нельзя; как одно, значит, у нас прибежище.
Гурмыжская. Ну, то-то же. Ты сам подумай, ведь мне деньги-то на доброе дело. Девушка на возрасте, ума большого не имеет, хочется заживо пристроить. Ну, что хорошего, без присмотру останется без меня; нынче народ знаешь какой! Ты сам отец, так рассудить можешь, у тебя тоже дочь, приятно ли тебе будет…
Восмибратов. Да ежели она, шельма…
Гурмыжская. Иван Петрович, что за слова! Ты знаешь, я не люблю. Ну, слушай! Только для тебя пятьсот рублей уступаю, отдаю за полторы тысячи.
Восмибратов. Барыша ничего не будет.
Гурмыжская. Ну, уж и говорить не хочу. А тебе стыдно, стыдно.
Восмибратов. Дорогонько, да уж извольте-с. (Махнув рукой.) Так уж, что прежде от вас пользовался.
Гурмыжская. Только мне деньги завтра же нужны.
Восмибратов. Еще почивать будете, принесем. А вы извольте приготовить записочку, чтобы завтра вам не беспокоиться, что за проданный на сруб лес в таких-то пустошах деньги сполна получили.
Гурмыжская. Значит, ты принесешь ровно три тысячи?
Восмибратов. Что следовает, то и принесем-с. На прежние деньги у вас записочка есть; а на эти ваша воля, а по мне хоть и отказаться. Слову нашему вы не верите, на всякую малость записки да расписки отбираете; так что ж вам сумневаться? Я человек неграмотный, другой раз и сам не знаю, что в записке-то написано. Парнишку-то замучил, все за собой вожу руку прикладывать. Прощенья просим.
Гурмыжская. Прощайте!
Восмибратов и Петр уходят. Входит Карп.
Явление седьмое
Гурмыжская, Карп, потом Аксюша и Улита.
Карп. Сударыня, вы барышню спрашивать изволили, так они дожидаются.
Гурмыжская. Позови!
Карп уходит.
Хитрая и дерзкая девчонка! Никогда в ней ни благодарности, ни готовности угодить. Наказанье мне с ней.
Входит Аксюша.
Аксюша (потупя глаза, тихо). Что вам угодно?
Гурмыжская. Ты, я думаю, знаешь, зачем я выписала сюда Алексея Сергеича?
Аксюша. Знаю.
Гурмыжская. Ты, пожалуйста, не возмечтай слишком много о себе! Это еще только предположение. Ты можешь расчувствоваться и потом ошибиться (со смехом), мне тебя будет жаль.
Аксюша. Отчего же мне расчувствоваться?
Гурмыжская. Ах, боже мой! Для тебя ли это не партия? Она еще спрашивает! Но я погляжу прежде, будешь ли ты стоить. Я и сама всем говорю, что он твой жених, и другие пусть говорят; но я еще подумаю, слышишь ты, подумаю.
Входит Улита.
Аксюша. Надо будет и меня спросить.
Гурмыжская. Я знаю, когда тебя спросить; не учи меня. А теперь я хочу, чтоб все считали его твоим женихом, мне так нужно. Но сохрани тебя бог кокетничать с ним или позволить себе какую-нибудь вольность!
Аксюша. Какую вольность? Что вы!
Гурмыжская. Ты не обижаться ли вздумала? Это очень мило! Ты знай, душа моя, я вправе думать о тебе все, что хочу. Ты девочка с улицы, ты с мальчишками на салазках каталась.
Аксюша. Не все я на салазках каталась, я с шести лет уж помогала матери день и ночь работать; а по праздникам, точно, каталась с мальчишками на салазках. Что ж, у меня игрушек и кукол не было. Но ведь я уж с десяти лет живу у вас в доме и постоянно имею перед глазами пример…
Гурмыжская. Дурные наклонности укореняются с детства. Потому не сердись, моя милая, если за тобой будет самый строгий надзор. (Со смехом.) Он хоть твой и жених, да зелен виноград.
Аксюша. Жених! Кому нужен такой жених?
Гурмыжская. Ну, это выше твоего понятия.
Аксюша. И не хорош, и не умен.
Гурмыжская. Вздор! Ты глупа, а он умен, хорош, образован. Скажите, скажите! Это ты нарочно. Ты не слепая. Тебе только хочется меня раздразнить.
Аксюша. Да вам-то что же?
Гурмыжская. Как что? Это мой выбор, мой вкус. Не тебе чета, светские дамы им увлекались.
Аксюша. Чести им не делает.
Гурмыжская. Ах, ах! Она рассуждает! И почем ты знаешь, что честь, что бесчестье?
Аксюша. Я девочка с улицы, не светская дама, а не польщусь на такое сокровище.
Гурмыжская. А я тебе приказываю.
Аксюша. Я ведь не пойду за него; так к чему же эта комедия?
Гурмыжская. Комедия! Как ты смеешь? Да хоть бы и комедия; я тебя кормлю и одеваю, и заставлю играть комедию. Ты не имеешь права входить в мои намерения: мне так нужно, и все тут. Он жених, ты невеста, – только ты будешь сидеть в своей комнате под надзором. Вот моя воля!
Аксюша (взглянув ей в глаза). Больше ничего?
Гурмыжская. Ничего, ступайте!
Аксюша уходит.
Нет, погоди! Были и получше тебя, да плясали по моей дудочке.
Явление восьмое
Гурмыжская и Улита.
Гурмыжская. Поди сюда!
Улита. Что, матушка барыня, угодно?
Гурмыжская. Подойди поближе, садись, где стоишь, и слушай!
Улита (подходит и садится на пол). Слушаю, матушка барыня.
Гурмыжская. Ты меня знаешь? Ты знаешь, как строго я смотрю за всем домом?
Улита. Знаю. Как мне не знать?
Гурмыжская. Я Аксюше не верю, она девчонка хитрая. Она часто встречается с Алексеем Сергеичем; мне не хотелось бы, чтоб она с ним обращалась вольно. При мне, разумеется, она не смеет, но ведь не всегда же я с ними: они могут встретиться и в саду, и в комнатах без меня. Так я прошу, даже приказываю тебе…
Улита. Понимаю, матушка барыня, понимаю. Пожалуйте ручку! (Целует руку Гурмыжской.) Уж как я вас понимаю, так это только одно удивление. Давно уж я за ними, как тень, слоняюсь, шагу без меня не ступят; где они, тут и я.
Гурмыжская (подумав). За то я тебя и люблю, что ты догадлива.
Улита (с жаром). Догадлива, матушка барыня, догадлива. Вчера платьишко все в тлен изорвала, по кустам ползала, изожглась вся, по крапиве елозила, все подслушивала, что они промежду себя говорят.
Гурмыжская. Изорвала платье? Беда не велика, ты и вперед платья не жалей, у меня много; я тебе, за твое худое, хорошее подарю.
Улита (таинственно). Вот и здесь давеча сошлись.
Гурмыжская. Что же давеча?
Улита. Да все этот дурак Карп мешал; а все-таки кой-что заметить было можно.
Гурмыжская. Что же ты заметила?
Улита. Она-то к нему очень ласкова; а он как будто так… (делает жест рукой) выражал, что я, дескать, не желаю.
Гурмыжская. Да?.. Не ошиблась ли ты? (Смотрит ей в глаза.)
Улита. И как будто так даже (делает жест рукой)…
Гурмыжская. Ну!
Улита. И как будто… так можно заметить, что ему не совсем-то… чтобы уж очень…
Гурмыжская. Врешь ты, мне кажется.
Улита. Нет уж, матушка барыня, у меня глаз на это очень замечателен… И как будто у него на уме что другое…
Гурмыжская. Ну уж, что у него на уме, этого ты знать не можешь. Далеко ты, кажется, заехала.
Гурмыжская. Уж как ни велико твое усердие, а в чужом уме ты не была, значит, и болтать по пустякам нечего.
Молчание.
Улита, мы с тобой одних лет…
Улита. Матушка барыня, я постарше буду.
Гурмыжская. Мне этого не надо, ты напрасно… И я знаю, и ты знаешь, что мы ровесницы.
Улита. Право, матушка барыня, мне все кажется… Да что нам считать: обе мы сироты, вдовы безутешные…
Гурмыжская. Ну, ты не очень безутешная. Помнишь, что у нас с тобой было? Уж я и кротостью, и строгостью, ничто не помогало.
Улита. Да, было-то, матушка, точно было; да уж давно прошло. А вот последние лет шесть, как вы сами-то в такой тишине…
Гурмыжская. Да я не замечаю…
Улита. Вот разрази меня!
Гурмыжская. Послушай, Улита! Скажи мне, только говори откровенно… когда случается тебе видеть красивого молодого человека… не чувствуешь ли ты чего, или не приходит ли тебе в голову, что вот приятно полюбить…
Улита. Что вы это! Старухе-то? Забыла, матушка барыня, все забыла.
Гурмыжская. Ну, какая еще ты старуха! Нет, ты говори!
Гурмыжская. Да, приказываю.
Улита. Разве когда мечта (нежно)… так иногда найдет вроде как облако.
Гурмыжская (в задумчивости). Поди прочь, мерзкая!
Улита встает, отходит к стороне и искоса посматривает. Гурмыжская встает и подходит к окну.
А ведь он мальчик недурен! Он на меня сразу произвел приятное впечатление. Ах, как я еще душой молода! Мне кажется, я до семидесяти лет способна буду влюбляться… И если б не мое благоразумие… Он меня не видит… (Делает ручкой.) Ах, красавчик!.. Да, твердые правила в жизни много значат. (Оборачивается и видит Улиту.) А ты здесь еще? Ну, пойдем; я тебе вместо одного платья два подарю.
Уходят.
Действие второе
Лица
Аксюша.
Петр.
Теренька, мальчик Восмибратова.
Геннадий Несчастливцев, пеший путешественник.
Аркадий Счастливцев, пеший путешественник.
Лес: две неширокие дороги идут с противоположных сторон из глубины сцены и сходятся близ авансцены под углом. На углу крашеный столб, на котором, по направлению дорог, прибиты две доски с надписями; на правой: «В город Калинов», на левой: «В усадьбу Пеньки, помещицы г-жи Гурмыжской». У столба широкий, низенький пень, за столбом, в треугольнике между дорогами, по вырубке мелкий кустарник не выше человеческого роста. Вечерняя заря.
Явление первое
Аксюша выходит из лесу с левой стороны и садится на пень; Петр выходит из лесу с правой стороны и потом мальчик.
Петр (громко). Теренька!
Из лесу выходит мальчик.
Влезь на дерево там, с краю, и, значит, смотри по дороге в оба… Да ты не засни, а то кто-нибудь застрелит заместо тетерева. Слышишь?
Мальчик (робко). Слышу.
Петр. Как, значит, тятенька, ты в те поры так и катись с дерева турманом, и прямо сюда. (Поворачивает его и дает ему легкий подзатыльник.)
Ну, пошел.
Мальчик отходит.
Да, пожалуйста, братец, поразвязней!
Мальчик уходит в лес.
Аксюша (подходя к Петру). Здравствуй, Петя!
Петр (целуя ее). Здравствуй; какие дела?
Аксюша. Все те же, немножко хуже.
Петр. А мы так наслышаны, что много лучше.
Аксюша. Что ты сочиняешь!
Петр. За благородного выходите? Оно лучше-с; может, еще на разные языки знает; и то уж много превосходнее, что пальты коротенькие носит, не то что мы.
Аксюша (зажимая ему рот). Да полно ты, полно! Ведь знаешь, что этому не бывать, что ж прибираешь-то?
Петр. Как же, значит, не бывать, когда тетенька сами давеча…
Аксюша. Не бойся, не бойся!
Петр. Так уж ты прямо и говори, чья ты? Своя ты или чужая?
Аксюша. Своя, милый мой, своя. Да, кажется, меня и неволить не будут. Тут что-то другое.
Аксюша. Похоже.
Петр. А уж я давеча натерпелся. Тятенька таки о тебе словечко закинул, а она ему напрямки: «Просватана». Так веришь ты, пока они разговаривали, меня точно кипятком шпарили. А потом тятенька два часа битых ругал; отдохнет да опять примется. Ты, говорит, меня перед барыней дураком поставил.
Аксюша. Она бы рада меня с рук сбыть, да денег жаль. Что ж, отец-то твой все еще приданого ищет?
Петр. Меньше трех тысяч не мирится. «Ежели, говорит, за тебя трех тысяч не взять, не стоило, говорит, тебя и кормить. Хоть на козе, говорит, женю, да с деньгами».
Аксюша. Делать нечего, трех тысяч мне взять негде. У меня-то спрашивал ты, чья я; ты-то чей? Свой ли?
Петр. Я-то чужой, про меня что говорить! Я каторжный, по рукам, по ногам скованный навеки нерушимо.
Аксюша. Что ты такой грустный, неласковый?
Петр.
