Ты в каком суде служишь? Кто у вас просители?
Кисельников. Купцы.
Боровцов. То-то «купцы»! Ну, стало быть, их грабить надо. Потому, не попадайся, не заводи делов. А завел дела, так платись. Я тебе говорю, — я сам купец. Я попадусь, и с меня тяни. «Мол, тятенька, родство родством, а дело делом; надо же, мол, и нам жить чем-нибудь». Боишься, что ль, что ругать стану? Так ты этого не бойся. Кому надо в суд идти, тот деньги готовит; ты не возьмешь, так другой с него возьмет. Опять же и физиономию надо иметь совсем другую. Ты вот глядишь, словно мокрая курица, а ты гляди строже. Вот как гляди. Так всякий тебя опасаться будет. Потому кто в суд пришел, он хоть и не виноват, а ему все кажется, что его засудить могут; а взглянул ты на него строго, у него и душа в пятки; ну и пошел всем совать по карманам — перво-наперво, чтоб на него только ласково глядели, не пужали его; а потом, как до дела разговор дойдет, так опять за мошну, в другой раз.
Глафира. Охота вам, тятенька, с ним слова терять.
Боровцова. Молчи, Глаша. Может, он, Бог даст, и в разум придет. Откроется в нем такое понятие, что отец его добру учит. Слушай, Кирюша, это тебе на пользу.
Боровцов. Да и жить-то надо не так. Ты сразу поставь себя барином, тогда тебе и честь другая, и доход другой. Заломил ты много с купца, он упирается — ты его к себе позови да угости хорошенько; выдет жена твоя в шелку да в бархате, так он сейчас и догадается, что тебе мало взять нельзя. И не жаль ему дать-то будет, потому он видит, что на дело. Всякий поймет, что ты барин обстоятельный, солидный, что тебе на прожитие много нужно.
Кисельников. Я, тятенька, не так был воспитан; оно, знаете ли, как-то совестно. Думаешь: «Что хорошего!» Грабителем будут звать.
Боровцов. Грабителем! А тебе что за дело! Пущай зовут! Ты живи для семьи, — вот здесь ты будешь хорош и честен, а с другими прочими воюй, как на войне. Что удалось схватить, и тащи домой, наполняй да укрывай свою хижину. По крайности, ты душой покоен; у тебя семья сыта, ты бедному можешь помочь от своих доходов; он за тебя Бога умолит. А теперь ты что? Мотаешься ты на белом свете без толку да женино приданое закладываешь. То тебе совестно, а это не совестно? Там ты чужие бы деньги проживал, а теперь женины да детские. Какая же это совесть такая, я уж не понимаю.
Глафира. «Женины да детские», слышишь. Как же вот мне не плакать-то?
Боровцова. Молчи, молчи! Ты вот запомни, что отец-то говорит, да и тверди ему почаще, а то он засуется в делах, из головы-то у него и выходит, он и не помнит.
Кисельников. Маменька, я помню, да только…
Боровцов. Ну, где помнить! Ты и по лицу-то такой растерянный. А вот, как ты в суд-то пойдешь, она тебе и напомнит, да, дорогой-то идя, все тверди.
Кисельников. Что мне твердить! Это смешно даже. Понятия у меня, маменька, другие.
Боровцова. Какие же это могут быть понятия, что женины деньги закладывать?
Боровцов. Дурак ты, братец. Никаких у тебя понятий нет. Кабы у тебя были такие понятия, так ты бы не женился да не развел семьи. Я не глупей тебя, я, может быть, не один раз видал таких-то людей, что не берут взяток, и разговаривать как-то раз привел Бог, так уж они и живут, как монахи. Далеко тебе до них! Что ты нас обманываешь! Те люди почитай что святые! А то вот еще масоны есть. Ты уж живи хоть так, как все мы, грешные. Ты разве бы не брал, — да не умеешь — вот что надо сказать.
Кисельников. Я уж теперь и сам понимаю, что я ничем не лучше других, а ведь мне хотелось-то быть лучше.
Боровцов. Ну мало ль что хотелось.
Кисельников. Как вспомню я свои старые-то понятия, меня вдруг словно кто варом обдаст. Нет, стыдно мне взятки брать.
Боровцов. Конечно, стыдно брать по мелочи да с кислой рожей, точно ты милостыню выпрашиваешь; а ты бери с гордым видом да помногу, так ничего не стыдно будет.
Боровцова. И что это за стыд такой? Нешто у вас другие-то в суде не берут?
Кисельников. Все берут, маменька.
Боровцова. Так кого ж тебе стыдно? Нас, что ли, или соседей? Так у нас по всему околотку, хоть на версту возьми, никто об этом и понимать-то не может. Берут взятки, ну, значит, такое заведение, так исстари пошло, ни у кого об этом и сумления нет. Это ты только один, по своей глупости, сумлеваешься.
Боровцов. Что ты толкуешь: «Стыдно!» Ведь я тебе не говорю: «Возьми дубину да на большую дорогу иди». А ты подумай-ка хорошенько да брось свой стыд-то.
Кисельников. И то, папенька, надо бросить.
Аксинья входит.
Аксинья. Гости идут, офицер да барин.
Глафира. Это Луп Лупыч с Ионом Ионычем. Скажи маменьке, чтоб чай наливала, да не очень там с ней копайтесь, а то вас не дождешься.
Аксинья уходит. Входят Переярков и Турунтаев. Турунтаев расшаркивается и целует руку.
Явление третье
Кисельников, Глафира, Боровцов, Боровцова, Переярков и Турунтаев.
Переярков и Турунтаев (Глафире). С ангелом. (Кисельникову). С именинницей.
Кисельников и Глафира. Покорно благодарим.
Боровцов. Садитесь, приятели, садитесь! Вот теперь вся наша компания в сборе.
Переярков. А мы вот с полковником шли да спорили.
Турунтаев. Да, ну вот расскажи, вот все теперь и рассудим.
Переярков. Как правильнее судить дело: по закону или по человечеству?
Турунтаев. Ну, да какое бы там ни было. Я говорю, что по закону, а он говорит, что по человечеству.
Боровцов. Да к чему же это клонит, ты хоть намекни.
Кисельников. Ежели вы насчет уголовных дел…
Переярков. Ну вот, очень нужно! Кто виноват, тот виноват, как его ни суди.
Турунтаев. И пори его, анафему; а не виноват, ну и отпустить можно.
Переярков (Боровцову). Ну, как же по-твоему?
Боровцов. Да ты пример скажи.
Переярков. Вот тебе пример: положим, у тебя на опеке племянник; ты — человек хороший, состоятельный, торговые дела делаешь, а они вышли ребята так себе, ни то ни се, к торговле склонности не имеют, а готовое проживать охота большая; ну, ты и попользовался от них сколько мог, видимо попользовался; а отчеты представлял безобразные и все такое; то есть не то что ограбил, а себя не забыл. Виноват ты или нет? Вот тебе и задача. По закону ты виноват!
Турунтаев. А по человечеству — нет.
Боровцов. Рассудить вас или нет?
Переярков. Рассуди.
Боровцов. Ты говоришь, что я — хороший человек, обстоятельный, так за что ж меня судья под закон подведет? Ну и значит, я буду прав. Настоящий-то судья должен знать, кого подвести под закон, кого нет. Если всех нас под закон подводить, так никто прав не будет, потому мы на каждом шагу закон переступаем. И тебя, и меня, и его, надо всех в Сибирь сослать. Выходит, что под закон-то всякого подводить нельзя, а надо знать кого. Так и этот опекун. Как ты его осудишь? Каким манером? За что?
Переярков. Осудить не за что; и я бы не осудил, я только говорю про закон.
Боровцов. Да что ты наладил: «Закон, закон!»
Переярков. Так для чего же они писаны?
Боровцов. Известно для чего — для страха, чтоб не очень забывались. А то нешто мы так живем, как в законе написано? Нешто написано, что на улице трубку курить, а ты за воротами сидишь с трубкой. Нешто писано, что по десяти процентов в месяц брать, а он берет же.
Турунтаев. Нешто писано, что гнилым товаром торговать, а ты торгуешь же.
Боровцов. Да, и торгуем.
Боровцова. Нешто писано, что по пятницам скоромное есть, а ведь люди едят же. Уж коли судить, так всех судить: нас судить за товар, и их судить за молоко.
Переярков (Боровцову). Эка у тебя голова-то на плечах золотая, как раз дело рассудил.
Боровцов. А не так, что ль?
Переярков. Так, верно.
Боровцов. Зятек, Кирюша! Так ведь?
Кисельников. Должно быть, папенька, так-с. По практическому-то смыслу оно так выходит.
Переярков. Да вот мы еще с полковником спорили, что лучше: ум или практика. Ну, да это после, а теперь бы в карточки.
Турунтаев. Сразиться не мешает.
Боровцов. Есть, что ли, карты-то какие-нибудь старенькие? А коли нет, так к нам послать.
Кисельников (приготовляя стол). Есть, папенька, садитесь.
Садятся Боровцов, Переярков и Турунтаев. Входит Анна Устиновна с чаем на подносе.
Явление четвертое
Кисельников, Глафира, Боровцов, Боровцова, Переярков, Турунтаев и Анна Устиновна.
Глафира. Что вы там провалились с чаем-то! Ждешь вас, не дождешься.
Анна Устиновна. Не торопись, матушка, поспеешь.
Глафира. Топчетесь только в доме, а толку нет.
Боровцова. Ну, ты потише, потише! А ты при людях-то не кричи! Нехорошо. Здравствуйте, сватьюшка!
Анна Устиновна. Здравствуйте, матушка. (Подает чай.) Кирюша, бери чай-то. Гости дорогие, пожалуйте.
Боровцов. А, старушка Божья! На свет выползла? Погоди, мы тебе еще жениха найдем.
Переярков. Да вот Ион Ионыч холост гуляет.
Анна Устиновна. И на том спасибо, Пуд Кузьмич.
Глафира. Что ж вы, маменька, тут стали, как будто вам дела нет.
Анна Устиновна. Пойду, матушка, пойду. Ах, я и забыла! Кирюша, тебя какой-то человек спрашивает. Знаю, что товарищ твой, и видала его, а как звать, забыла. (Уходит.)
Глафира. Поди! Кого там еще к тебе принесло? Если из ваших служащих, так ты знай, что ему с моим тятенькой не компания.
Кисельников уходит.
Очень у меня муж непризнательный.
Боровцов. Что ж так?
Глафира. Видимое дело, что он глупее меня, а признаться никак не хочет.
Входят Кисельников и Погуляев.
Явление пятое
Боровцов, Боровцова, Глафира, Переярков, Турунтаев, Кисельников и Погуляев.
Кисельников. Гостя веду, гостя!
Глафира. Что это ты уж очень обрадовался?
Кисельников. Шесть лет не видались. Поздравь жену-то, братец, сегодня она у меня именинница.
Погуляев (Глафире). Честь имею вас поздравить. (Кланяется всем.)
Глафира. Благодарю покорно. Только нынче мы чужих не ждали, промежду своих хотим время провести.
Кисельников. Садись, братец, садись, потолкуем.
Погуляев. Ну, как же ты живешь? Семья велика?
Кисельников. Порядочная, трое детей теперь живых, да двоих, слава Богу, схоронил.
Погуляев. Как «слава Богу»? Разве тебе их не жаль?
Кисельников. Уж очень, брат, тягостно.
Погуляев. Да ты служишь?
Кисельников. Какая моя служба! Неспособен оказался, совсем неспособен. И туда совался, и сюда, и в надворном служил, и в сиротском, теперь в магистрате. До столоначальников не добьюсь никак, глядишь, семинарист какой-нибудь и перебьет; дельней нас оказываются, много дельнее.
Погуляев. А жалованья много ли?
Кисельников. У нас ведь не из жалованья служат. Самое большое жалованье пятнадцать рублей в месяц. У нас штату нет, по трудам и заслугам получаем; в прошлом году получал я четыре рубля в месяц, а нынче три с полтиной
