было бы свободнее, если б я была старухой.

Глумов (берет стул и садится подле нее). У молодой женщины есть свои дела, свои интересы; когда же ей заботиться о бедных родственниках! А у старухи только и дела.

Мамаева. Отчего ж молодая не может заботиться о родных?

Глумов. Может, но ее совестно просить об этом; совестно надоедать. У ней на уме веселье, забавы, развлечения, а тут скучное лицо племянника, просьбы, вечное нытье. А для старухи это было бы даже удовольствием; она бы ездила по Москве, хлопотала. Это было бы для нее, и занятие от скуки, и доброе дело, которым она после могла бы похвастаться.

Мамаева. Ну, если б я была старуха, о чем бы вы меня попросили?

Глумов. Да, если б вы были; а ведь вы не старуха, а напротив, очень молодая женщина. Вы меня ловите.

Мамаева. Все равно, все равно, говорите!

Глумов. Нет, не все равно. Вот, например, я знаю, что вам стоит сказать только одно слово Ивану Иванычу, и у меня будет очень хорошее место.

Мамаева. Да, я думаю, что довольно будет одного моего слова.

Глумов. Но я все-таки не буду беспокоить вас этой просьбой.

Мамаева. Почему же?

Глумов. Потому, что это было бы насилие. Он так вами очарован.

Мамаева. Вы думаете?

Глумов. Я знаю наверное.

Мамаева. Какой вы всеведущий. Ну, а я?

Глумов. Уж это ваше дело.

Мамаева (про себя). Он не ревнив, это странно.

Глумов. Он не смеет отказать вам ни в чем. Потом, ему ваша просьба будет очень приятна; заставить вас просить — все равно что дать ему взятку.

Мамаева. Все это вздор, фантазии! Так вы не желаете, чтоб я за вас просила?

Глумов. Решительно не желаю. Кроме того, мне не хочется, быть у вас в долгу. Чем же я могу заплатить вам?

Мамаева. А старухе чем вы заплатите?

Глумов. Постоянным угождением: я бы ей носил собачку, подвигал под ноги скамейку, целовал постоянно руки, поздравлял со всеми праздниками и со всем, с чем только можно поздравить. Все это только для старухи имеет цену.

Мамаева. Да, конечно.

Глумов. Потом, если старуха действительно добрая, я мог бы привязаться к ней, полюбить ее.

Мамаева. А молодую разве нельзя полюбить?

Глумов. Можно, но не должно сметь.

Мамаева (про себя). Наконец-то!

Глумов. И к чему же бы это повело? Только лишние страдания.

Входит человек.

Человек. Иван Иваныч Городулин-с.

Глумов. Я пойду к дядюшке в кабинет, у меня есть работа-с. (Кланяется очень почтительно.)

Мамаева (человеку). Проси!

Человек уходит, входит Городулин.

Явление шестое

Мамаева и Городулин.

Городулин. Имею честь представиться.

Мамаева (упреком). Хорош, хорош! Садитесь! Каким ветром, какой бурей занесло вас ко мне?

Городулин (садится). Ветром, который у меня в голове, и бурей страсти, которая бушует в моем сердце.

Мамаева. Благодарю. Очень мило с вашей стороны, что вы не забыли меня, заброшенную, покинутую.

Городулин. Где он? Где тот несчастный, который вас покинул? Укажите мне его! Я нынче в особенно воинственном расположении духа.

Мамаева. Вы первый, вас-то и надобно убить, или что-нибудь другое.

Городулин. Уж лучше что-нибудь другое.

Мамаева. Я уж придумала вам наказание.

Городулин. Позвольте узнать. Объявите решение, без того не казнят. Если вы решили задушить меня в своих объятиях, я апеллировать не буду.

Мамаева. Нет, я хочу явиться к вам просителем.

Городулин. То есть поменяться со мной ролями?

Мамаева. Разве вы проситель? вы сами там где-то чуть ли не судья.

Городулин. Так, так-с. Но перед дамами я всегда…

Мамаева. Полно вам болтать — то. У меня серьезное дело.

Городулин. Слушаю-с.

Мамаева. Моему племяннику нужно…

Городулин. Что же нужно вашему племяннику? Курточку, панталончики?

Мамаева. Вы мне надоели. Слушайте и не перебивайте! Мой племянник совсем не ребенок, он очень милый молодой человек, очень хорош собой, умен, образован.

Городулин. Тем лучше для него и хуже для меня.

Мамаева. Ему нужно место.

Городулин. Какое прикажете?

Мамаева. Разумеется, хорошее! У него отличные способности.

Городулин. Отличные способности? Жаль! С отличными способностями теперь некуда деться; он остается лишний. Такие все места заняты: одно Бисмарком, другое Бейстом[1].

Мамаева. Послушайте, вы меня выведете из терпения, мы с вами поссоримся. Говорите, есть ли у вас в виду место?

Городулин. Для обыкновенного смертного найдется.

Мамаева. И прекрасно.

Городулин (нежно). Нам люди нужны. Позвольте мне хоть одним глазком взглянуть на этот феномен: тогда я вам скажу определительно, на что он годен и на какое место можно будет его рекомендовать.

Мамаева. Егор Дмитрич! Жорж! Подите сюда. (Городулину.) Я вас оставлю с ним на несколько времени. Вы после зайдите ко мне! Я вас подожду в гостиной.

Глумов входит.

Представляю вам моего племянника. Егор Дмитрич Глумов. (Глумову.) Иван Иваныч хочет с вами познакомиться. (Уходит.)

Явление седьмое

Городулин и Глумов.

Городулин (подавая Глумову руку). Вы служите?

Глумов (развязно). Служил, теперь не служу, да и не имею никакой охоты.

Городулин. Отчего?

Глумов. Уменья не дал бог. Надо иметь очень много различных качеств, а у меня их нет.

Городулин. Мне кажется, нужно только ум и охоту работать.

Глумов. Положим, что у меня за этим дело не станет, но что толку с этими качествами? сколько ни трудись, век будешь канцелярским чиновником. Чтобы выслужиться человеку без протекции, нужно совсем другое.

Городулин. А что же именно?

Глумов. Не рассуждать, когда не приказывают, смеяться, когда начальство вздумает сострить, думать и работать за начальников и в то же время уверять их со всевозможным смирением, что я, мол, глуп, что все это вам самим угодно было приказать. Кроме того, нужно иметь еще некоторые лакейские качества, конечно в соединении с известной долей грациозности: например, вскочить и вытянуться, чтобы это было и подобострастно и неподобострастно, и холопски и вместе с тем благородно, и прямолинейно, и грациозно. Когда начальник пошлет за чем-нибудь, надо уметь производить легкое порханье, среднее между галопом, марш-марш и обыкновенным шагом. Я еще и половины того не сказал, что надо знать, чтоб дослужиться до чего-нибудь.

Городулин. Прекрасно. То есть все это очень скверно, но говорите вы прекрасно; вот важная вещь. Впрочем, все это было прежде, теперь совсем другое.

Глумов. Что-то не видать этого другого-то. И притом, все бумага и форма. Целые стены, целые крепости из бумаг и форм. И из этих крепостей только вылетают, в виде бомб, сухие циркуляры и предписания.

Городулин. Как это хорошо! Превосходно, превосходно! Вот талант!

Глумов. Я очень рад, что вы сочувствуете моим идеям. Но как мало у нас таких людей!

Городулин. Нам идеи что! Кто же их не имеет, таких идей? Слова, фразы очень хороши. Знаете ли, вы можете сделать для меня великое одолжение.

Глумов. Все, что вам угодно.

Городулин. Запишите все это на бумажку!

Глумов. Извольте, с удовольствием. На что же вам?

Городулин. Вам-то я откроюсь. Мы с вами оба люди порядочные и должны говорить откровенно. Вот в чем дело: мне завтра нужно спич говорить за обедом, а думать решительно некогда.

Глумов. Извольте, извольте!

Городулин (жмет ему руку). Сделайте для меня это по-дружески.

Глумов. Стоит ли говорить, помилуйте! Нет, вы дайте мне такую службу, где бы я мог лицом к лицу стать с моим меньшим братом. Дайте мне возможность самому видеть его насущные нужды и удовлетворять им скоро и сочувственно.

Городулин. Отлично, отлично! Вот уж и это запишите! Как я вас понимаю, так вам, по вашему честному образу мыслей, нужно место смотрителя или эконома в казенном или благотворительном заведении?

Глумов. Куда угодно. Я работать не прочь и буду работать прилежно, сколько сил хватит, но с одним условием: чтобы моя работа приносила действительную пользу, чтобы она увеличивала количество добра, нужного для благосостояния массы. Переливать из пустого в порожнее, считать это службой и получать отличия — я не согласен.

Городулин. Уж и это бы кстати: «Увеличивать количество добра». Прелесть!

Глумов. Хотите, я вам весь спич напишу?

Городулин. Неужели? Вот видите, долго ли порядочным людям сойтись! Перекинули несколько фраз — и друзья. А как вы говорите! Да, нам такие люди нужны, нужны, батюшка, нужны! (Взглянув на часы.) Заезжайте завтра ко мне часу в двенадцатом. (Подает ему руку.) Очень приятно, очень приятно. (Уходит в гостиную.)

Входит Мамаев.

Явление восьмое

Мамаев и Глумов.

Мамаев. А, ты здесь! Поди сюда! (Таинственно.) Крутицкий давеча заезжал ко мне посоветоваться об одном деле. Добрый старик! Он там написал что-то, так нужно ему обделать, выгладить слог. Я указал на тебя. Он у нас в кружке не считается умным человеком и написал, вероятно, глупость какую-нибудь, но ты, когда увидишься с ним, польсти ему несколько.

Глумов. Вот, дядюшка, чему вы меня учите.

Мамаев. Льстить нехорошо, а польстить немного позволительно. Похвали что-нибудь из пятого в десятое, это приятно будет старику. Он может вперед пригодиться. Ругать его будем мы, от этого он не уйдет, а ты все-таки должен хвалить, ты еще молод. Мы с тобой завтра к нему поедем. Да, вот еще одно тонкое обстоятельство. В какие отношения ты поставил себя к тетке?

Глумов. Я человек благовоспитанный, учтивости меня учить не надо.

Мамаев. Ну вот и глупо, ну вот и глупо. Она еще довольно молода, собой красива, нужна ей твоя учтивость! Врага, что ли, ты нажить себе хочешь?

Глумов. Я, дядюшка, не понимаю.

Мамаев. Не понимаешь, так слушай, учись! Слава богу, тебе есть у кого поучиться. Женщины не прощают тому, кто не замечает их красоты.

Глумов. Да, да, да! Скажите! Из ума вон!

Мамаев. То-то же, братец! Хоть ты и седьмая вода на киселе, а все-таки родственник; имеешь больше свободы, чем просто знакомый; можешь иногда, как будто по забывчивости, лишний раз ручку поцеловать, ну, там глазами что-нибудь. Я думаю, умеешь?

Глумов. Не умею.

Мамаев. Экий ты, братец! Ну, вот так. (Заводит глаза кверху.)

Глумов. Полноте, что вы! Как это можно!

Мамаев. Ну, да ты перед зеркалом хорошенько поучись. Ну, иногда вздохни с томным видом. Все это немножко щекочет их самолюбие!

Глумов. Покорнейше вас благодарю.

Мамаев. Да и для меня-то покойнее. Пойми, пойми!

Глумов. Опять не понимаю.

Мамаев. Она женщина темперамента сангвинического, голова у ней горячая, очень легко может увлечься каким-нибудь франтом, черт его знает что за механик попадется, может быть, совсем каторжный. В этих прихвостнях бога нет. Вот оно куда пошло! А тут, понимаешь ты, не угодно ли вам, мол, свой, испытанный человек. И волки сыты, и овцы целы… Ха, ха, ха! Понял?

Глумов. Ума, ума у вас, дядюшка!

Мамаев. Надеюсь.

Глумов. А вот еще обстоятельство! Чтоб со стороны не подумали чего дурного, ведь люди злы, вы меня познакомьте с Турусиной. Там уж я открыто буду ухаживать за племянницей, даже, пожалуй, для вас, если вам угодно, посватаюсь. Вот уж тогда действительно будут и волки сыты, и овцы целы.

Мамаев. Вот, вот, вот! Дело, дело!

Глумов. Клеопатре Львовне мы, разумеется, не скажем про Турусину ни слова. Не то что ревность, а, знаете, есть такое женское чувство.

Мамаев. Кому ты говоришь! Знаю, знаю. Ни-ни-ни! и заикаться не надо.

Глумов. Когда же мы к Турусиной?

Мамаев. Завтра