Все уж сколько-нибудь да есть.
Мурзавецкая (стучит костылем.) У тебя совести нет.
Чугунов. Ну, как вам угодно, как вам угодно, спорить не смею. Я только одно скажу: вы у меня после Бога…
Мурзавецкая. Лжешь.
Чугунов. И не знаю я за собой греха против вас.
Мурзавецкая. Потому что боишься меня, знаешь, что я могу тебя и с места теплого турнуть и из городу выгнать, – проказ-то немало за тобой; и придется тебе в волостные писаря проситься. Да ведь у меня недолго, я как раз.
Чугунов (встает и целует у ней руку). Нет уж, благодетельница, не лишайте ваших милостей!
Мурзавецкая. Садись!
Чугунов садится.
Дело вот какое: брат мой, Виктор Давыдыч, отец Аполлона, имел дела с Купавиным, с мужем Евлампии.
Чугунов. Деньги занимали у Купавина, а больше никаких дел не имели-с.
Мурзавецкая. Да, занимал, и Купавин ему давал. А вот перед смертью братец стал бумажный завод строить, и не хватило у него денег; Купавин обещал дать, да и не дал.
Чугунов. Так точно-с.
Мурзавецкая. А если б Купавин не отказал?
Чугунов. Тогда ваш братец выстроили бы завод. Отчего ж на чужие деньги не выстроить?
Мурзавецкая. Да, выстроил бы и, по его расчету, за уплатой всех долгов нажил бы пятьдесят тысяч. Значит, виноват Купавин, что Аполлон нищий остался. Ну, надо правду сказать, Вукол, братец покойник прихвастнуть любил, я всегда ему только вполовину верила; так вот я теперь, может, и себя обижаю, а считаю за Купавиной только двадцать пять тысяч, а не пятьдесят.
Мурзавецкая. Да и говорю везде, по всему городу славлю, что Купавины должны Аполлону, что они ограбили у меня племянника.
Мурзавецкая. «Можно» да «можно»! А чего нельзя-то, по-твоему?
Чугунов. Нельзя этих денег получить-с. Никто не обязан взаймы деньги давать-с, на это есть добрая воля. Хоть Купавин и не дал взаймы вашему братцу, а все-таки по закону взыскать с него за это ничего нельзя, потому что строят-то на свои…
Мурзавецкая. Ах ты, ворона! Да разве я глупей тебя? Разве я не понимаю, что по законам, по тем, что у вас в книгах-то написаны, тут долга нет. Так у вас свои законы, а у меня свои; я вот знать ничего не хочу, кричу везде, что ограбили племянника.
Чугунов. Ваша воля, вам запретить никто не может.
Мурзавецкая. Так ведь не сдуру же я. Как ты думаешь, а? Сдуру я, или у меня есть в голове что-нибудь?
Мурзавецкая. На совесть я на людскую надеюсь, все еще в совести людской не изверилась… Думаю: Евлампия женщина добрая, деликатная, не потерпит, чтоб про нее такой разговор был.
Чугунов. Полагаете, заплатит?
Мурзавецкая. Нет, не полагаю. Велики деньги, где ж заплатить! А мы мировую сделаем.
Чугунов. Сколько ж вы по мировой получить надеетесь?
Мурзавецкая. Ничего не хочу я получать; а женим Аполлона на ней, вот и квит. Из того только я и бьюсь, из того и сыр-бор загорелся, и разговор об долге пошел.
Чугунов (с испугом встает). Матушка, матушка!
Мурзавецкая. Чего ты испугался?
Чугунов. Ведь уж тогда вы, благодетельница, все управление в свои ручки возьмете?
Мурзавецкая. Разумеется, возьму.
Чугунов. А я-то куда же, благодетельница?
Мурзавецкая. А куда хочешь. Вот, очень мне нужно! Будет с тебя, нагрел руки-то.
Чугунов. Нет, матушка-благодетельница, нет, разве малость самую. Мне вот к усадьбишке пустошь прикупить хочется, рядом продается, три тысячи просят.
Мурзавецкая. Не жирно ли, Вукол?
Чугунов. И ни за чем бы я больше не погнался, на всю жизнь кусок хлеба, и кляузы брошу.
Мурзавецкая. Коли дело сделается, я тебе тысячу рублей дам, а остальные сам промышляй покуда, сколачивай как-нибудь, я тебе не судья. Только не больше; а две тысячи хоть и у Купавиной своруешь, так не бойся, ее не разоришь.
Чугунов. Только вы-то, благодетельница, не осудите, вы-то не осудите; а то никого мне не страшно, уж я себя не обижу.
Мурзавецкая. Ну, об тебе-то довольно толковать, ты меня-то послушай!
Чугунов. Слушаю, благодетельница.
Мурзавецкая. По-моему, всякая баба – дрянь, хоть ты ее золотом осыпь, все ей самой-то цена – грош. А Евлампия теперь с деньгами-то, пожалуй, очень высоко думает о себе: тот ей не пара, другой не жених.
Чугунов. Насчет этого я в их мысли проникнуть не могу-с.
Мурзавецкая. Я ведь девица старая, я мужчин разбирать не умею; может быть, Аполлон и в самом деле плохой жених; да, понимаешь ты, что я этого и знать не хочу; я своему родному добра желаю, а до нее мне и горя мало… так вот, если она заупрямится, надо нам с тобой, Вукол, придумать, чем пугнуть ее.
Чугунов. Будем придумывать, благодетельница.
Мурзавецкая. Ну, и думай! Как по-твоему, кому ты должен служить: мне или ей?
Чугунов. Никому, кроме вас, благодетельница.
Мурзавецкая. Вот и сослужи своей благодетельнице службу великую, избавь ее от заботы! Ведь иссушил меня племянничек-то.
Чугунов. Ничего-с, можно-с, не извольте беспокоиться. Я имею полную доверенность от Евлампии Николаевны, могу все дела вести и миром кончать.
Мурзавецкая. Ну, так что же?
Чугунов. Надо бы какой-нибудь счетец старый найти, или в книгах конторских нет ли каких расчетов, на чем вам претензию основать… да я поищу-с. Потом мы с Аполлоном Викторычем дело и кончим миром у мирового. Я какой вам угодно долг признаю, хоть во сто тысяч. Выдадут Аполлону Викторычу исполнительный лист, вот уж тогда дело будет крепко, таким документом пугнуть можно-с! Выходи замуж, а то, мол, разорю.
Мурзавецкая. Да, да, да… вот, вот, мне только того и нужно. Ну, да еще это дело впереди, может быть, и без того сладим. А заупрямится, так уж не взыщи… Что греха таить, я для своей родни криводушница.
Чугунов. А кто ж без греха-то? Кто похвалится, благодетельница?
Мурзавецкая. У Евлампии наличные деньги есть?
Мурзавецкая. Что ж она, забыла, что ли? Я ей не раз напоминала. Муж ее обещал дать мне тысячу рублей на бедных… да уж не помню, на словах он говорил или письмо было от него. «В завещании, говорит, я этих денег не помещаю, все равно, когда умру, вам жена моя заплатит». Кажется, было письмо. Ты смотрел в моих бумагах?
Чугунов. Раз пять пересматривал, на дом брал-с.
Мурзавецкая. Нет?
Чугунов. Нет-с.
Мурзавецкая. Жаль. Не верить мне она не смеет, а все-таки, пожалуй, поморщится.
Чугунов. Так что же-с, можно-с…
Мурзавецкая. Что «можно»?
Чугунов. Да письмо найти, коли оно нужно-с.
Мурзавецкая. Ведь уж ты искал?
Чугунов. Искал, да не там, где надобно; сдуру-то только время потерял даром. (Вынимает из кармана письмо и подает Мурзавецкой.) Вот извольте, матушка-благодетельница, нашлось.
Мурзавецкая (прочитав про себя письмо). Его рука, его. Что такое? Уж не колдовство ли?
Чугунов. Как можно, благодетельница… грех этакий! возьму ли я на свою душу?..
Мурзавецкая. А не колдовство, так не много лучше, – это подлог; за это Сибирь. (Отдает письмо Чугунову.)
Чугунов. Что это вы какие слова говорите! Зачем, благодетельница, такие слова говорить! Ну, что за подлог? Умное дело – вот как это называется. Такая воля была господина Купавина; а не все ли равно, что на словах, что на письме он ее выразил. А если без письма-то Евлампия Николаевна не поверит да денег не даст, так не больше ли тогда греха-то будет? И воля покойного не будет исполнена, и бедным на помин его доброй души ничего не достанется.
Мурзавецкая. А если я тебя обманула, если он не обещал мне?
Чугунов (хочет разорвать письмо). Так ведь вот… долго ли?
Мурзавецкая. Что ты, что ты! Постой! Подай сюда. (Берет письмо.)
Чугунов. Жаль, что мало, Меропа Давыдовна, – вот что надо сказать.
Чугунов. Да денег-то. Уж заодно бы…
Мурзавецкая. Да что ты, пропащий! Ведь только обещано.
Чугунов. То-то я и говорю; жаль, что мало обещано, а уж писать-то бы все одно.
Мурзавецкая. Разбойник ты начисто, Вукол, как погляжу я на тебя. Вот я бедным помогаю, так для них можно и душой покривить, грех небольшой; а ты, поди, и для своей корысти от такого баловства непрочь. (Прячет письмо в карман и грозит Чугунову.) Эй, Вукол, совесть-то, совесть-то не забывай, пуще всего! Ведь это дело уголовное.
Чугунов. Уголовное, благодетельница, уголовное.
Мурзавецкая. Сам, что ли?
Чугунов. Где уж самому! Руки трясутся… Племянник.
Мурзавецкая. Горецкий?
Чугунов. Он, благодетельница. Думали, ничего из парня не выдет, не учился нигде и грамоте едва знает, отдали частному землемеру в помощники, так все одно, что бросили… И вдруг какое дарование открылось! Что хотите дайте, точка в точку сделает.
Мурзавецкая. Введет он тебя в беду с этим дарованием-то.
Чугунов. Побаиваюсь, благодетельница… А прогнать жаль, неровен час и понадобится; не себе, так добрым людям услужить. (Взглянув в окно.) Кто-то подъехал к вам. Уж вы меня отпустите! (Целует руку Мурзавецкой.)
Мурзавецкая. Прощай, Вукол, спасибо.
Чугунов. Коли опять что понадобится, только, благодетельница, мигните, я всей душой. (Уходит.)
Входит Павлин.
Павлин. Господин Лыняев с Анфусой Тихоновной подъехали.
Мурзавецкая. Проси!
Павлин уходит. Входят Лыняев и Анфуса.
Явление десятое
Мурзавецкая, Лыняев, Анфуса и Павлин у двери.
Лыняев. Ух! Здравствуйте!
Мурзавецкая (поцеловавшись с Анфусой). Здравствуй, телепень! Садитесь, гости будете. Где ты эту красавицу-то поддел?
Лыняев. У гостиного двора Евлампия Николаевна навязала; она к вам заедет за ней.
Мурзавецкая (Анфусе). Тебе, сирота, чайку?
Анфуса. Да, уж бы, чайку бы уж…
Мурзавецкая (Павлину). Подай чаю Анфусе Тихоновне.
Павлин уходит.
(Лыняеву.) А кабы не поручение, ты бы и не заехал ко мне, пожалуй?
Лыняев. Не заехал бы сегодня, дел ведь у нас с вами никаких нет.
Мурзавецкая. Да не все по делу; а так, навестить старуху, побеседовать?
Лыняев. Ведь у нас одна беседа: ближних судить. А мне некогда сегодня критикой заниматься, домой нужно.
Мурзавецкая. Ну, да как же! Деловой человек, важные занятия! А приедешь домой, на диван ляжешь, я ведь знаю. Все диваны пролежал, поминутно пружины поправляют.
Лыняев. Положение-то горизонтальное больно заманчиво.
Павлин приносит на подносе чайник, чашку и сахарницу. Анфуса наливает и пьет вприкуску.
Мурзавецкая (Анфусе). Вот тебе и работа, и пей сиди! (Лыняеву.) На что это похоже, как ты разбух!
Лыняев. Сердце у меня доброе, и совесть чиста, вот и толстею. Да теперь похудею скоро, забота есть.
Мурзавецкая. Вот редкость-то! Что за забота?
Лыняев. Волка хочется поймать, травленого. На след никак не попаду.
Мурзавецкая. Ах, ты, судья праведный! Ну, дай Бог нашему теляти да волка поймати!
Лыняев. Завелся в нашем округе какой-то сутяга, что ни съезд, то две-три кляузы, и самые злостные. Да и подлоги стали оказываться. Вот бы поймать да в окружной!
Мурзавецкая. Ах, какой храбрый! А ты вот что скажи: отчего ты людям-то не кажешься, ни у кого не бываешь?
Лыняев. Боюсь.
Мурзавецкая. Что ты, маленький, что ли?
Лыняев. Кабы маленький, так бы не боялся: маленькому-то не страшно.
Мурзавецкая. Да чего, скажи на милость?
Лыняев. Женят.
Мурзавецкая. Вот страсть какая! Бобылем-то разве лучше жить?
Лыняев. Кому не страшно, а я боюсь до смерти, и уж где есть девицы, я в
