолял, не заверял в горячих чувствах. Ну да, конечно, просто развлекался. Очень вероятно, это являлось лишь очередной попыткой соблазнить ее.
Варбуртон тоже сел, но в отличие от Дороти чинно, неторопливо, позаботившись о безупречной стрелке на брюках.
— Если собираешься дернуть сигнальный шнур и остановить поезд, — мягко сказал он, — следовало бы предварительно убедиться в наличии у меня пяти фунтов на штраф.
После этого он сразу, почти сразу сделался таким как всегда и продолжал беседовать без малейшего замешательства. Его стыдливость, если и существовала когда-либо, погибла в далеком прошлом. Возможно, вследствие чрезмерного обилия низменных связей.
Примерно час Дороти ощущала неловкость, но потом поезд прибыл в Ипсвич, где была десятиминутная стоянка, и они сбегали в буфет выпить по чашке чая. Последние двадцать миль разговаривали совсем дружески. Варбуртон ни разу не вспомнил своего предложения, и лишь когда подъезжали к Найп-Хиллу, снова, не столь уже трагично, коснулся ее планов на будущее.
— Так ты действительно, — спросил он, — собираешься вернуться к активной приходской деятельности? По прежней программе: ревматизм миссис Пифер, мозольный пластырь миссис Льюин и так далее? Перспектива не угнетает?
— Бывает иногда. Но все пойдет нормально, когда снова втянусь. Мне, видимо, дороже всего привычное.
— И хватит силенок на годы злостного лицемерия? К этому же все сведется. Не боишься, что шило нечаянно вылезет из мешка? Твердо уверена, что вдруг не обнаружишь себя, научающей деток в воскресной школе произносить «Отче наш» задом наперед или читающей им вместо евангельской главы пятнадцатую главу Гиббона[45]?
— Вряд ли. Я ведь действительно думаю, что такая работа, даже если читать молитвы, которым уже не веришь, даже если учить детей вещам, которые сам не считаешь очень достоверными, все равно чем-то полезно.
— «Полезно»! — поморщился Варбуртон. — Любишь ты это чугунное словечко. Диагноз — гипертрофия чувства долга. Нет уж, по мне чистейший здравый смысл в том, чтоб, живя, порадовать себя немножко.
— А это просто гедонизм, — возразила Дороти.
— Девочка моя, ты не подскажешь такую философию жизни, которая стоит не на гедонизме? Твои обсыпанные паразитами немытые святые праведники — величайшие гедонисты. Ибо метят на вечное блаженство, тогда как мы, грешники, уповаем всего на несколько приятных лет. В конце концов, все мы ищем радости, только некоторые предпочитают извращенные формы удовольствий. Твое понятие о радостях, видимо, непременно включает растирку ног старушки Пифер.
— Дело совсем не в этом, а в том… о! Ну не знаю, как объяснить!
Сказать бы Дороти хотела, что, хотя вера ее утрачена, сама она не изменилась, не могла измениться, не хотела изменить направление своего сознания; что ее мир, хотя он виделся и опустевшим и обессмысленным, все-таки оставался миром христианским; что христианский обычай жизни продолжал быть единственно возможным и органичным. Но она не умела это выразить и опасалась вызвать обычные насмешки. Так что неубедительно резюмировала:
— Почему-то чувствую, что так для меня лучше. Чтобы все-все шло по-прежнему.
— Все-все? Когорта Светлых Чаяний, Круг Супружеского Согласия, обходы прихожан, занятия в воскресной школе, СП дважды в неделю, пяток сотен псалмов — текст по сборнику, хорал григорианский?
— Нет, — невольно улыбнулась Дороти, — пение не григорианское. Отец его не любит.
— И ты думаешь, кроме потаенных мыслей никаких перемен? Со всеми старыми привычками?
Дороти задумалась. Да, будут кое-какие перемены. Но большинство их сохранится в тайне. Вспомнилась ее дисциплинарная булавка. Это всегда было ее особенным секретом, не стоит и сейчас рассказывать.
— Ну, — сказала она, — вероятно, перед причащением я буду опускаться на колени рядом с мисс Мэйфилл не слева, а справа.
2
Прошла неделя. Дороти въехала вверх по холму и протолкнула велосипед в калитку ректорского сада. Угасал прекрасный тихий вечер, солнце садилось в чистой, без облачка, зеленоватой дали. Дороти заметила, что ясень у калитки распустился, весь зацвел походившими на запекшиеся ранки вспухшими багровыми комочками.
Она страшно устала. Неделя была очень плотная, потребовалось и подопечных всех навестить, и попытаться хоть как-то наладить приходские дела. За время ее отсутствия все пришло в дикий беспорядок. Церковь заросла грязью сверх всякого воображения. Пришлось вооружиться метлой и щетками, и целый день чистить, скрести; она до сих пор еще содрогалась, вспоминая завалы обнаруженных за органом «мышиных следов». Мыши облюбовали этот уголок из-за того, что раздувавшему органные меха Джорджи Фрю непременно нужно было набить карманы печеньем и есть его во время проповеди. Работу в церковных обществах забросили, в результате чего Когорта Чаяний и Круг Согласия вообще скончались, посещаемость воскресной школы упала наполовину, а у Дружных Матерей бушевала междоусобица, вызванная каким-то бестактным замечанием мисс Фут. Колокольня рушилась катастрофически. Приходской журнал не доставлялся, и деньги на него не собирались. Ни один из счетов церковных фондов не велся как полагается, девятнадцать шиллингов вовсе исчезли из отчета, даже в церковных реестрах путаница и прочее, и прочее ad infinitum[46].
Со дня приезда Дороти была по уши в работе. На удивление быстро восстановился прежний распорядок. Будто отсутствовала она не больше суток. А само ее возвращение в Найп-Хилл теперь, когда скандал улегся, почти не вызвало любопытства. Некоторые женщины из списка обязательных визитов, особенно миссис Пифер, искренне обрадовались. Виктор Стоун, временно поверивший клевете миссис Семприлл, выглядел поначалу слегка смущенным, однако мигом позабыл об этом, рассказывая Дороти о своем последнем триумфе на страницах «Гласа Господня». Разумеется, кое-какие дамы «кофейной гвардии» останавливали Дороти на улице, щебеча: «Ах, как приятно снова вас видеть, дорогая! Мы так без вас скучали! И знаете ли, дорогая, было так неприятно, когда эта ужасная особа везде ходила, сообщала эту выдумку о вас. Но я надеюсь, дорогая, вы понимаете, что для меня не важно, как думают другие, я лично никогда ни единому слову…». Однако неудобных вопросов, которых так боялась Дороти, никто не задал. «Преподавала в школе близ Лондона» всех удовлетворяло, даже ни разу не спросили, что за школа. И никогда, поняла Дороти, ей не придется признаваться, что она ночевала на столичной площади и сидела под арестом за нищенство. Вообще в провинциальных городках люди имеют смутное представление о жизни где-то далее десяти миль от их калитки. За этими пределами terra incognita, страны обитаемые, населенные драконами и людоедами, но не особенно интересные.
Даже отец встретил Дороти так, словно она уезжала на выходные. В момент ее прибытия он находился в кабинете, покуривая трубку перед напольными часами, стекло которых, четыре месяца назад разбитое ручкой метлы глупой служанки, все еще дожидалось ремонта. Увидев в дверях Дороти, он вынул трубку изо рта и рассеянно положил ее в карман. «Ужасно постарел», — подумала Дороти.
— Приехала, наконец, — сказал он. — Добралась хорошо? В поезде не дуло?
Дороти тихонько обняла его, коснувшись губами серебристо-бледной щеки. Когда она отняла руки, он похлопал ее по плечу с едва заметным оттенком теплоты и спросил: «Что это тебе вдруг пришло в голову удариться в бега?».
— Я же рассказывала, папа,
