я потерял; это счастие так велико, что я не остановлюсь ни перед какими жертвами, чтоб возвратить его. Вы победили меня, разбили окончательно. Я прошу пощады, прошу мира. Заключимте мир! Я побежденный, вы имеете право диктовать мне условия; я приму их с покорностью, беспрекословно.

Кручинина. Как горько это слышать! Вы не даете никакой цены свежему, молодому чувству простой любящей девушки и готовы унижаться перед женщиной пожившей, которой душа уж охладела, из-за того только, что она имеет известность!

Муров. Но, Люба, неужели не осталось в тебе ни одной искры прежнего чувства?

Кручинина. Здесь нет Любы; перед вами Елена Ивановна Кручинина.

Муров. Твое чувство было так богато любовью, так расточительно!

Кручинина. Я разучилась понимать такие слова.

Муров. Извините! Я знал женщину; теперь передо мной актриса. Я буду говорить иначе. Не угодно ли вам будет посетить меня в моем имении? Не угодно ли вам будет там остаться и быть хозяйкой? Наконец, не угодно ли вам быть госпожою Муровой?

Кручинина. На все ваши вопросы я вам буду отвечать тоже вопросом. Где мой сын? И пока я его не увижу, другого разговора между нами не будет. Мне пора на сцену. (Уходит.)

Муров. До свиданья. (Идет за Кручининой.) Я терпелив и надежды не теряю никогда. (Уходит.)

Входит Незнамов, мрачный, останавливается у двери и пристально смотрит на сцену.

Явление восьмое

Незнамов, потом Шмага.

Незнамов (у двери). Шмага, Шмага, поди сюда! Поди сюда, говорят тебе!

Шмага за дверью: «Бить не будешь?»

Да не буду, очень мне нужно об тебя руки марать!

Шмага входит, Незнамов берет его за ворот.

Говори, говори! Что там шепчутся, что говорят обо мне?

Шмага. Постой, не души! Отпусти на минутку, дай вздохнуть! Все скажу, всю правду скажу.

Незнамов (выпуская из рук Шмагу). Ну, говори!

Шмага. Что говорят-то? Да говорят глупости.

Незнамов. Это я знаю.

Шмага. А коли знаешь, за что ж сердишься!

Незнамов. Да ты не рассуждай, а говори, что слышал.

Шмага. Да я, признаться, и не слушал. Зачем слушать-то? Ведь, кроме глупости, я от них ничего не позаимствую; а этого у нас и дома много.

Незнамов. Да они что-то поминали меня и Кручинину и шептались.

Шмага. Да шепотом ли, вслух ли глупости говорить – разве это не все равно?

Незнамов. Да ведь они смеются. Это ужасно, это невыносимо! Ведь по крайней мере с моей-то стороны было искреннее, глубокое чувство. И зачем я рассказал!

Шмага. Ну вот то-то же.

Незнамов. И этот вечер у Нила Стратоныча, о котором они хлопочут! Нет ли тут интриги, нет ли какой-нибудь подлости? Не хотят ли они глумиться над женщиной, которая заслуживает всякого уважения?

Шмага. Уважения, ты говоришь?

Незнамов (хватаясь за голову). Ах, да я и сам не знаю, уважения или презрения.

Шмага. А не знаешь, так не водись ни с ними, ни с ней.

Незнамов. Постой! Представь себе, что человек бедный, самый бедный, который всю жизнь не видал в руках гроша, нашел вдруг груду золота…

Шмага. Превосходней ничего быть не может!

Незнамов. Погоди! И вдруг эта груда оказывается мусором. Что тогда?

Шмага. Да, если человек жаден, и золото очень мило ему показалось, так после такого превращения уж он непременно зацепит петельку на гвоздик, да и начнет вправлять туда свою шею.

Незнамов. Ну, так слушай!

Шмага (махнув рукой). Философия пошла. Нет, Гриша, нет, ты меня своей философией не май, не томи!

Незнамов. Да ведь есть же разница между добром и злом?

Шмага. Говорят, есть какая-то маленькая; да не наше это дело. Нет, ты меня философией не донимай! А то я затоскую так же, как ты. Направимся-ка лучше в «Собрание веселых друзей».

Незнамов. О, варвары! Что они делают с моим сердцем! Но уж кто-нибудь мне ответит за мои страдания: или они, или она!

Идут к двери.

Действие четвертое

Лица

Кручинина.

Незнамов.

Коринкина.

Миловзоров.

Дудукин.

Шмага.

Муров.

Гости и прислуга.

Лунная ночь. Площадка в большом барском саду, окруженная старыми липами; на площадке скамейки и столики ясеневые, на чугунных ножках; на сцену выходит терраса большого дома, у террасы рабатки с цветами и вьющимися растениями. На террасу из дома стеклянная дверь и несколько окон; в доме полное освещение.

Явление первое

На одной скамейке сидят Незнамов и Миловзоров, на другой – Шмага; он смотрит то на луну, то по сторонам, вздыхает и принимает разные позы.

Миловзоров. Что ты, Шмага, вздыхаешь? Чем недоволен, мамочка?

Шмага. На луну сержусь.

Миловзоров. За что?

Шмага. Зачем она на меня смотрит? И какое глупое выражение! Точь-в-точь круглолицая, сытая деревенская девка, которая стоит у ворот, неизвестно чему рада, скалит зубы и во весь рот улыбается.

Миловзоров. Ты, мамочка, не понимаешь поэзии, а я сижу и про себя думаю: «Эка ночь-то!».

Шмага. Как бы хорошо в такую ночь…

Миловзоров. По Волге кататься?

Шмага. Нет, в трактире сидеть.

Миловзоров. Ну, что за вздор! В трактире хорошо зимой. На дворе вьюга или мороз, квартиры у нас, по большей части, сырые или холодные; в трактире светло и тепло.

Шмага. И весело.

Миловзоров. Ну, а летом там душно, мамочка.

Шмага. А ты вели окно открыть; вот тебе и воздух, и поэзия! Луна смотрит прямо тебе в тарелку; под окном сирень или липа цветет, померанцем пахнет…

Миловзоров. Это от липы-то?

Шмага. Нет, от графина, который на столе стоит. Петухи поют, которых зажарить еще не успели.

Миловзоров. Петухи! Проза, мамочка! Ты, вероятно, хотел сказать: соловьи.

Шмага. Да ведь это по деньгам глядя: много денег, так до соловьев просидишь, а мало, так только до петухов. Соловей зарю воспевает, попоет, попоет вечером да потом опять на заре защелкает; а петух полночь знает, это наш хронометр. Как закричит, значит, наш брат, бедняк, уходи из трактира, а то погонят. (Смотрит на луну и вздыхает.) Нет, вот мука-то, я вам доложу! Мы, изволите видеть, к богатому барину в гости приехали! А зачем, спрашивается! Природой любоваться? Сиди да гляди на луну, как волк в зимнюю морозную ночь. Так ведь и волк поглядит, поглядит, да и взвоет таково жалобно. Давай, Гриша, завоем в два голоса! Ты вой, а я подвывать стану с разными переливами; авось хозяин-то догадается.

Незнамов. Тебе, видно, не очень худо; ты еще шутить можешь, а мне, брат, скверно.

Шмага. Ну, и мне не легче.

Незнамов. Ты доберешься до буфета, у тебя и пройдет твое горе.

Шмага. А тебе кто ж мешает?

Незнамов. Мне это средство не поможет; пожалуй, хуже станет.

Миловзоров. Ну, не скажи, мамочка!

Шмага. А ты попробуй, чудак, попробуй!

Незнамов. Не проси; и то, кажется, попробую.

Шмага. Что ж это такое, в самом деле! Назвал человек гостей, а занять их не умеет.

Миловзоров. Ну, уж это ты напрасно, мамочка. Нил свое дело знает. Солидные люди у него играют в карты, молодые разговаривают с дамами.

Шмага. А актеры?

Миловзоров. Чем же актеров занимать? Они сами должны оживлять общество.

Шмага. Так ты прежде нас настрой как следует, подыми тон, придай фантазии, тогда мы и станем оживлять общество.

Миловзоров. Всему свой черед, мамочка. Теперь чай пьют; не хочешь чаю?

Шмага. Нет, уж это сами кушайте! (Вздыхает.)

Входит Коринкина.

Явление второе

Незнамов, Миловзоров, Шмага и Коринкина.

Коринкина. Господа, что же вы удаляетесь от общества? (Незнамову.) А вы что надувшись сидите, отчего нейдете к нам?

Незнамов. Зачем я вам понадобился?

Коринкина. Кручинина уж два раза про вас спрашивала. Она очень хорошо о вас отзывается.

Незнамов. Да хорошо ли, дурно ли, это мне все равно. Я вообще не люблю когда про меня разговаривают. Ах, уж оставили бы вы меня в покое. Точно у вас нет другого разговора!

Коринкина. Да что вы за недотрога! Уж и хорошо-то про вас не смей говорить. Кручинина находит, что у вас талант есть и много души.

Шмага. Ну, душа-то для актера, пожалуй, и лишнее.

Миловзоров. Для комиков – это так; но есть и другие амплуа.

Шмага. Да вот ты каждый день любовников играешь, каждый день в любви объясняешься; а много ль у тебя ее, души-то?

Миловзоров. Я нахожу, что для здешней публики достаточно, мамочка.

Шмага. Для публики достаточно, а для домашнего употребления, брат, мало.

Незнамов. Желал бы я знать, как настоящие великие артисты в обыкновенной жизни себя ведут? Неужели так же притворяются, как на сцене?

Коринкина. Вероятно. Много надо опытности, много надо пожить на свете чтобы выучиться отличать настоящее чувство от поддельного.

Незнамов. Так, значит, надо ждать, пока состаришься? А до тех пор все будут тебя обманывать да дураком звать. Покорно вас благодарю. Лучше совсем не верить никому.

Коринкина. Да, пожалуй, что так.

Шмага. Душа-то у Незнамова есть, это правда; да вот беда-то, смыслу-то у него мало; не знает он, куда ее деть, куда ее расходовать.

Незнамов. Это ты правду говоришь.

Шмага. А вот я хочу узнать, есть ли у вас душа, Нина Павловна?

Коринкина. Это что еще за глупость?

Шмага. Я согласен, что меня, актера Шмагу, можно в порядочный дом и не пускать; ну и не пускайте, я не обижусь. Но ежели пустили и тем более пригласили, то надо принять в соображение мой образ жизни и мои привычки. Если у вас есть душа, то распорядитесь…

Коринкина. Понимаю, понимаю. У меня есть душа, я уж давно распорядилась. Я затем и пришла, чтоб пригласить вас.

Шмага. Пришли с таким приятным известием и молчите до сих пор! Ну, хорошо, что я не умер от нетерпения, а то могло бы возникнуть уголовное дело. (Подходит к Незнамову.) Гриша! Брось философию-то, пойдем! Что нам природа: леса, горы, луна? Ведь мы не дикие, мы люди цивилизованные.

Незнамов. Действительно, брат, скучно. Ну, пойдем, цивилизованный человек. Пойдем в буфет! Пойдем туда, куда влечет меня мой жалкий жребий!

Коринкина (Миловзорову, тихо). Он, кажется, в ударе. Подогрейте его хорошенько!

Миловзоров. Постараюсь.

Идут все к дому; навстречу им выходят Кручинина и Дудукин.

Явление третье

Незнамов, Миловзоров, Шмага, Коринкина, Кручинина и Дудукин.

Кручинина. Куда же вы, господа? Вы не от меня ли бежите?

Коринкина. О, нет; они сейчас же вернутся; я их к вам приведу.

Шмага. Бывают в жизни артиста минуты, когда он стремительно спешит к своей цели, как из лука стрела. Остановить его – напрасный труд!

Кручинина. Когда же эти минуты бывают?

Шмага. Когда загремят ножами и вилками и скажут: закуска готова.

Незнамов. Пойдем! Довольно тебе паясничать!

Коринкина, Незнамов, Миловзоров и Шмага уходят в дом.

Дудукин. Когда Шмага заговорит о закуске, так до пафоса доходит; он возбуждает аппетит; мы за этим его и приглашаем.

Кручинина. Да, это тоже своего рода талант; но едва ли нужно поощрять такие способности.

Дудукин. Что ж делать! Жизнь-то у нас, в провинции, скучна очень, так будешь рад и Шмаге. Я ведь не проповедник; у меня правило: живи сам и жить давай другим. Вы еще не соскучились у нас, не надоело вам?

Кручинина. Да где ж веселее-то? Везде одно и то же. Но отсюда все-таки мне надо уезжать скорее.

Дудукин. Почему же?

Кручинина. Слишком много волнения я испытываю; здесь все напоминает мне мое печальное прошлое.

Дудукин. Прошлое