Только отдельные факты, скупые намеки на его личные коллизии разбросаны в его многочисленных сочинениях. Некому было записать его биографию. Слишком много земель и мест исходил он, чтобы найти неутомимого спутника. Слишком требователен был Теофраст к людям и нетерпим к недостаткам их, чтобы найти верного друга на долгие годы. Немногие кратковременные попутчики его или случайные свидетели событий, участником которых был этот взбалмошный и странный человек, записали только некоторые эпизоды из его жизни.
Поэтому, воссоздавая теперь жизнь Теофраста Бомбаста фон-Гогенгейма, мы вынуждены часто сходить на скользкий путь догадок, и нужен верный компас, который спас бы биографа от того, чтобы не сбиться с дороги. Этот компас — правдивое описание общей картины социальной жизни и исторических фактов того времени, словом, всего широкого потока явлений, который захватил песчинку его индивидуального бытия, повлек за собой и заставил описать четкую в своей определенности линию развития.
Если необходимо слово, которое могло бы охарактеризовать Парацельса с точки зрения его интересов, направленности его мышления и его деятельности, то это слово, конечно: естествоиспытатель. Стремлением его было познать природу, ее тайные силы, и с помощью этого знания изменять природу, в первую очередь природу самого человека, чтобы победить вызывающую страдания и унижающую человека силу болезней. Развиваясь в этом направлении, его мысль гениально связала естественные науки в некое единство, отдельные части которого взаимно питают друг друга и, раскрываясь сами, дают материал для смежных областей знания. Ново и гениально было то, что он понял глубокую связь медицины и химии и не только провозгласил это, но поставил перед собой практическую задачу на этой основе перестроить врачебное дело. Арабские медики уже до него ввели во врачебный обиход изготовленные химическим путем лекарства, но Парацельс впервые ясно и просто сказал, что процессы, совершающиеся в человеческом теле, суть химические процессы, и химии суждено сыграть огромную роль в решении проблемы здоровья человека.
Университет, где он учился, не мог дать ни толчка к возникновению этой идеи, ни необходимых сведений в области химии. Чтобы понять, как сложилась ятрохимическая теория Парацельса и вообще его новые медицинские воззрения, надо вместе с ним покинуть Феррару и отправиться в путь.
Сначала его потянуло в знакомые места к единственному близкому человеку — к отцу в Виллах. Видимо это было их последним свиданием. И в этой старой и, казалось бы, знакомой обстановке у молодого Теофраста родились новые мысли. Раньше своеобразная жизнь горнорудных поселений воспринималась им внешне, поверхностно, как некий интересный, но посторонний мир. Теперь появилось желание проникнуть в суть происходившего на рудниках производственного процесса и самому стать его участником. Здесь совершалось захватывающе-интересное дело: как сильно оно отличалось от бесплодных схоластических умствований университетских ученых. Здесь на горных разработках буднично и просто из земных недр на свет дня появлялись руды, из них добывались металлы, а последние потом превращались в разнообразные изделия, которые становились благом или злом в руках человека. И была наука — участница этих превращений, имя которой — алхимия.
И вот молодой врач внезапно оставляет родной город, и вскоре его можно было встретить в лаборатории серебряных копей Зигмунда Фюгера, близ Шваца в Тироле.
Об этом написано:
«У него (Фюгера) работал и учился Теофраст фон-Гогенгейм и он свидетельствовал, что там получил много познаний от самого Зигмунда Фюгера и его помощников и сотрудников».
Фюгер далеко не заурядная личность. Он происходил из старого графского рода, земли которого счастливый случай одарил серебряной рудой. Но этот отпрыск графской фамилии сумел из землевладельца сделаться промышленником, организатором производства, конечно еще феодального и крайне элементарного технически, но все же факт этот возвещает наступление новой хозяйственной эры. Зигмунд был не только посвящен в тайны химического искусства, ибо обладание горными разработками в это время уже требовало создания лабораторий для проб и отделения металлов, но и был известен своей приверженностью к науке. Между ним и Теофрастом на долгие годы установились дружеские отношения.
В современном языке «алхимия» идентична со словом «лженаука». Исторически это неверно. Еще знаменитый Либих сказал твердо и прямолинейно, что она «никогда ничем не отличалась от химии». Алхимия — первая ступень химической науки, еще не очистившейся от множества суеверий, заблуждений и просто шарлатанства, но именно ею был накоплен богатый практический материал, который лег в основу развития истинной науки о превращениях, составе и строении однородных веществ, слагающих тела природа и получаемых искусственно.
Истоки алхимии уходят в далекую древность, к химическому искусству египетских жрецов. Ею интересуются греки в период расцвета греческой науки. Много нового внесли в алхимию арабы (Гебер, Авиценна, и другие). Именно они первые серьезно работают над методикой химического эксперимента и вводят основные химические приемы и приборы: перегонный куб, водяную баню, химическую печь, дистилляцию, фильтрование, осаждение, кристаллизацию и возгонку.
В конце средних веков алхимия, наконец, приобретает твердую почву для своего развития в возникающей промышленности.
Взгляд средневековья и древности на алхимию сформулирован Рожером Бэконом: «Алхимия есть непреложная наука, работающая над телами с помощью теории и опыта и стремящаяся путем соответственных соединений превращать низшие из них в более высшие и более драгоценные видоизменения. Алхимия обучает трансформировать всякий вид металла в другой с помощью специальных средств».
Мы видим, что даже этот передовой научный ум недалеко ушел от обычного для того времени взгляда на алхимию как средство к превращению неблагородных металлов в драгоценные. В XV и XVI веках развитие буржуазных отношений, небывалое увеличение роли и власти денег вызвали повышенный интерес к алхимии, но часто ее задача сводилась исключительно к тому, чтобы, наконец, отыскать средства изготовления драгоценных металлов и, таким образом, получить источник обогащения государей, светских и духовных владык. При многих дворах монархи содержали алхимиков, ибо государи и высшая знать свято верили в возможность искусственного получения золота. Эта вера породила многочисленных шарлатанов. Но многолетние бесплодные попытки найти «философский камень», «квинт-эссенцию» или «жизненный элексир», то чудесное средство, одна часть которого могла превратить в золото два биллиона частей неблагородного металла и непомерно обогатить его владельца, эти попытки способствовали накоплению многочисленных наблюдений над свойствами тел природы.
Нужно было окончательно отбросить ложную основную цель, отрешиться от основного заблуждения, которое отмечал еще Леонардо да Винчи, осмеивавший «лживое и пагубное искусство алхимии и ее плутоватых приверженцев», чтобы мир оказался накануне рождения современной химии.
В этом перевороте почетное место принадлежит Парацельсу. Он один из первых показал ложность пути алхимии, но в свою очередь не сумел охватить задачи новой науки в целом, а стал адептом ятрохимии, т. е. химии как науки, подчиненной медицине и занимающейся в первую очередь отысканием, исследованием и приготовлением лекарств.
Несомненно, эти его мысли родились и окрепли на фюгеровских копях, в те дни, когда он не только практически изучал алхимию, но и с живым интересом знакомился со многими алхимическими сочинениями, перечень которых он приводит в своих писаниях.
Пребывание его на серебряных копях было непродолжительно. Все дальше и дальше по белому свету влекло его, за новыми знаниями и новыми впечатлениями.
Молодой Теофраст облачился в дорожный костюм, сапоги со шпорами, привесил к поясу меч; мешок — за его спиной. В этом одеянии ему — прирожденному бродяге — суждено провести большую часть своей жизни. Так ехал он верхом на лошади, нередко шагал пешком из города в город, Из деревни в деревню. Ночи он проводил на постоялых дворах, в крестьянских избах, просто под стогом сена или в лесу. В пути, на постоялых дворах ему встречался разнообразнейший люд; общительный Теофраст вступал в беседы с местными жителями, с путниками, и в богатой его памяти ежедневно отлагались новые рассказы о странах, событиях, людях и вещах — обычных и чудесных. Возникает привычка к беспрерывной смене впечатлений; его, как пьяницу к вину, тянет все вперед по бесконечной нити проезжих дорог.
Из Шваца он, видимо, предпринял путешествие по Германии, посетил ряд германских университетов.
Вот подъезжает он, усталый, к постоялому двору, спрыгивает с коня. «Никто не выйдет тебя встретить, чтобы не показать, что рады гостям, так как это считается у них низким, непристойным, унизительным для немецкого достоинства; успеешь досыта накричаться, пока, наконец, высунется голова в крошечное окошечко жарко натопленной комнаты, выглядывая, точно черепаха из своего дома», — так описывает правы немецких постоялых дворов современник Парацельса — Эразм из Роттердама.
«К этой, выглядывающей в окошечко, голове ты должен обратиться с вопросом, можно ли тут остановиться и, если тебе не ответят отказом, то значит, для тебя есть место. На вопрос о конюшнях тебе ответят движением руки, и ты уже сам убирай свою лошадь, как знаешь, так как слуг никаких не полагается… Если что похулишь или сделаешь какое замечание, то ищи другой двор.
…Убрав лошадь, отправляешься в комнату, как был в дорожных сапогах и в грязи, и несешь с собой свою поклажу. Для всех гостей имеется только одна общая комната, жарко натопленная. В ней часто набирается человек до 80 и до 90. Тут все вместе: и пешеходы, и конные, и купцы, и шкипера, и извозчики, и крестьяне, и дети, и женщины, и здоровые, и больные. Один чешет себе волосы, другой обтирает с себя пот, третий чистит сапоги, четвертый рыгает чесноком; одним словом, тут такая происходит суматоха, точно при вавилонском столпотворении. Как только усмотрят незнакомца, который отличается от них приличным видом, то уставят на него глаза, как будто перед ними какой невиданный зверь африканский; даже усевшись за стол не перестают на него глядеть исподлобья и, забывая о еде, не сводят с него глаз.
Спросить себе ничего нельзя. Когда уже наступит поздний вечер и когда нельзя уже, следовательно, ожидать гостей, входит старый слуга с седой бородой и стриженой головой, грязно одетый и с угрюмой физиономией, обводит глазами всех присутствующих и молча пересчитывает их. Он стелет скатерти, грубые, как парусина, потом ставит перед каждым деревянную тарелку с деревянной ложкой и стакан, немного спустя приносит он хлеб… Так сидят в ожидании кушанья нередко почти целый час… Наконец приносят вино, довольно кислое». Потом подают еду, простую и обильную.
«Все должны сидеть за столом до предписанного времени, которое, полагаю, определяется у них по водяным часам».
Наконец снова является известный уже нам бородач или даже сам хозяин, который по одеянию мало чем отличается от своих слуг, — и вслед затем приносят вино уже несколько лучшего сорта. «Кто больше пьет, тот приятнее хозяину, хотя платит не более тех, которые пьет очень мало, и нередко встречаются такие, которые выпивают на сумму вдвое большую, чем сколько платят за угощение. Достойно удивления, какой поднимается шум и крик, когда голова разгорячается вином.
