Животные выслушали все это с огромным облегчением. А когда Крикун с новыми подробностями стал вспоминать последние минуты Боксера, ту заботу, которой окружили его в клинике, и дорогие лекарства, оплаченные без малейших колебаний Наполеоном, у животных и вовсе исчезли сомнения, а печаль, которую они испытывали из-за смерти своего товарища, несколько развеяла мысль о том, что, по крайней мере, он умер спокойно.
Сам Наполеон появился на собрании в следующее воскресенье и произнес в память Боксера короткую речь. Жаль, сказал он, что нельзя перевезти на ферму останки товарища, которого они оплакивают, и похоронить здесь, но он приказал сплести большой венок из лавра, растущего в саду, и возложить его на могилу Боксера. А через несколько дней свиньи собираются устроить памятный банкет в честь Боксера. В конце речи Наполеон напомнил о двух любимых лозунгах Боксера: «Я буду работать еще упорней» и «Товарищ Наполеон всегда прав». Было бы неплохо, сказал он, чтобы и остальные животные присоединились бы к этим лозунгам.
В тот день, когда должен был состояться банкет, из Уиллингдона прибыл фургон бакалейщика, который доставил на ферму большой деревянный ящик. В ту ночь из господского дома доносилось оглушительное пение, потом послышался шум дикой ссоры, и все закончилось в одиннадцать часов звоном разбитого стекла. На следующий день в господском доме до полудня не было никакого движения. И прошел слух, что каким-то образом свиньям удалось еще раздобыть деньги на ящик виски.
Глава X
Шли годы. Лето за летом, зима за зимой пролетали короткие жизни скотов. Пришло время, когда, кроме Травки, Бенджамина, ворона Моисея и нескольких свиней, никто уже не помнил прежней жизни до Восстания.
Умерла Мюриэль, умерли Колокольчик, Джесси и Цапка. Умер и Джонс — он скончался в приюте для алкоголиков где-то далеко от фермы. О Снежке давно забыли. Никто не помнил и Боксера, разве что те, кто знал его. Травка превратилась в старую, располневшую кобылу, у нее не гнулись суставы и слезились глаза. Еще два года назад она достигла пенсионного возраста, но, в общем-то, никто из обитателей Скотного Двора так и не вышел на пенсию. Давно уже никто не вспоминал о том, что для престарелых отведут часть пастбища. Наполеон превратился в матерого хряка и весил не менее трехсот фунтов. Крикун так растолстел, что у него заплыли глаза и он с трудом открывал их. Лишь старый Бенджамин почти не изменился, только шерсть на его морде чуть поседела, и после смерти Боксера он стал еще более замкнутым и неразговорчивым.
Теперь на ферме жило гораздо больше животных, хотя рост поголовья оказался не таким значительным, как предполагали ранее. Для новых поколений Восстание было седым преданием, которое передавалось из уст в уста, а животные, купленные на соседних фермах, вообще ничего не слышали о нем. Кроме Травки в усадьбе было теперь еще три лошади. Честные и прямые скоты, трудяги и отличные товарищи, но очень уж глуповатые. Они не сумели овладеть алфавитом дальше буквы Б, но верили всему, что им рассказывали о Восстании и принципах Анимализма, особенно если это делала Травка, к которой они относились почти как к матери. Верили, но вряд ли понимали, а если и понимали, то самую малость.
Усадьба теперь процветала, труд был лучше организован. У мистера Пилкингтона прикупили два поля. Ветряную мельницу наконец-то достроили, на ферме появились молотилка и сеноподъемник, не говоря уже о нескольких новых постройках. Уимпер приобрел себе высокий двухколесный экипаж. Не появилось электричества, но зато неплохие доходы приносил обмолот зерна, для которого и использовали мельницу. Животные упорно трудились над постройкой еще одного ветряка. Обещали, что, когда его построят, тогда уж обязательно поставят динамо-машину. Но никто уже не вспоминал рай земной, о котором когда-то мечтал Снежок — о стойлах с электрическим освещением, горячей и холодной водой, о трехдневной рабочей неделе и т. п. Наполеон отверг эти идеи, как противоречащие духу Анимализма. Истинное счастье в том, говорил он, чтобы упорно работать и скромно жить.
Ферма, казалось, богатела, но не богатели животные, за исключением, конечно, свиней и собак. Возможно, это происходило оттого, что свиней и собак стало так много. И дело не в том, что эти скоты не работали, они трудились по-своему. Крикун без устали объяснял и объяснял, что все время приходится выполнять огромную работу по управлению и контролю за работой на ферме. Значительная часть этой работы была такого рода, что остальные животные не могли постигнуть ее характера. Например, Крикун рассказал им, что свиньям ежедневно приходится затрачивать немало времени, чтобы готовить такие таинственные вещи, как «сводки», «отчеты», «памятные записки» и «протоколы». Все это представляло собой большие листы бумаги, которые нужно было исписать сверху донизу, а как только испишешь, сжечь в печке. И все это имеет важнейшее значение для процветания фермы, говорил Крикун. И все же ни свиньи, ни собаки не производили какого-либо продовольствия своим трудом, хотя их было очень много и на аппетит они никогда не жаловались.
Что же касается остальных скотов, жизнь, насколько они могли судить, оставалась у них такой, как всегда. Как всегда, они были голодны, спали на соломе, пили из пруда, работали в поле, зимой мерзли, а летом мучились из-за мух. Иногда старейшие напрягали память и пытались вспомнить, лучше или хуже была жизнь на ферме сразу после Восстания и изгнания Джонса. Но они ничего не могли припомнить. Не было ничего такого, с чем они могли бы сравнивать теперешнюю жизнь, ничего, кроме листиков Крикуна со столбиками цифр, которые неизменно утверждали, что все на ферме улучшается и улучшается. Животные пришли к выводу, что вопрос этот неразрешим, во всяком случае, у них слишком мало времени, чтобы размышлять о подобных вещах. Лишь старый Бенджамин говорил, что помнит всю свою долгую жизнь до мельчайших подробностей, и он утверждал, что жизнь никогда не была, да и не может быть, ни много лучше, ни много хуже — голод, тяготы и разочарования, заявлял он, есть вечный закон бытия.
И все же скоты никогда не теряли надежды. Более того, они никогда не переставали — ни на минуту — гордиться, что им выпала честь принадлежать к Скотному Двору. Ведь эта ферма по-прежнему была единственной в стране — во всей Англии! — фермой, которой управляли сами животные. Все они, даже самые юные, даже те, кого привезли с соседних ферм, расположенных за десять или двадцать миль от усадьбы, никогда не переставали восхищаться этим. А когда они слышали стрельбу из ружья, когда они видели развевающийся на флагштоке зеленый флаг, сердца их наполнялись непреходящей гордостью, и они снова вспоминали старые героические времена, изгнание Джонса, Семь Заповедей, великие битвы, в которых потерпели поражение захватчики-люди. Они не забыли ни одну из старых надежд. По-прежнему верили в Республику Животных, предсказанную Старым Майором, когда нога человека не будет больше топтать зеленые поля Англии. Когда-нибудь это время придет, пусть не скоро, пусть никто из живущих теперь не доживет до него, но оно все равно наступит. Иногда то там, то здесь тайком напевали песню «Скоты Англии», во всяком случае, без сомнения, все животные фермы знали ее наизусть, хотя и не решались петь вслух. Да, их жизнь трудна, не все надежды сбылись, но они твердо знали — они не такие, как все. И если они голодали, то не из-за тирана-человека, а если надрывались на работе, то все-таки они работали на себя. Никто из них не ходил на двух ногах. Никто из скотов не называл другого скота «Хозяин». Все животные были равны.
Как-то в начале лета Крикун приказал овцам следовать за ним и повел их на противоположный край фермы, на пустырь, заросший молодыми березками. Овцы провели там весь день, ощипывая молодую листву. За ними наблюдал сам Крикун. Вечером он вернулся один, а овцам, поскольку погода позволяла, велено было остаться на пустыре на ночь. Они пробыли там целую неделю, и все это время никто из животных не видел их. Крикун проводил с ними большую часть дня. Он говорил, что разучивает с ними новую песню, а для этого необходимо уединение.
В чудный летний вечер, как раз после возвращения овец, когда животные, закончив работу, шли к усадебным постройкам, со двора донеслось испуганное лошадиное ржание. Обеспокоенные животные замерли на месте — ржала Травка. Она ржала не переставая, и все животные помчались во двор. Там они увидели то, что испугало Травку.
Это была свинья, идущая на задних ногах.
Да, это был Крикун. Чуть неуклюже, еще не привыкнув удерживать свою тушу в таком положении, но сохраняя идеальное равновесие, он прогуливался по двору. Минуту спустя из дверей господского дома вышла длинная шеренга свиней, и все они передвигались на задних ногах. У одних это получалось лучше, у других — хуже. Две-три свиньи даже пошатывались немного и, похоже, не отказались бы от палки, чтобы опереться на нее. Но все они благополучно обошли двор. А потом под громкий лай псов и пронзительное кукареканье черного петуха вышел сам Наполеон — величественный, прямой, как колонна. В окружении неистово прыгающих псов он надменно смотрел из стороны в сторону.
В раздвоенном копытце Наполеон держал кнут.
Наступила мертвая тишина. Пораженные, испуганные животные жались друг к другу и наблюдали за длинной вереницей свиней, шествующих по двору. Казалось, мир перевернулся. Но вот первоначальный шок прошел. И, несмотря на страх перед собаками, на привычку, сложившуюся за долгие годы, никогда не жаловаться, никогда не протестовать, что бы ни случилось, животные, кажется, собирались на этот раз возмутиться. Но как раз в этот момент, будто по чьему-то сигналу, оглушительно грянули овцы.
— Четыре ноги — хорошо, две ноги — лучше! Четыре ноги — хорошо, две ноги — лучше! Четыре ноги — хорошо, две ноги — лучше!
Они блеяли пять минут без перерыва. А когда успокоились, шанс заявить протест был упущен, поскольку свиньи удалились обратно в господский дом.
Бенджамин почувствовал, как чей-то нос ткнулся в его плечо. Он оглянулся. Это была Травка. Ее старые глаза слезились больше, чем обычно. Ни слова не говоря, она ласково
