Любим Карпыч. Зачем я пью?… От глупости! Да, от своей глупости. А ты думал, от чего?
Митя. Так вы лучше перестаньте.
Любим Карпыч. Нельзя перестать: на такую линию попал.
Митя. Какая же это линия?
Любим Карпыч. А вот слушай ты, живая душа, какая это линия. Только ты слушай да на ус мотай. Остался я после отца, видишь ты, мал-малехонек, с коломенскую версту, лет двадцати несмышленочек. В голове-то, как в пустом чердаке, ветер так и ходит! Разделились мы с братом: себе он взял заведение, а мне дал деньгами, да билетами, да векселями. Ну, уж как он там разделил – не наше дело, Бог ему судья! Вот я и поехал в Москву по билетам деньги получать. Нельзя не ехать! Надо людей посмотреть, себя показать, высокого тону набраться. Опять же я такой прекрасный молодой человек, а еще свету не видывал, в частном доме не ночевывал. Надобно до всего дойти! Первое дело, оделся франтом, знай, дескать, наших! То есть такого-то дурака разыгрываю, что на редкость! Сейчас, разумеется, по трактирам… Шпилен зи полька, дайте еще бутылочку похолоднее. Приятелей, друзей завелось, хоть пруд пруди! По театрам ездил…
Митя. А ведь это, должно быть, Любим Карпыч, очень хорошо в театре представляют.
Любим Карпыч. Я все трагедию ходил смотреть, очень любил, только не видал ничего путем и не помню ничего, потому что больше все пьяный. (Встает.) «Пей под ножом Прокопа Ляпунова!» (Садится.) Таким-то п□□бытом деньжонки все я ухнул; что осталось, поверил приятелю Африкану Коршунову на божбу да на честное слово; с ним же я пил да гулял, он же всему беспутству заводчик, главный заторщик из бражного, он же меня и надул, вывел на свежую воду. И сел я как рак на мели: выпить не на что, а выпить-то хочется. Как тут быть? Куда бежать, тоску девать? Продал платье, все свои модные штуки, взял бумажками, разменял на серебро, серебро на медные, а там только пшик, да и все тут!
Митя. Как же вы жили, Любим Карпыч?
Любим Карпыч. Как жил? Не дай Бог лихому татарину. Жил в просторной квартире, между небом и землей, ни с боков ни сверху нет ничего. Людей стыдно, от свету хоронишься, а выйти на Божий свет надобно: есть нечего. Идешь по улице, все на тебя смотрят… Все видели, какие я штуки выделывал, на лихачах с градом закатывал, а теперь иду оборванный да обдерганный, небритый… Покачают головами, да и прочь пойдут. Страмота, страмота, страмота! (Сидит повеся голову.) Есть ремесло хорошее, коммерция выгодная – воровать. Да не гожусь я на это дело – совесть есть, опять же и страшно: никто этой промышленности не одобряет.
Митя. Последнее дело!
Любим Карпыч. Говорят, в других землях за это по талеру плотят, а у нас добрые люди по шеям колотят. Нет, брат, воровать скверно! Это штука стара, ее бросить пора… Да ведь голод-то не тетка, что-нибудь надобно делать! Стал по городу скоморохом ходить, по копеечке собирать, шута из себя разыгрывать, прибаутки рассказывать, артикулы разные выкидывать. Бывало, дрожишь с утра раннего в городе, где-нибудь за углом от людей хоронишься да дожидаешься купцов. Как приедет, особенно кто побогаче, выскочишь, сделаешь колено, ну и даст, кто пятачок, кто гривну. Что наберешь, тем и дышишь день-то, тем и существуешь.
Митя. Вы бы лучше, Любим Карпыч, к брату ехали, чем так жить-то.
Любим Карпыч. Нельзя, втянулся. Эх, Митя, попадешь на эту зарубку – не скоро соскочишь. Да ты не перебивай, твоя речь впереди. Ну вот слушай! Простудился я в городе – зима-то стояла холодная, а я вот в этом пальтишке щеголял, в кулаки подувал, с ноги на ногу перепрыгивал. Свезли меня добрые люди в больницу. Как стал я выздоравливать да в рассудок приходить, хмелю-то нет в голове – страх на меня напал, ужасть на меня нашла!… Как я жил? Что я за дела делал? Стал я тосковать, да так тосковать, что, кажется, умереть лучше. Так уж решился, как совсем выздоровею, так сходить Богу помолиться да идти к брату, пусть возьмет хоть в дворники. Так и сделал. Бух ему в ноги!… Будь, говорю, вместо отца! Жил так и так, теперь хочу за ум взяться. А ты знаешь, как брат меня принял! Ему, видишь, стыдно, что у него брат такой. А ты поддержи меня, говорю ему, оправь, обласкай, я человек буду. Так нет, говорит, – куда я тебя дену. Ко мне гости хорошие ездят, купцы богатые, дворяне; ты, говорит, с меня голову снимешь. По моим чувствам и понятиям мне бы совсем, говорит, не в этом роду родиться. Я, видишь, говорит, как живу: кто может заметить, что у нас тятенька мужик был? С меня, говорит, и этого стыда довольно, а то еще тебя на шею навязать. Сразил он меня, как громом! С этих-то слов я опять стал зашибаться немного. Ну да, я думаю, Бог с ним, у него вот эта кость очень толста. (Показывает на лоб.) Ему, дураку, наука нужна. Нам, дуракам, не впрок богатство, оно нас портит. С деньгами нужно обращаться умеючи… (Дремлет.) Митя, я полежу у тебя, мне соснуть хочется.
Митя. Прилягте, Любим Карпыч.
Любим Карпыч (встает). Митя, ты мне денег не давай… то есть много не давай, а немножко дай. Я вот сосну, да схожу погреться немного, понимаешь!… Только я немного… ни-ни!… Будет дурачиться.
Митя (вынимает деньги). Вот извольте, сколько вам нужно.
Любим Карпыч (берет). Гривенник надо. Тут все серебро, мне серебра не надо. Ты дай мне еще семитку, вот и будет в настоящий такт. (Митя дает.) Вот и довольно. Добрая ты душа, Митя! (Ложится.) Брат не умеет ценить тебя. Ну, да я с ним штуку сделаю. Дуракам богатство – зло! Дай умному человеку деньги, он дело сделает. Я походил по Москве-то, я все видел, все… Большую науку произошел! А дураку лучше денег не давай, а то он заломается… фу, фу, фу, трр!… вот как брат, да как я, скотина… (Полусонным голосом.) Митя, я ночевать к тебе приду.
Митя. Приходите. Теперь контора пустая… праздники…
Любим Карпыч (засыпая). А я с братом смешную штуку сделаю. (Засыпает.)
Митя (подойдя к двери, вынимает письмо из кармана). Что-то тут? Боюсь!… Руки дрожат!… Ну уж, что будет, то будет – прочитаю. (Читает.) «И я тебя люблю. Любовь Торцова». (Схватывает себя за голову и убегает.)
ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ
Гостиная в доме Торцова. У задней стены диван, перед диваном круглый стол и шесть кресел, по три на стороне; в левом углу дверь; на стенах по зеркалу и под ними маленькие столики; в боковых стенах по двери и дверь на задней в углу. На сцене темно; из левой двери свет.
ЯВЛЕНИЕ ПЕРВОЕ
Любовь Гордеевна и Анна Ивановна входят из двери освещенной.
Анна Ивановна. Что ж это они не идут, соколы-то наши?… Не сходить ли за ними?
Любовь Гордеевна. Нет, не надо. А то, пожалуй, сходи. (Обнимает ее.) Сходи-ка, Аннушка.
Анна Ивановна. Что, видно, защемило сердечко-то?
Любовь Гордеевна. Ах, Аннушка, как я его люблю-то, кабы ты знала!…
Анна Ивановна. А ты, девка, люби, да ума не теряй. Не давай повадки, чтоб не было оглядки. Посмотри прежде хорошенько, каков парень-то.
Любовь Гордеевна. Парень-то хороший… Больно уж он мне по сердцу, такой тихий да сиротливый.
Анна Ивановна. Ну, а коли хорош, так люби, тебе ближе знать. Я ведь так говорю, к примеру. Мало ли нашей сестры от них плачутся. Долго ль до греха, не спросившись-то ума-разума.
Любовь Гордеевна. Что наша любовь? Как былинка в поле: не расцветет путем, да и поблекнет.
Анна Ивановна. Постой-ка, девушка, никак кто-то идет. Не он ли? Я пойду, а ты подожди, может, это и он… Потолкуете по душе. (Уходит.)
Входит Митя.
ЯВЛЕНИЕ ВТОРОЕ
Любовь Гордеевна и Митя.
Любовь Гордеевна. Кто там?
Митя. Я-с, Митя.
Любовь Гордеевна. Что ж ты так долго не шел?
Митя. Меня задержали-с. (Подходит.) Любовь Гордеевна, вы одне-с?
Любовь Гордеевна. Одна. А что?
Митя. Любовь Гордеевна, как прикажете понимать вашу записку, в правду или в шутку-с?
Любовь Гордеевна молчит.
Скажите, Любовь Гордеевна! Я теперича нахожусь в таком сумнении, что не могу этого вам выразить. Положение мое в вашем доме вам известно-с: от всякого зависим, от Гордея Карпыча я, можно сказать, пренебрежен совсем; у меня только и было одно чувство что к вам-с: если же от вас я буду принят в насмешку, значит, лучше мне не жить на свете-с. Это вы поверьте душе моей. Я вам истину говорю-с.
Любовь Гордеевна. Нет, Митенька, я тебе в правду написала, а не в шутку. А ты меня любишь?
Митя. Конечно, Любовь Гордеевна, я не умею вам всего выразить, что чувствую; но хоша позвольте тем заверить. что я имею у себя сердце, а не камень. Вы можете мою любовь видеть из всего-с.
Любовь Гордеевна. А я думала, что ты любишь Анну Ивановну.
Митя. Это неправда-с.
Любовь Гордеевна. Право, мне так сказывали.
Митя. Если б это было правда, значит, что же я за человек после этого! Могу ли я выразить словами то, чего сердце не чувствует! А я считаю так, что это бесчестно. Я и того, может быть, не стою, что вы ко мне внимание имеете, а не то что вас обмануть.
Любовь Гордеевна. Вам нельзя верить: все мужчины на свете обманщики.
Митя. Пущай же их обманщики, но только не я.
Любовь Гордеевна. Почем знать! Может быть, и ты обманываешь, хочешь насмешку надо мной сделать.
Митя. Легче бы мне, кажется, умереть на этом месте, чем слышать от вас такие слова! (Отворачивается.)
Любовь Гордеевна. Нет, Митя, я нарочно. Я знаю, что ты меня любишь; мне только так хотелось пошутить с тобой.
Митя молчит.
Митенька, Митя… Что ж ты молчишь? Ты рассердился на меня? Я ведь говорю тебе, что шучу. Митя! Да ну же, скажи что-нибудь. (Берет его за руку.)
Митя. Эх, Любовь Гордеевна, не шутки у меня на уме! Не такой я человек.
Любовь Гордеевна. Да не сердись.
Митя. Ты, коли любишь, эти шутки брось! Не к месту они. Эх, пропадай моя голова! (Обнимает ее.) Разве силой возьмут, волей не отдам. Я за тебя, Люба, душу положу!
Любовь Гордеевна (прижимаясь к нему). Митенька, как же нам быть-то теперь?
Митя. Как быть? Не на то уж мы слюбились, чтоб расставаться.
Любовь Гордеевна. А ну, как да меня сговорят за кого-нибудь?
Митя. А вот что, Люба: одно слово – надоть идти завтра к Гордею Карпычу нам вместе, да в ноги ему. Так и так, мол, на все ваша воля, а нам друг без друга не жить Да уж коль любишь друга,
