Череда покаяний и расправ продолжалась до тех пор, пока у ног Наполеона не образовалась гора трупов, и самый воздух не пропитался забытым со времен Джонса тяжелым запахом крови.
Когда резня прекратилась, все, кроме свиней и псов, гуртом побрели прочь. Они были потрясены и опечалены. Они даже не знали, что их ужаснуло больше: измена своих товарищей, продавшихся Снежку, или жестокое возмездие, свидетелями которого они стали. Кровавые сцены им приходилось наблюдать и прежде, однако то, что произошло сегодня, показалось им ужаснее чего бы то ни было, потому что случилось между своими. С тех пор, как Джонс покинул ферму, животные не убивали друг друга. Даже крыс никто не трогал.
Они поднялись на пригорок неподалеку от наполовину отстроенной мельницы. Чтобы было теплее, они сбились в тесную кучу, здесь были Кашка, Мюриель, Бенджамин, коровы, овцы и вся стая гусей и кур — все, кроме кошки, внезапно исчезнувшей как раз накануне устроенной Наполеоном экзекуции. Некоторое время все лежали молча. Один Боксер остался на ногах. Он дергался, хлестал себя по бокам длинным черным хвостом, время от времени выражал свое недоумение коротким и негромким ржанием. Наконец, он сказал:
— Не понимаю. Я бы не поверил, что такое может случиться на нашей ферме. Должно быть, мы допустили какие-то серьезные ошибки. Вывод, я думаю, один: надо работать упорнее. С сегодняшнего дня я буду вставать по утрам на час раньше. — И тяжелой рысью Боксер ускакал на карьер. Там он в качестве разминки перед сном набрал два воза камней и отволок их один за другим на мельницу.
Сгрудившись вокруг Кашки, животные тесно жались друг к другу. С холма, на котором они лежали, открывался широкий вид на окрестности. Большая часть фермы лежала перед их взорами: длинный луг, простиравшийся до главной дороги, поле, засеянное кормовыми травами, роща, пруд с питьевой водой, пахотные земли, где густо зеленела молодая пшеница, красные крыши хозяйственных строений, из труб которых вился дымок.
Был ясный весенний вечер. Трава и распускавшийся кустарник живой изгороди отливали золотом под косыми лучами солнца. Никогда еще ферма не казалась им столь желанным местом — и с каким-то даже удивлением они вспомнили, что это их собственная ферма, где каждый клочок земли принадлежит им.
Кашка смотрела с холма, и ее глаза наполнялись слезами. Если бы она смогла выразить свои мысли, то сказала бы, что совсем не ради того, что случилось сегодня, они затеяли несколько лет тому назад борьбу против тирании двуногих. Эти сцены страха и резни — нет, не этого они ждали в ту ночь, когда старый Майор призвал их к Восстанию. Сама она представляла себе будущее, если вообще как-то представляла, как сообщество животных, свободных от голода и бичей, где все равны, каждый трудится по способностям и сильный оберегает слабого, как сама она оберегала в ту ночь потерявшихся утят, загородив их своими ногами. Она не знала почему, но вместо этого они дожили до того, что никто уже не осмеливается высказать вслух то, что думает; повсюду рыщут жестокие и злобные псы, и на твоих глазах твои собственные товарищи признаются в ужасных преступлениях и гибнут, разорванные в клочья. У нее не было и мысли о мятеже или неповиновении. Она знала, что даже теперь все-таки лучше, чем при Джонсе, что самое главное — это предотвратить возвращение двуногих. Что бы ни случилось, она останется верна идеям Зверизма, будет усердно работать, честно исполнять возложенные на нее обязанности и признавать руководящую роль Наполеона. Однако не за это они боролись, не на это уповали, не ради этого трудились. Не ради этого они строили мельницу и шли под пули Джонса. Таковы были ее мысли, хотя слов, чтобы их выразить, ей не хватало.
Наконец, чувствуя, что песня может заменить недостающие слова, она затянула «Всех животных Британии». Животные, сидевшие вокруг, подхватили песню. Они спели ее три раза подряд, очень мелодично, но тихо и печально, как никогда не пели раньше.
Едва они допели ее в третий раз, как появился Визгун, и по всему его виду было ясно, что у него есть какое-то важное сообщение. Визгуна сопровождали два пса.
— Особым постановлением товарища Наполеона, — объявил Визгун, — песня «Все животные Британии» отменяется. Петь ее отныне запрещено.
Животные были ошарашены.
— Но почему? — спросила Мюриель.
— В ней больше нет необходимости, товарищи, — сказал Визгун непререкаемым тоном. — «Все животные Британии» — это песня Восстания. Но Восстание закончилось. Сегодняшняя казнь предателей была заключительным актом Восстания. Наши внешние и внутренние враги разгромлены. В «Животных Британии» мы выражали наши чаяния на более справедливый общественный строй. Но такой строй теперь создан. Очевидно, что петь старый гимн уже нецелесообразно.
И хотя все были напуганы, кое-кто, может быть, и решился бы запротестовать, но тут овцы принялись за свое излюбленное «Четыре — хорошо, две — плохо». Блеянье овец длилось несколько минут и сделало продолжение дискуссии невозможным.
Устаревший гимн больше никогда не пели. Поэт Минимус сложил новую песню, которая начиналась словами:
Не причиню тебе вреда!
И каждое воскресное утро эту песню пели теперь после торжественного подъема флага. Но ни слова, ни мелодия ее, по всеобщему мнению, не шли ни в какое сравнение со «Всеми животными Британии».
Глава восьмая
Через несколько дней, когда страх, вызванный казнями, поутих, кое-кто из животных припомнил или подумал, будто припомнил, что Шестая Заповедь гласит: «Да не убьет зверь другого зверя». Многим стало казаться, что имевшая место расправа противоречит закону, хотя в присутствии свиней или псов об этом никто говорить не решался. Кашка попросила Бенджамина прочесть ей Шестую Заповедь, а когда осел по обыкновению ответил, что в такие дела не впутывается, она обратилось к Мюриель. Коза прочла Заповедь вслух. Текст ее гласил: «Да не убьет зверь другого зверя БЕЗ ВИНЫ».
Как-то так получилось, что эти последние два слова ни у кого не удержались в памяти. Зато теперь все встало на свои места. Тяжкие вины истребленных предателей, вступивших в преступный сговор со Снежком, были очевидны.
Весь этот год обитатели фермы работали еще больше, чем в прошлом году. Нужно было восстановить мельницу, вдвое увеличив толщину ее стен, причем закончить ее строительство в запланированный срок, не забрасывая обычных полевых работ, — все это требовало огромных усилий. Временами животным казалось, что они работают больше, а едят не лучше, чем при Джонсе. Каждое воскресное утро Визгун, придерживая ножкой длинный лист бумаги, зачитывал им колонки цифр, согласно которым производство каждого вида продовольственных культур возросло на 200, 300, а то и 500 процентов. У животных не было причин ему не верить, тем более что они уже не так отчетливо помнили, каковы были условия их жизни ДО Восстания. Но все же бывали дни, когда они чувствовали, что предпочли бы цифр получать поменьше, а еды побольше.
Все приказания теперь передавались через Визгуна или кого-нибудь еще из руководящих свиней. Сам Наполеон не показывался на публике чаще чем раз в две недели. Когда он появлялся, его сопровождала не только свита из псов, но еще и черный петух, который вышагивал перед ним и, играя роль трубача-герольда, издавал громкое «кук-кар-ре-ку!» перед каждым выступлением Наполеона. Говорили, что даже в доме Наполеон поселился в отдельных покоях. Он принимал пищу в одиночестве, а два пса прислуживали ему, и ел он всегда из обеденного сервиза фирмы «Краун Дарби», который хранился в гостиной в стеклянном буфете. Было объявлено, что в день рождения Наполеона, так же как в дни других праздников, будет производиться салют из ружья.
О Наполеоне теперь никогда не говорили просто «Наполеон». Имя его теперь всегда произносилось по установленной формуле: «Наш Вождь, товарищ Наполеон». Свиньям нравилось придумывать для него титулы вроде «Отец Всех Животных», «Ужас Человечества», «Покровитель Овчарен», «Друг Утят» и т.п. В своих выступлениях Визгун со слезами на глазах говорил о мудрости Наполеона, доброте его сердца и горячей любви, которую он питает ко всем зверям всего мира, а в особенности к несчастным животным, которые еще страдают под игом рабства и невежества на других фермах. Вошло в обычай восхвалять Наполеона за всякое достижение и всякий успех. Часто можно было услышать, как одна квочка говорит другой: «Под мудрым руководством нашего Вождя, Товарища Наполеона, я снесла за шесть дней пять яиц», или как переговариваются две телки, смакуя воду из лужицы: «Как вкусна эта вода, хвала товарищу Наполеону!».
Общие чувства обитателей фермы выразил Минимус в стихотворении под названием «Наш Отец Наполеон», которое звучало так:
О владыка всех сердец,
Твои очи ярче светят, чем неон!
Я пьянею без вина,
Наш Отец Наполеон!
Все, что любим, чем живем,
Все, что мы едим и пьем,
И свободу — кто же дал нам, как не он!
Его имя мой язык
Славит всякий час и миг,
Как он светел и велик,
Наш Отец Наполеон!
Мы растим тебе щенят,
Поросят и жеребят,
Их мы учим — до скончания времен
Тебе преданными быть,
Одного тебя любить,
И врагов твоих губить,
Наш Отец Наполеон!
Наполеон одобрил эти стихи и повелел начертать их на стене большого гумна, противоположной Семи Заповедям. Они были увенчаны портретом Наполеона в профиль, который Визгун искусно нарисовал белилами.
Тем временем Наполеон вел через Вимпера сложные переговоры с Фредериком и Пилькингтоном. Груда бревен все еще не была продана. Фредерик больше Пилькингтона был заинтересован в приобретении бревен, но, судя по всему, не хотел давать настоящей цены. В это же самое время возобновились слухи, что Фредерик и его люди готовят нападение на Зверскую Ферму, а мельницу, строительство которой возбуждало у него бешеную зависть, замышляет сровнять с землей. Стало известно, что Снежок все еще скрывается на ферме Пинчфильд. В середине лета животных взбудоражило новое событие. Выступив с добровольным покаянием, три курицы публично признали себя виновными в том, что по заданию Снежка готовили покушение на Наполеона. Их немедленно казнили, а для безопасности Наполеона были приняты новые меры предосторожности. Его постель по ночам теперь охраняло
