рублей.
Кисельников. Мне тысячу рублей-с!.. Это благодеяние такое-с… Я, помилуйте… так благодарен-с… Мне и во сне-то… Позвольте узнать, с кем говорю-с.
Неизвестный. Это вам все равно; вы узнаете после. Я поверенный по многим большим делам.
Кисельников. В суде я вас никогда не видал-с.
Неизвестный. Я сам не бываю, у меня есть агенты, которые за меня ходят по судам. Я только вчера приехал; а впрочем, я все знаю, что у вас в суде делается.
Кисельников. Кто-нибудь из наших сообщает-с?
Неизвестный. Да, ваши у меня бывают, забегают частенько и, кажется, остаются мною довольны. Что это у вас делов-то сколько?
Кисельников. Работа-с; надо же чем-нибудь жить.
Неизвестный. Оно так, а все ж таки на дом-то брать дела неловко, запрещено законом.
Кисельников. Коли вы поверенный по делам-с, так вы изволите знать, что не всякий закон исполняется.
Неизвестный. Ну, конечно. Вам верят, вы человек честный, оттого вам и дают. Да тут всё и дела-то неважные. А вот у вас есть дело Черноярского.
Кисельников. Почем же вы знаете-с? Я его только сегодня взял.
Неизвестный. Я вам говорю, что мне все известно. Вот это дело, будь я ваш секретарь или столоначальник, я бы вам не дал.
Кисельников. Отчего же? Я его еще и не смотрел.
Неизвестный. Оттого, что искушение велико. Покажите мне его.
Кисельников. Да как же-с!
Неизвестный. Покажите, я вам говорю. Чего вы боитесь! Вот оно у вас в платке завязано.
Кисельников (развязывая платок). Вот-с, дело Черноярского-с.
Неизвестный. Это дело с лишком во сто тысяч, как же его вам поверили?
Кисельников. Отчего же не поверить-с? Я всегда-с…
Неизвестный. Оттого, что тут есть документ; если его испортить, так и все дело пропало.
Кисельников. Как же это испортить-с?
Неизвестный. Ха, ха, ха! Вы не знаете? Ну, взять написать что-нибудь да потом ножиком подчистить. Вот какие дела доверяют! Ай, ай, ай! (Качает головой.)
Кисельников. Как же это можно-с! Такая фальшь-с… Кто же решится?
Неизвестный. Кто решится? Дадут тысячи три-четыре, так всякий решится.
Кисельников. Нет, уж вы не извольте беспокоиться, у меня будет сохранено, у меня и руки-то не подымутся.
Неизвестный. Не подымутся. Так я вам и поверю. Такие же у вас руки-то, как и у всех.
Кисельников. Нет, меня еще Бог миловал, я никогда…
Неизвестный (отворотясъ, отсчитывает деньги). Вот вам три тысячи! Марайте документ, пишите что-нибудь.
Кисельников (встает) Как! Что вы-с! Помилуйте-с!
Неизвестный. Садитесь! Вот деньги. Сосчитайте прежде.
Кисельников. Да зачем-с?
Неизвестный. Сосчитайте, я вам говорю.
Кисельников машинально считает.
Ну, сколько?
Кисельников. Три тысячи-с.
Неизвестный. Ну, положите их к себе в стол.
Кисельников (смотрит на него умоляющим взглядом). Нет, зачем-с, зачем-с! Не нужно бы-с!
Неизвестный. Ну, милый мой, ну, дорогой мой! Голяк ведь ты! Бери, бери, после спасибо скажешь.
Кисельников. Право, не нужно бы-с! (Убирает деньги.) Ей-богу, не нужно бы-с! Господи! Что же это я делаю! (Плачет.)
Неизвестный (развернув дело). Об чем же ты плачешь, мой милый? Видно, в первый раз. Ну, теперь бери перо.
Пиши что-нибудь. Что-нибудь пиши, все равно.
Кисельников (дрожа). Написал-с.
Неизвестный. Что ты пишешь-то! Вот потеха! Ну, да все равно! Вот ножичек. Почисти, чтобы видно было, что тут была подпись.
Кисельников чистит ножом.
Ну, вот так. Ну, довольно! (Берет дело, складывает и кладет на стол.) Знаешь ли, что ты наделал?
Кисельников. Ничего не знаю-с. Уж вы меня не погубите. Семейство-с!
Неизвестный. А то руки, видишь ты, у него не поднимутся! Ох вы, горечь! Я и не таких, как ты, покупал. Любо с вами дело делать. Вашему брату ничего заветного нет, все продаст! Ведь ты, знаешь ли, ты мне за три тысячи полтораста тысяч продал! Теперь с нас по этому документу немного взыщут. А пойдет следствие о подлоге, так опять-таки нам выгода та, что дело затянется, в Сибирь-то пойдешь все-таки ты, а не мы. Ты хоть уж покути на эти деньги-то, чтоб не даром отвечать. (Хочет уйти.)
Кисельников. Как же это-с! Нет, вы позвольте-с! Куда же вы-с? Я еще в себя не приду.
Неизвестный. Что ж, мне тут и сидеть с тобой! Утешать тебя! Да ты не бойся, мы за тобой будем следить, до Сибири не допустим. А ты пока деньги-то не сори, чтоб подозрения не было. Прощай! (Уходит.)
Кисельников. Что я наделал! Что я наделал! (Развертывает дело и смотрит.) Уж теперь поправить ничем нельзя. А-ах! Дрожь какая-то! Уж не подсыл ли это? Сейчас могут наехать, накроют меня и с деньгами. А может быть, и нумера записаны? Вот когда лихорадка-то! Да хоть и не с подсылом, так как же я дело в суд-то понесу! Столоначальник взглянет, сейчас меня и арестуют, не дадут и с детьми повидаться. А там лишение чинов, каторга, станут над головой шпагу ломать; ну вот и колодник! Ах ты, батюшки, как зубы стучат! Да и холодно что-то у нас. Вот ведь недавно, полчаса каких-нибудь, был я честный человек, чиновник; хоть бедный, а обыватель; идешь это по улице и ничего; тот руку подает, другой руку подает: «здравствуйте», говорит; на рынок ходишь, в праздник в церкви стоишь, что другие, то и ты; а теперь за железную решетку, в серое сукно оденут. Хоть деньги-то детям останутся; отца-то у них уже не будет. Спрятать бы деньги-то! Маменька!
Входит Анна Устиновна.
Явление пятое
Кисельников и Анна Устиновна.
Кисельников. Маменька, деньги вот…, вот! (Подает деньги.)
Анна Устиновна. Какие это деньги, Кирюша?
Кисельников. Деньги… Тут много.
Анна Устиновна. Да вижу, что деньги, да откуда они у тебя?
Кисельников. Три тысячи. Спрячьте их, подальше спрячьте, чтоб не нашли.
Анна Устиновна. Да куда же я их спрячу?
Кисельников. Ах, Боже мой! Ну, по щелям, за обои, в тряпки заверните. Чтоб вам деньги-то остались, чем вам жить-то с детьми после меня.
Анна Устиновна. Спрячу, спрячу, нигде не найдут. Откуда ж ты взял-то их, скажи ты мне?
Кисельников. Взял… вот тут… барин приходил… Ах, маменька, как мне страшно!
Анна Устиновна. Да ты опомнись, ишь ты весь дрожишь. Что такое с тобой случилось?
Кисельников (взявшись за голову). Да-да-да! Ах я дурак! Ведь еще, может быть, я и не попадусь. Побегу я в суд, положу дело-то в шкаф, дежурный спит теперь! Где фрак-то, маменька? (Снимает халат.)
Анна Устиновна. Здесь, здесь, вот он. (Надевает на него фрак.)
Кисельников. А проснется дежурный, так я скажу, что забыл что-нибудь, а дело-то тихонько и суну в шкаф. А после скажу, что не брал. Сделал одну подлость, сделаю и другую. (Хочет идти.)
Анна Устиновна. Постой! Куда ты без галстука-то! Дай я завяжу тебе.
Кисельников (в то время, как Анна Устиновна завязывает галстук). Там двое видели, как я брал; а я запрусь, скажу, что не брал, не брал. Я, маменька, скажу, что не брал. (Со слезами.) Запираться надо, маменька, только одно осталось; одно мне и осталось.
Анна Устиновна. Да что ты? Бог с тобой!
Кисельников. Маменька, ведь я на волос от каторги… Завтра же, может быть…
Анна Устиновна. Кирюша, Кирюша!
Кисельников (в изнеможении опускаясь на колени). Маменька, ведь я преступник… уголовный преступник!
Сцена IV
ЛИЦА:
Кисельников, 39 лет, одет в старое пальто, панталоны в сапоги.
Анна Устиновна.
Лизанька, 17 лет.
Боровцов, 57 лет, одет так же, как Кисельников, к пальто приколоты две миткалевые манишки, через плечо повешены ситцевые и холстинковые рубашки, как у площадных торговцев.
Погуляев.
Бедная комната с русской печью, за занавеской кровать; посредине комнаты дощатый стол и скамья.
Между третьей и четвертой сценой проходит 5 лет.
Явление первое
Кисельников и Боровцов (сидят за столом на скамейке), Анна Устиновна (сидит на кровати).
Боровцов. Сватьюшка, тебе много ли годов-то?
Анна Устиновна. Шестьдесят скоро.
Боровцов. Ну да, так. Я тебя одним годом моложе. А это чай мы свой пьем.
Анна Устиновна. Слышу, батюшка, что свой.
Боровцов. Свой, да. Мы вчера с зятем пять золотников купили. Собрался я нынче на площадь торговать-то: дай, думаю, к зятю зайду, вместе пойдем, — вот и зашел. Поставили мы с ним самовар, да вот и пьем сидим. (Зятю). Ты чем нынче торговать-то будешь?
Кисельников (суетливо). Да вот две жилеточки старенькие да утюг; вот тут у меня собрано. Соседи дали, — соседи у нас добрые; вот только ребятишки забижают. Да вот и гвоздиков старых в кулечек набрал. А соседи у нас добрые! Соседка «на, говорит, Кирюша, нам не нужно, все равно бросим, а ты за что-нибудь продашь». (Пьет чай.)
Боровцов. Сватья, манишки нынче в цене, мужские.
Анна Устиновна. Что мудреного!
Боровцов. Все носить стали, — вот они и в цене. У меня старухи шьют, а я продаю; вот тоже рубашки, ситцевые, холстинковые. Да шьют-то больно плохо, не видят старухи-то, и бродят, точно куры слепые; а сходят с рук, ничего. Вот и ты бы шила, а мы бы продавать стали.
Анна Устиновна. Где уж мне шить, я и вяжу-то — ничего не вижу; одна у нас работница, одна кормилица! Не будь ее, что бы мы были! Хоть по миру ступай!
Боровцов. Да, Лиза у нас рукодельница! Вот бы кому замуж ее взять! Для хозяйства-то уж больно ловка. Эта девка знает нужду-то, в чем она ходит; ни от какого дела у ней руки не отваливаются.
Анна Устиновна. Что она нейдет-то! Вышиванье понесла, да вот и замешкалась! Уж я и боюсь, одна ведь по Москве-то ходит.
Боровцов. Что ж такое! Не в лесу живем.
Анна Устиновна. Москва-то хуже лесу.
Боровцов. Вот, сватья, чем под старость торговать-то пришлось. А богат я был, по прежнему-то времени и очень богат, да мало показалось, за большим погнался. Не захотелось платить тем, кому должен был; так за это вдвое заплатил, кому и вовсе должен не был. Всё просудил до ниточки. Переярков меня уж очень доехал. «Ты, говорит, так делай да вот так делай», да тридцать тысяч с меня за науку взял. А как стали дело-то разбирать, он-то в сторону, а меня и потянули. За что ни возьмутся, все фальшь, и книги-то фальшивые, — а все его стряпня. Начали меня судить, начали меня мытарить, — и ямы-то ему мало, и в острог-то его! Возьмите, говорю, все, только душеньку отпустите. Так и вышел я из этого дела чист, как из баньки. Вот тебе и барыши! Вас-то я только тогда обидел ни за что ни про что; себе пользы не сделал, а вас ограбил.
Анна Устиновна. Ах, да молчи ты! Что ты при нем-то! Ну, очнется да вспомнит. Наладил одно и то же; не один раз я это от тебя слышала.
Боровцов. Да уж очень обидно! А ему где вспомнить! Он, сватья, ничего не помнит. Мы теперь с ним приятели. Кирюша, пойдем торговать.
Кисельников (торопясь). Пойдем, пойдем.
Боровцов (убирая посуду). Ты так жилетки-то не держи; долго ль до греха, потеряешь либо кто вытащит; а ты их надень на себя сверху, одну на другую. А я покуда самовар уберу. (Ставит самовар
