Единственным честным ответом на этот вопрос было бы: мы не знаем наверняка. Конечно, очевидно, что современное отношение к образованию несравнимо гуманнее и разумнее, чем в прошлом. Снобизм, бывший неотъемлемой частью моего образования, сейчас почти что немыслим, так как общество, его питавшее, мертво. Вспоминается разговор, имевший место приблизительно за год до моего окончания школы Св. Киприана. Русский мальчик, высокий и белобрысый, на год старше меня, меня расспрашивал:

— Сколько твой отец получает в год?

Я ответил то, что мне казалось правдой, приукрасив на несколько сот фунтов. Русский мальчик, аккуратный в своих привычках, вынул карандаш и тетрадку, и подсчитал.

— У моего папы более, чем в двести раз больше денег, чем у твоего, — объявил он, презрительно усмехаясь.

Это было в 1915 году. Интересно, что стало с этими капиталами через пару лет? И еще более интересно, происходят ли теперь в подготовительных школах такие разговоры?

Очевидно, что имело место огромное изменение взглядов на жизнь, всеобщее распространение «просвещения», даже среди бездумных обывателей из среднего класса. Религиозная вера, например, по большей части исчезла, и за собой утянула глупости иного рода. Думаю, что мало кто теперь говорит ребенку, что если он занимается онанизмом, то ему прямая дорога в сумасшедший дом. Битье также дискредитировано, и во многих школах запрещено. И недокармливание детей уже не рассматривается, как нечто нормальное, чуть ли не полезное. Никто сейчас не станет давать школьникам как можно меньше еды, или говорить им, что вставать из-за стола таким же голодным, каким ты за него сел — это здоровее. Вообще положение детей улучшилось, частично из-за того, что их стало относительно меньше. А широкое распространение даже немногих психологических знаний сделало труднее для родителей и учителей потакать своим психическим отклонениям во имя дисциплины. Вот случай, с которым я лично не сталкивался, но о котором я слышал от человека, за которого я ручаюсь, и случился он уже после моего рождения. Маленькая девочка, дочь священнослужителя, продолжала мочиться в постель в том возрасте, когда она уже должна была это перерасти. Чтобы наказать ее за этот ужасный проступок, отец привел ее на вечеринку в саду, и там представил ее всей компании, как девочку, которая мочится в постель, а чтобы подчеркнуть ее гадость, он перед этим выкрасил ее лицо в черный цвет. Я не утверждаю, что Флип и Самбо могли бы такое проделать, но я не думаю, что это бы их сильно удивило. Все-таки, времена меняются. Но все же…!

Вопрос заключается не в том, застегивают ли на мальчиках до сих пор итонские воротнички каждое воскресенье, или говорят ли им, что детей находят под крыжовником. Это-то, спору нет, находится на последнем издыхании. Настоящий вопрос — это нормально ли до сих пор школьнику много лет жить среди иррациональных ужасов и сумасшедших неразберих. И здесь перед нами встает огромная трудность познания, что же ребенок на самом деле чувствует и думает. Ребенок, кажущийся довольно-таки счастливым, на самом деле может испытывать ужасы, которыми он не может или не хочет делиться. Он живет в чуждом, подводном мире, в который мы можем проникнуть лишь посредством памяти или гадания. Наша основная путеводная нить — это то, что мы сами когда-то были детьми, но кажется, многие забывают атмосферу собственного детства почти полностью. Вспомните, например, ненужные мучения, которым родители подвергают детей, посылая их в школу в одежде неправильного покроя, и отказываясь признавать, что это имеет значение! По поводу такого рода вещей ребенок иногда выскажет протест, но зачастую его отношение заключается в простой скрытности. Не показывать взрослому свои истинные чувства кажется инстинктивным, начиная лет с семи-восьми. Даже привязанность, которую чувствуешь к ребенку, желание его защищать и нежно любить, является источником непонимания. Ребенка можно любить, наверное, глубже, чем другого взрослого, но было бы поспешным предполагать, что ребенок чувствует какую-либо ответную любовь. Вспоминая собственное детство после младенческих лет, я не припомню, чтобы я когда-либо чувствовал любовь к какому-либо взрослому человеку, за исключением моей матери, и даже ей я не доверял, в том смысле, что из-за робости я по большей части скрывал от нее свои подлинные чувства. Любовь, стихийную, безоговорочную эмоцию любви, я мог испытывать только к молодым. К старикам — имейте в виду, что «старик» для ребенка — это человек старше тридцати, или даже двадцати пяти лет — я мог чувствовать почтение, уважение, восхищение или угрызения совести, но казалось, что я от них отрезан пеленой страха и робости вперемешку с физической неприязнью. Физическое отвращение к взрослым, которое чувствуют дети, слишком охотно забывается. Огромный размер взрослых, их неуклюжие, негибкие тела, их грубая, морщинистая кожа, громадные расслабленные веки, желтые зубы, и душок заношенной одежды и пота и табака, который исходит от них при каждом движении! Одна причина уродливости взрослых с точки зрения ребенка заключается в том, что ребенок обычно смотрит снизу вверх, а снизу лицо редко выглядит красиво. Кроме того, сам будучи свежим и безупречным, ребенок устанавливает невыполнимо высокие стандарты качества кожи и зубов и цвета лица. Но самый высокий барьер — это непонимание ребенком возраста. Ребенок не представляет себе жизнь после тридцати лет, а в своих суждениях о возрасте других он будет фантастически ошибаться. Он будет думать, что двадцатипятилетнему человеку сорок лет, а сорокалетнему — шестьдесят пять, и так далее. Когда я влюбился в Эльзи, мне она представлялась взрослой. Мы еще раз встретились, когда мне было тринадцать лет, а ей, должно быть, двадцать три — теперь она казалась мне женщиной средних лет, чьи лучшие годы позади ее. И ребенок считает, что старение — это почти непристойное бедствие, которое с ним никогда не произойдет. Все старше тридцати лет — безрадостные гротески, бесконечно беспокоящиеся о неважном и живущие, постольку, поскольку это видно ребенку, без видимых на то причин. Только детская жизнь — настоящая. Школьного учителя, который воображает, что мальчики его любят и ему доверяют, на самом деле передразнивают, и у него за спиной над ним потешаются. Взрослый, который не кажется опасным, почти всегда кажется смешным.

Я основываю эти обобщения на том, что сумел вспомнить из своего собственного детского взгляда на жизнь. Хотя память коварна, мне она кажется основным способом узнать, как работает детский разум. Только воскрешая собственную память, мы можем понять, насколько искаженным ребенок видит мир. Возьмем следующий пример. Как бы я сейчас воспринял школу Св. Киприана, если бы я смог вернуться, в моем теперешнем возрасте, в 1915 год? Что бы я подумал о Самбо и Флип, этих страшных, всемогущих чудовищах? Я бы их счел парой неумных, поверхностных неудачников, изо всех сил карабкающихся по общественной лестнице, которая, что было очевидно любому здравомыслящему, была в любой момент готова обрушиться. Я бы их испугался не больше, чем я бы испугался ореховой сони. Более того, тогда они мне казались фантастически старыми, в то время, как — хотя я не уверен в этом — скорее всего, они были несколько младше, чем я сейчас. А кем бы мне показался Клиффи Бёртон, с руками кузнеца и красным, презрительным лицом? Всего лишь маленьким неопрятным мальчиком, которого с трудом можно отличить от сотен других маленьких неопрятных мальчиков. Эти два набора фактов лежат в моем уме рядом друг с другом, так как это — моя собственная память. Но мне было бы очень трудно смотреть на мир глазами любого другого ребенка, кроме как используя силу воображения, которая может меня увести совсем не туда. Ребенок и взрослый живут в различных мирах. Если это действительно так, то мы не можем быть уверены, что школа, а именно школа-интернат, уже не то вместилище ужасов для многих детей, каким она была раньше. Уберите Бога, латынь, розги, классовые различия и сексуальные табу — и страх, ненависть, снобизм и неразбериха вполне могут остаться. Очевидно, что моей главной проблемой было полнейшее отсутствие какого-либо чувства пропорций и вероятностей. Это привело к тому, что я принимал за должное возмутительное, принимал за чистую монету абсурдное, и мучался из-за полнейших пустяков. Было бы неверным утверждать, что я был «глупым» или «невежественным». Взгляните на собственное детство, и вспомните все глупости, в которые верили, и все пустяки, приносившие страдание. Слабость ребенка в том, что он начинает с чистого листа. Он не понимает и не подвергает сомнению общество, в котором он живет, а взрослые могут воспользоваться его доверчивостью, и заразить его чувством неполноценности и страхом нарушить таинственные, страшные законы. Возможно, что все то, что происходило со мной в школе Св. Киприана, может произойти и в самой «просвещенной» школе, пусть в более тонкой форме. В чем я, однако, уверен, так это в том, что школы-интернаты хуже, чем дневные школы. Ребенку лучше, если убежище-дом неподалеку. И я считаю, что своими характерными пороками английский высший и средний класс частично обязаны практике, до недавнего времени повсеместной, отдавать своих детей в интернаты в возрасте девяти, восьми или даже семи лет.

Я никогда не возвращался в школу Св. Киприана. Годовщины окончания, встречи выпускников и тому подобное оставляют меня равнодушным, даже когда мои воспоминания хорошие. Я никогда не возвращался в Итон, хотя там я был относительно счастлив. Я однажды проезжал неподалеку в 1933 году, и заметил, что ничего не изменилось, разве что в магазинах стали продавать радиоприемники. Что же касается школы Св. Киприана, то само ее название столько лет вызывало во мне такую глубокую ненависть, что я не мог рассматривать ее достаточно отстраненно, чтобы понять значимость того, что со мной там происходило. В каком-то смысле, только в течение последнего десятилетия я обдумал свои школьные годы, хотя память о них меня всегда живо преследовала. Думаю, что если я увижу школу сейчас, то на меня она не произведет сильного впечатления — предполагая, что она все еще стоит (много лет назад мне сказали, что она якобы сгорела). Если мне нужно будет проехать через Истборн, то я не сделаю крюк, чтобы не смотреть на школу, а если я проеду мимо самой школы, то возможно, я даже остановлюсь на минуту возле низкой кирпичной стены над крутым берегом, и посмотрю через ровную спортплощадку на уродливое здание с асфальтированной площадкой перед входом. А если бы я зашел внутрь, и вновь почувствовал чернильный, пыльный запах главного кабинета, канифольный запах