Мардарий Иваныч, что торопиться-то некуда; успеют и наглядеться друг на друга, и надоесть друг другу.

Мардарий. Это вперед человек знать не может, потому ему не дано. А только спервоначалу чувства у барина большие: вчера Виталий Петрович от радости мне десять рублей дали.

Хиония. Вам хорошо! Такого-то барина днем с огнем поискать; а я вот от Ксении Васильевны ничего не видала; а еще исполнительности требует.

Мардарий. Да помилуйте, разве вам мало было подарков и от Ксении Васильевны? Уж это грех сказать.

Хиония. Подарки подарками, а все приятнее, ежели они от легкого сердца, с удовольствием.

Мардарий. У них другое воспитание.

Хиония. Нет, уж это человеком выходит, родом. У них и маменька… Одна серьезность да строгость, а чувств никаких. А вот кто-то подъехал. Нет, это Фирс Лукич.

Мардарий. Господин Барбарисов?

Хиония. Он. А вот с другой стороны и Ксения Васильевна с маменькой, и Капитолина Васильевна с ними.

Мардарий. Пойти доложить. (Уходит.)

Хиония Прокофьевна поправляет на столе салфетку и уходит в залу.

Из залы выходят Ксения Васильевна, Снафидина, Капитолина и Барбарисов.

Явление второе

Ксения, Снафидина, Капитолина и Барбарисов.

Барбарисов. Ксения Васильевна, позвольте вас поздравить с приездом. Счел первым долгом…

Ксения. Благодарю вас. Вы извините меня, я с дороги немного устала.

Барбарисов. Ах, сделайте одолжение, не обращайте на меня никакого внимания! Я только счел приятной обязанностью.

Ксения. Побеседуйте с сестрой; она, я думаю, сумеет вас занять. Пойдемте, маменька, ко мне, там уютнее.

Снафидина. Мне все равно, пойдем, пожалуй.

Ксения и Снафидина уходят в дверь налево.

Барбарисов. Ну, что же, был какой-нибудь разговор?

Капитолина (печально). Был.

Барбарисов. Что же, какой, какой?

Капитолина. Мало ли что тут было: и слезы, и упреки, и поцелуи, и опять слезы, и опять поцелуи.

Барбарисов. Да чем же кончилось?

Капитолина (сквозь слезы). Отдала все, все отдала.

Барбарисов. О, слабость, проклятая слабость!

Капитолина. Она со мной только строга-то.

Барбарисов. Для чего ж она ей отдала? Зачем Ксении Васильевне деньги понадобились?

Капитолина. Имение в Крыму покупает.

Барбарисов. Вот это отлично придумано, подход ловкий. Женщине и жить-то всего год, много два осталось, а они имение.

Капитолина. Да с чего ты взял? Сестра здорова.

Барбарисов. Поспорь еще! Я у доктора-то спрашивал.

Капитолина. А вот в Крыму поправится.

Барбарисов. Да, пожалуй… мудреного нет… Экое наказание! Вот и верь твоей маменьке, и рассчитывай на ее слова.

Капитолина. Да что ж, разве тебе мало моего-то приданого?

Барбарисов. Смешно слушать! Нет, не мало, не мало, Капитолина Васильевна… И за то я, по своему ничтожеству, должен бога благодарить. Так, что ли, рассуждать прикажете?

Капитолина. Да как хочешь! Что мне?

Барбарисов. Не мало, Капитолина Васильевна; справедливы ваши слова. Да пойми ты, ведь больше-то лучше. Так или нет?

Капитолина. Конечно, лучше.

Барбарисов. Так ведь и я про то же. Что она говорила-то? «Ксения должна разойтись с мужем и жить у меня. Она женщина кроткая; ей ничего не нужно. Все будет ваше, только ведите себя хорошо и во всем слушайтесь меня». Самодурство! Сейчас видно, что из купеческого рода.

Капитолина. «Из купеческого рода»! Туда же. Да сам-то ты кто?

Барбарисов. Я и не хвастаюсь. Не титулованная особа, извините, из разночинцев. Да вот ум имею да способности. Искала бы себе лучше, коли я не пара.

Капитолина. Да где я искать-то стану? Кого я вижу? Меня до двадцати пяти лет держат взаперти. Маменька все шепталась да советовалась с какими-то старухами, да вот и нашли где-то тебя. Маменька мне говорит: «Вот тебе жених; это твоя судьба. Полюби его!» Ну, я и полюбила.

Барбарисов. И прекрасно сделала. Зачем ты только споришь со мной и маменьку свою защищаешь? Уж я даром слова не скажу.

Капитолина. Да я и сама не знаю, что говорю. Скучно мне до смерти, поскорее бы вырваться.

Барбарисов. Да вырвешься, погоди; вот срок кончится.

Капитолина. Когда же он кончится?

Барбарисов. Как я просил твоей руки, она мне сказала: «Извольте, я согласна, но только целый год вы будете на испытании; я хочу прежде узнать ваше поведение и ваш характер». Теперь этому испытанию скоро конец; полтора месяца только осталось. Вот тогда мы поговорим с вами, любезная маменька! Ах, как мне жаль этих денег, просто хоть плакать!

Капитолина. Да и мне жалко.

Барбарисов. Кто-то идет сюда.

Капитолина. Я пойду к ним. Что они там секретничают? (Уходит в дверь налево.)

Входит Елохов с букетом.

Явление третье

Барбарисов и Елохов.

Елохов (положив букет на стол). Здравствуйте! Вы уж здесь?

Барбарисов. Поздравить с приездом заехал.

Елохов. А где же Ксения Васильевна?

Барбарисов. Она там, у себя; у нее Евлампия Платоновна и Капитолина Васильевна.

Елохов. Обрадовалась, я думаю, Евлампия-то Платоновна?

Барбарисов. Да-с, обрадовалась, обрадовалась, очень, очень обрадовалась. Перестаньте хитрить-то, перестаньте хитрить-то! Не на того напали.

Елохов. Что вы, какая хитрость? Это не наше занятие.

Барбарисов. Знаю я, хорошо знаю, тут уж вперед все подстроено было. Я вчера говорил вам, что этот приезд недаром. Так и вышло.

Елохов. Ничего не понимаю.

Барбарисов. И как тонко все устроено! Мы с Капитолиной Васильевной не успели и опомниться, а уж готово! Радость, слезы и великодушие! А я думаю, и мы тоже в этом деле заинтересованы, и мы должны иметь голос.

Елохов. В каком деле-то?

Барбарисов. «Маменька, я покупаю имение в Крыму, так пожалуйте денег!» Извольте, дочка, берите, сколько вам угодно, берите, берите без счета.

Елохов. А вас и не спросились? Это действительно обидно.

Барбарисов. И какое имение! Никакого имения нет. Все выдумки, все обман!

Елохов. А если есть?

Барбарисов. Ну, положим, и есть, да за что же награждать-то без разбора?

Елохов. Кого люблю, того и дарю.

Барбарисов. К чему такая слабость непростительная? Зачем распускаться? Евлампия Платоновна не должна забывать, сколько огорчений доставил ей этот брак ее дочери. Она должна помнить, помнить все, что перенесла по милости Ксении Васильевны.

Елохов. «Не должна забывать, должна помнить!..» Вот вы хвалитесь благочестивой жизнью; вы какой же религии придерживаетесь?

Барбарисов. Да что вы: «религия»! Лучше вас я это знаю.

Елохов. А коли знаете, зачем так говорите?

Барбарисов. Заговоришь, когда тебя грабят, и не тр заговоришь.

Елохов. Нет, вы уж сделайте одолжение, потрудитесь выбирать другие выражения. Вы у Виталия Петровича в доме и так о нем отзываетесь! Это неприлично и неосторожно.

Барбарисов. Разве вы сплетничать хотите? Извольте! Я не боюсь.

Елохов. Сплетничать не сплетничать, а и скрывать не вижу никакой надобности. Виталий Петрович не любит, когда о нем неучтиво отзываются; он вас за это не похвалит.

Барбарисов. Я извинюсь, я извинюсь. Меня все извиняют. Что делать? Я такой человек. Я блаженный; у меня — что на уме, то и на языке. Да я и не считаю, что нахожусь у Виталия Петровича; я у Ксении Васильевны. В их семействе я свой человек; я защищаю их интересы. Мне никто этого запретить не может.

Елохов. Нет, Евлампия Платоновна лучше вас; она рассуждает как следует, как нравственный закон повелевает; по-христиански, всякую обиду, всякое огорчение прощать следует.

Барбарисов. «Прощать, прощать»! Я это знаю. Прибей меня, я прощу. И жена может простить мужа за неверность, и теща, только… только деньгами-то зачем же награждать? Из-за чего же тогда, из-за каких благ другие-то должны воздерживаться и отказывать себе во всем, если…

Елохов. Значит, по-вашему, покаявшихся прощать можно, только надо с них штраф брать в пользу добродетельных?

Барбарисов. Да, конечно, надо же какую-нибудь разницу…

Елохов. Прекрасно! Это новый кодекс нравственных правил! Нераскаянных грешников судить уголовным судом, а раскаявшихся — гражданским, с наложением взыскания. И все грехи и проступки положить в цену: один грех дороже, другой дешевле! Вот вы и займитесь этим делом: напишите реферат и прочитайте в юридическом обществе. Барбарисов. Смейтесь, смейтесь! Хорошо вам смеяться-то!

Из боковой двери входят Снафидина и Капитолина.

Явление четвертое

Елохов, Барбарисов, Снафидина и Капитолина.

Елохов. Здравствуйте, Евлампия Платоновна!

Снафидина. Ах, Макар Давыдыч! Очень вам благодарна, что навещаете Ксению. Вы человек почтенный, не то, что нынешние кавалеры.

Капитолина. Маменька! (Пожимает плечами.) «Кавалеры»!

Снафидина. Ну, уж не учи мать, придерживай язык-то! Мы с Макаром Давыдычем понимаем друг друга.

Елохов. Понимаем, Евлампия Платоновна, понимаем. Нет, уж где мне за нынешними кавалерами гоняться! Ноги плохи стали.

Снафидина. Как я рада, что Ксения покупает себе дачу в Крыму. Там она успокоится и поправится.

Барбарисов. Только надо, чтоб она себе купила, именно себе.

Снафидина. Как «себе»? Разумеется, себе; а то еще кому же?

Барбарисов. То есть на свое имя. А она может купить на имя Виталия Петровича.

Снафидина. Зачем? С какой стати? Это будет ее имение, ее собственное. Чьи деньги, того и имение. Уж это всякому известно.

Барбарисов. Для этого-то и надо, чтобы купчая была совершена на ее имя.

Снафидина. А коли надо, так ты и скажи ей, научи ее!

Капитолина. Да послушает ли она его?

Снафидина. Ну, вот еще! Скажи, что я приказала. Как она смеет не послушать!

Барбарисов. Если имение будет куплено на имя Ксении Васильевны, так в случае, чего боже сохрани, смерти ее оно должно по наследству перейти к Капитолине Васильевне.

Капитолина. Да, так и надо сделать, чтоб оно мое было. Уж вы, Фирс Лукич, так и постарайтесь.

Снафидина. Вы с Фирсом Лукичем, я вижу, уж что-то очень много о земном хлопочете; не хорошо это, не тому я вас учила. Вы бы почаще о душе подумывали.

Барбарисов. Нельзя же, Евлампия Платоновна, и о земном не думать. На земле живем.

Капитолина. Конечно, после сестры все мне следует.

Елохов. Если она не оставит завещания.

Снафидина. Какого еще завещания?

Елохов. Она по завещанию может отказать свое имение кому угодно.

Снафидина. Без позволения-то матери?

Барбарисов. Да-с, может; она совершеннолетняя.

Снафидина. Ну, уж ты, пожалуйста, молчи. Я не хуже тебя знаю.

Елохов. И суд утвердит такое завещание, потому что против него и спору никакого не может быть.

Снафидина. Как «никакого спору»? Да я первая начну спор.

Елохов. И вам суд откажет, а завещание утвердит.

Снафидина. Хороши же ваши суды! И как вам не стыдно, Макар Давыдыч!

Елохов. Какой стыд! Чего мне стыдиться?

Снафидина. Вы уж довольно-таки пожилой человек, и вы равнодушно говорите о таких порядках в суде. Или это, по-нынешнему, так и следует?

Елохов. Да и прежде так же было.

Снафидина. Нет уж, не может быть, прежде все было лучше. Не одна я это говорю. А хоть бы и было, так мне все равно; я суду вашему не покорюсь, я в сенат буду жаловаться.

Елохов. И сенат откажет. И сенату тут судить нечего, потому что на это есть очень ясный закон.

Снафидина. Закон, чтобы дети не слушались родителей? Нет, такого закона и быть не может!

Елохов. Я не юрист, спорить с вами не смею.

Снафидина. И давно бы вам так сказать надо было.

Барбарисов. Сенат откажет, Евлампия Платоновна. Действительно есть такой закон, что совершеннолетние могут…

Снафидина. Ах, молчи, сделай милость! Постарше тебя есть, да не спорят. «Сенат откажет»! Ну, что ж такое? Я и выше пойду. Какой еще там закон! Один закон только и есть: «чтоб дети повиновались своим родителям». И никаких