которым он был противоположного мнения и имел только кажущееся согласие, а прогнал первого, с которым он на самом деле был согласен. И тогда, испытав свои силы и убедившись на опыте в истине своей слабости, он отослал их обоих и, призвав первого врача, отдался в его руки; следуя его совету, он стал просить у Бога сил, которых, по собственному признанию, у него не было. Бог милостиво услышал его молитву, и с помощью Божьей больной возвратился в дом свой.
Добрый патер, пораженный такой притчей, не отвечал ничего. Чтобы ободрить его, я кротко заметил:
— Но о чем же вы думали, отец мой, когда давали название довлеющей такой благодати, относительно которой, по вашим же словам, должно веровать как в догмат, что она на самом деле не довлеет?
— Вам легко об этом говорить, — сказал он. — Вы человек свободный и светский, я — монах и принадлежу к обществу. Разве вы не можете взвесить разницу? Мы зависим от настоятелей, они зависят еще от кого — то. Они обещали наши голоса: что ж хотите вы, чтобы я тут поделал? Мы поняли его с полуслова, и это заставило нас вспомнить его собрата, который по подобному же поводу был заточен в Аббевиль.
— Но почему же, — сказал я, — ваше общество обязалось допустить эту благодать?
— А это другой разговор, — ответил он — Все, что я могу вам сказать одним словом, это то, что наш Орден сколько мог поддерживал учение св. Фомы о действенной благодати. С каким жаром воспротивился он появлению учения Молины, сколько он потрудился над утверждением необходимости действенной благодати Иисуса Христа! Разве вы не знаете, что происходило при папах Клименте VIII и Павле V, и как, вследствие того, что первый умер, не успев обнародовать своей буллы, а второму помешали это сделать некоторые дела в Италии, наше оружие так и осталось в Ватикане? Но иезуиты с самого начала ереси Лютера и Кальвина воспользовались тем, что народ был мало просвещен, чтобы отличить их заблуждения от истины учения св. Фомы, и в короткое время с таким успехом распространили повсюду свою доктрину, что оказались властителями верований народов, а мы попали в такое положение, что нас ославят кальвинистами и станут обращаться с нами, как теперь с янсенистами, если мы не умерим истину действенной благодати признанием, по крайней мере кажущимся, благодати довлеющей. Что нам оставалось делать в такой крайности для того, чтобы спасти истину и не лишиться влияния, как не допустить название довлеющей благодати, отрицая, что она такова на деле? Вот как это случилось.
Он сказал это нам так грустно, что мне стало его жалко. Но мой товарищ не сжалился над ним и сказал ему:
— Не обманывайтесь, что вы спасли истину: если бы у нее не было других покровителей, она погибла бы в таких слабых руках. Вы допустили в церковь имя ее врага: это все равно, что допустить самого врага. Имена неотделимы от предметов. Ведь если утвердится только название довлеющая благодать, то вы можете говорить сколько вам угодно, что вы разумеете под этим названием благодать, которая не довлеет, вам этого не позволят. Объяснение ваше будет ненавистно свету, там говорят более искренно о предметах менее важных: иезуиты восторжествуют; установленной будет считаться их благодать, довлеющая на деле:, а не ваша, довлеющая только по имени; из того, что противоречит вашим верованиям, создадут догмат веры.
— Мы скорее потерпим мученичество, чем согласимся на установление довлеющей благодати в смысле иезуитов: св. Фома[77], именем которого мы клянемся, вплоть до самой смерти выступал против этого учения.
Мой друг, который серьезнее меня, сказал ему на это:
— Полноте, отец мой, ваш Орден получил честь, которой он мало дорожит. Он покидает благодать, вверенную ему, благодать, которую никогда с сотворения мира люди не покидали. Эта победоносная благодать, ожидаемая патриархами[78], предсказанная пророками[79], принесенная Иисусом Христом[80], проповеданная св. ап. Павлом[81], объясненная св. Августином[82] величайшим из отцов церкви, признаваемая его последователями[83], подтвержденная св. Бернардом[84], последним из отцов церкви, защищаемая св. Фомою, ангелом школы[85], переданная им вашему Ордену, поддерживаемая столькими из ваших отцов и так достославно защищаемая вашими монахами при папах Клименте и Павле. Эта действенная благодать, врученная вам как бы на хранение для того, чтобы в Ордене, навеки непоколебимом, иметь проповедников, которые возвещали бы ее миру до конца веков, оказывается покинутой вами ради столь недостойных интересов. Настало время, когда другие руки должны вооружиться за ее дело; настало время, когда Бог воздвигает неустрашимых учеников учителю благодати[86], которые, пренебрегая мирскими привязанностями, служат Богу ради Бога. Пусть доминиканцев нет в рядах защитников благодати. но она никогда не останется без защитников, потому что она создает их сама своею всемогущею силою. Она требует сердец чистых и отрешившихся от мира, и она сама очищает и отрешает их от мирских забот, несовместимых с евангельскими истинами. Подумайте об этом, отец мой, и берегитесь, как бы Бог не сдвинул этого светоча с его места и не оставил вас во мраке в наказание за вашу холодность к делу, столь важному для Его церкви.
Он наговорил бы еще больше, потому что все более и более горячился. Но я прервал его и сказал, вставая:
— По правде сказать, отец мой, если бы я имел влияние во Франции, я велел бы при трубных звуках провозгласить: «К сведению всем объявляется: когда якобинцы говорят о довлеющей благодати, данной всем, они подразумевают при этом, что не все имеют благодать, которая действительно довлеет». После этого, но не иначе, вы могли бы говорить, сколько вам угодно.
Так кончилось наше посещение.
Из этого Вы видите, что довлеемость эта — политическая, подобная ближайшей способности. Между прочим, я скажу Вам, что можно, мне кажется, без опасности сомневаться и в ближайшей способности, и в этой довлеющей благодати, разумеется, если не принадлежишь к якобинцам.
Запечатывая это письмо, я узнал, что цензура постановлена[87]: но так как я не знаю еще, в каких выражениях, а она обнародована будет лишь 15 февраля, то я и могу поговорить с Вами о ней только со следующей почтой.
Ответ провинциала на два первых письма друга
2 февраля 1656 г.
Два письма Ваши были не для меня одного. Все их читают, все их понимают, все им верят. Их ценят не одни только теологи; они доставляют удовольствие и людям светским и понятны даже женщинам.
Вот что пишет мне об этом один из членов Академии, один из знаменитейших среди всех этих знаменитостей, который видел только первое из них. «Я желал бы, чтобы Сорбонна, которая так много обязана памяти покойного кардинала, согласилась признать право суда его Французской Академии[88]. Автор письма остался бы доволен, так как в качестве академика я, согласно данной власти, осудил бы, изгнал бы, объявил бы опальною — я почти готов сказать, всеми силами искоренил бы — эту ближайшую способность, которая производит столько шуму из ничего и неведомо даже зачем. Беда в том, что наша академическая власть — власть очень отдаленная и ограниченная. Я весьма огорчен указанным обстоятельством, а еще более тем, что, при всей моей маленькой власти, я не в силах достаточно отблагодарить вас» и т. д.
А вот что пишет еще одна особа, которую я никоим образом не назову Вам, одной даме, давшей ей прочесть Ваше первое письмо:
«Вы не можете себе представить, как много обязана я Вам за то письмо, которое Вы мне послали: оно очень остроумно и очень хорошо написано. Оно рассказывает без повествования, оно разъясняет самые запутанные дела на свете; оно тонко насмехается, оно поучительно даже для тех, кто не знаком с делом основательно; оно доставляет вдвое удовольствия тем, кто понимает его. При этом оно — превосходная апология и, если хотите, тонкое и невинное порицание. И, наконец, столько в этом письме искусства, остроумия и здравого смысла, что мне очень хотелось бы знать, кто написал его» и т. д.
Вам, конечно, тоже очень хотелось бы знать, кто эта особа, которая пишет таким образом; но довольствуйтесь почтением к ней, не зная ее, а когда Вы узнаете ее, Вы будете почитать ее еще более.
Поверьте мне, продолжайте писать Ваши письма, и пусть цензура является, когда ей угодно: мы очень хорошо подготовлены встретить ее. Эти слова (ближайшая способность и довлеющая благодать), которыми угрожали нам, не испугают уже нас. Мы слишком хорошо узнали от иезуитов, якобинцев и г — на Лемуана, на сколько ладов можно перевертывать их, и как мало основательности в этих новых словах, чтобы волноваться из — за них.
Письмо третье
Несправедливость, нелепость и незаконность цензуры на г — на Арно
Париж, 9 февраля 1656 г.
Я только что получил Ваше письмо, и в то же время мне принесли рукописную копию цензуры, Оказывается, что насколько любезно поступили со мной в первом, настолько же грубо с г — ном Арно во второй. Я опасаюсь, нет ли тут и с той, и с другой стороны крайностей и что мы недостаточно известны нашим судьям. Я уверен, что если бы получше ознакомились с нами, то г — н Арно заслужил бы одобрение Сорбонны, а я цензуру Академии. Таким образом, интересы наши совсем противоположны. Он для своего оправдания должен стараться, чтобы его поближе узнали, тогда как мне надо оставаться в неизвестности, чтобы не утратить своей репутации. Таким образом, не решаясь показаться, я возлагаю на Вас заботу отблагодарить за меня моих знаменитых хвалителей, а на себя беру труд сообщить Вам известия о цензуре.
Признаюсь, она крайне меня изумила. Я полагал, что найду в ней осуждение самых ужасных ересей в мире, но и Вы удивитесь так же, как и я, что столько блестящих приготовлений окончилось ничем как раз в тот момент, когда должны были произвести величайший эффект.
Чтобы с удовольствием выслушать это, припомните, пожалуйста, те странные мнения о янсенистах, которые так давно уже внушают нам. Восстановите в своей памяти коварства, заговоры, заблуждения, расколы, покушения, которыми попрекают их так давно; как их поносили и чернили и с кафедр, и в книгах, и как этот бурный и беспрерывный поток еще более усилился в последние годы, когда их открыто и всенародно стали обвинять не только в том, что они еретики и схизматики, но и в том, что они отступники и неверные: «отрицают тайну пресуществления и отрекаются от Иисуса Христа и Евангелия».
После столь многочисленных и столь изумительных обвинений надумали исследовать их книги, чтобы постановить окончательный приговор. Выбрали
