— к пониманию полного моего ничтожества.

101. Почему нас нисколько не сердит хромой на ногу, но так сердит хромой разумом? Дело просто: хромой на ногу признает, что мы не хромоноги, а недоумок счита­ет, что это у нас ум с изъяном, потому он и вызывает в нас не жалость, а злость.

Эпиктет ставит вопрос еще прямее: “Почему мы не возмущаемся, когда говорят, будто у нас болит го­лова, но возмущаемся, когда говорят, что мы не умеем здраво мыслить или принять здравое решение?” А дело в том, что мы твердо уверены: голова у нас не болит и ноги не хромают, но отнюдь не так уверены в здра­вости наших решений. Мы искренне верили в нашу правоту, но вот встретили человека, который думает иначе, и сразу потеряли уверенность, а что уж говорить, если решение кажется нелепым не одному человеку, а многим людям, ибо предпочесть собственное разумение разумению множества себе подобных и трудно, и че­ресчур дерзко. Что же касается хромоты, тут нам все ясно.

102. Человеку легко вбить в голову, что он глуп, — такова уж его природа; да он и сам может вбить это себе в голову. Ибо люди в одиночестве ведут беседы с самими собой, и эти беседы необходимо разумно на­правлять: “Comimpunt mores bonos colloquia prava”[14 — Худые сообщества развращают добрые нравы (лат.).]. Следует изо всех сил стараться хранить молчание, а беседы вести лишь о Боге, ибо, в Нем одном истина, и таким путем проникнуться этой истиной.

103. Нашему уму от природы свойственно верить, а воле — любить, поэтому, если у них нет достойных предметов для веры и любви, они устремляются к не­достойным.

2. Воображение

104. Воображение. — Эта важнейшая людская способность, мастерски вводящая в обман и заблуж­дение, еще и потому так коварна, что порою она го­ворит правду. Если бы воображение неизменно лгало, оно было бы неизменным мерилом истины. Но хотя оно почти всегда нас обманывает, уличить его в этом невозможно, ибо оно метит одной метой и правду, и ложь.

Я говорю не о сумасбродах, а о людях самых здра­вомыслящих — они-то чаще всего и подпадают под власть воображения. Сколько бы ни возражал разум, он бессилен открыть им глаза на истинную цену вещей.

Могучее и надменное, враждующее с разумом, ко­торый старается надеть на него узду и подчинить себе, воображение, в знак своего всевластия, создало вторую натуру в человеке. Среди подданных воображения есть счастливцы и несчастливцы, святые, недужные, богачи, бедняки; оно принуждает разум верить, сомневаться, отрицать, притупляет чувства, делает их особенно чувствительными, сводит людей с ума, умудряет и; что всего досаднее, дарует своим избранникам такое полное и глубокое довольство, какого никогда не испытать питомцам разума. Люди, чьи таланты — плод вооб­ражения, исполнены самомнения, попросту недоступно­го людям здравомыслящим. Первые на всех взирают свысока, спорят дерзко и уверенно, а вторые — ос­мотрительно и храня умеренность; к тому же на лицах мнимых мудрецов всегда разлито веселье, невольно рас­полагающее к ним слушателей, и, уж конечно, они пользуются благорасположением судей, принадлежащих к их собственной породе. Воображению не дано вло­жить ум в глупцов, зато оно наделяет их счастьем, на зависть разуму, чьи друзья всегда несчастливы, и вен­чает успехом, тогда как разум способен лишь покрыть позором.

Кто создает репутации? Кто, как не воображение, окружает почетом и уважением людей, их творения, законы, сильных мира сего? Какой малостью показались бы все земные богатства, когда бы оно не пело им хвалу!

Не кажется ли вам, что этот сановник, чья достойная старость внушает почтение всему народу, руководству­ется одним лишь высоким, нелицеприятным разумом и что суждения свои он составляет, вникая в суть и пре­небрегая суетными обстоятельствами, которые действу­ют на воображение людей недалеких? Вот он входит в храм послушать проповедь, он преисполнен набожности, здравый смысл укреплен в нем пламенным милосердием. Вот он с примерным смирением приготовился внимать святым словам. Но если у проповедника окажется хрип­лый голос и не очень благообразное лицо, если он плохо выбрит цирюльником и вдобавок заляпан уличной гря­зью, — какие бы великие истины он ни вещал, бьюсь об заклад, что наш сенатор быстро потеряет свою вну­шительную сосредоточенность.

Поставьте мудрейшего философа на широкую доску над пропастью; сколько бы разум ни твердил ему, что он в безопасности, все равно воображение возьмет верх.

Иные люди при одной мысли об этом побледнеют и покроются потом.

Не стоит распространяться обо всем, что приключается в таких случаях под воздействием воображения.

Все на свете знают, что многие словно теряют рас­судок, увидев кошку или крысу, услышав, как скрипит под ногами уголь, и т, д. Звучание голоса действует на самых разумных людей, и от него зависит, понравится ли им произнесенная речь или прочитанное сти­хотворение.

Благорасположение или ненависть меняют даже са­мое понятие справедливости. Насколько справедливее кажется защитнику дело, за которое ему щедро запла­тили вперед! А как потом его развязные жесты влияют на судей, как он обманывает их напускной уверенностью! Хорош разум — игралище ветра, откуда бы тот ни подул!

Я убежден, что почти все людские поступки совер­шаются под натиском воображения. Ибо самый ясный разум принужден в конце концов сдаться и следовать, словно своим собственным, тем правилам, которые оно своевольно и повсеместно вводит.

(Человека, намеренного следовать лишь голосу ра­зума, общественное мнение сочтет умалишенным. Он должен не покладая рук трудиться во имя благ пусть воображаемых, но милых сердцу большинства людей, а едва сон даст передышку утомленному разуму, должен вскакивать как одержимый и снова пускаться в погоню за ветром в поле и терпеть самовольство всевластного воображения. — Таково одно из начал наших заблуж­дений, но отнюдь не единственное. Человек поступает разумно, стараясь поддерживать мир между этими мо­гучими силами — разумом и воображением, — но и при мирном сосуществовании все равно главенствует во­ображение, ибо стоит разразиться войне — и победа почти всегда за ним: разуму никогда не удается целиком одолеть его, меж тем как оно нередко свергает разум с престола.)

Французские судьи умело пользуются этой таинст­венной властью воображения. Потому-то им и надобны красные мантии и горностаевые накидки, которые об­лекают их, уподобляя Пушистым Котам, и дворцы, где вершится правосудие, и повсюду изображения лилий — вся эта торжественная бутафория; ну, а не будь у ле­карей черных одеяний и туфель без задника, равно как у ученых мужей — квадратных шапочек и широчен­ных мантий, им ни за что бы не удалось одурачить мир; но такому внушительному зрелищу люди противо­стоять не способны. Если бы судьи и впрямь умели судить по справедливости, а лекари — исцелять недуги, им не понадобились бы квадратные шапочки: глубина их познаний внушала бы почтение сама по себе. Но так как познания судей и лекарей воображаемые, они волей-неволей принуждены прибегать к суетным при­красам, дабы, поразив воображение, снискать почет, — и вполне достигают цели. Одним лишь военным ни к чему такой маскарад, их дело не выдуманное, они си­лой берут то, что другие получают, пуская в ход лице­действо.

Обходятся без маскарадных уборов и наши монархи. Чтобы внушить почтение, они не обряжаются в дико­винные одежды, зато их окружают телохранители, воины с алебардами. Эти ражие молодцы, чья сила, чьи мышцы безраздельно принадлежат венценосцам, эти трубачи и барабанщики, выступающие впереди, эти вооруженные отряды, окружающие владык, наполняют трепетом даже самые отважные сердца: тут ведь не одна одежда, но и сила. И надо обладать очень возвышенным разумом, чтобы увидеть обыкновенного человека в турецком сул­тане, окруженном всей роскошью своего сераля и сорока тысячами янычар.

Стоит нам увидеть правоведа в мантии и шапочке — и мы уже полны веры в его таланты.

Воображение распоряжается всем, оно творит кра­соту, справедливость, счастье — все, что ценится в этом мире. Я очень хотел бы прочитать итальянскую книгу, известную мне только по названию, стоящему, впрочем, многих книг: “Delia opinione regina del mondo”[15 — О властвующем над миром общественном мнении (итал.).]. Даже не читая, я готов подписаться под нею, разумеется, только под тем, что в ней справедливо.

Вот примерно каковы следствия этой лживой способности, которая словно преднамеренно дана людям для того, чтобы вводить их в полезный обман. Но и других источников заблуждений у нас предостаточно.

Нас ослепляет не только привычность понятий, но и прелесть новизны. То и другое рождает бессчетные споры с попреками равно и за приверженность ложным взглядам, внушенным в детстве, и за безудержную по­гоню за новизной. Кто нашел золотую середину? Пусть он подаст голос, пусть докажет свою правоту. Не существует такого понятия, самого, казалось бы, неоспо­римого, воспринятого чуть ли не с пеленок, о котором кто-нибудь не сказал бы, что оно ложно и порождено недостатком знаний либо заблуждением чувств.

“Вы в детстве решили, — говорят одни, — что ес­ли ваши глаза ничего не видят в сундуке, значит, он пуст, и, таким образом, поверили в существование пус­тоты. Но это — обман чувств, поддержанный закоре­нелым предрассудком, и наука призвана его рассеять”. А другие не устают повторять: “Вас в школе учили, будто пустоты в мире нет, вот и заставили замолчать здравый смысл, твердо знавший, что пустота сущест­вует, пока его не сбила с толку вредоносная наука; забудьте ее и поверьте свидетельству чувств!” Кого же все-таки винить в обмане? Наши чувства или школьного учителя?

А вот еще один источник заблуждений — наши недуги. Они притупляют и наши чувства, и способность здраво судить. Воздействие тяжких болезней никто не станет оспаривать, но я убежден, что и легкие недо­могания, пусть в меньшей степени, все же влияют на нас.

Выгода тоже отличный инструмент, выкалывающий нам глаза, и притом к вящему нашему удовольствию. Но будь человек воплощением беспристрастия, все рав­но он себе не судья. Я знавал людей, которые так боялись предвзятости, что впадали в противоположную крайность: например, готовы были неумолимо отказать в самом справедливом ходатайстве, если за ходатая хло­потали их близкие.

Истина и справедливость — точки столь трудно раз­личимые, что, метя в них нашими грубыми инструмен­тами, мы почти всегда даем промах. А если и случается попасть в точку, то размазываем ее и при этом прика­саемся ко всему, чем она окружена, — к неправде куда чаще, нежели к правде.

105. Nae iste magno conatu magnas migas dixerit[16 — Вот он, сделав великое усилие, собирается изречь великие глупости (лат.).].

106. Quasi quidquam infelicius sit homine cui sua fig-menta dominatur[17 — Словно есть большее несчастье, чем власть воображения над человеком (лат.).].

107. Воображение, понуждая нас непрерывно раз­мышлять о том, что происходит в настоящем времени, так преувеличивает его существенность и, отвращая от размышлений о вечности, так преуменьшает ее суще­ственность,