Да, — сказал патер, — и я уже касался отчасти этого вопроса, что могло дать вам указание к разрешению его. Все наши казуисты сходятся на этом и даже разрешают убивать, «хотя бы и нечего было более опасаться какого — нибудь насилия от тех, кто отнимает у нас наше добро, как, например, когда они уже обратились в бегство»[148]. Азор, член нашего Общества, доказывает это (ч. 3, кн. 2, гл. 1, стр. 20).
— Но, отец мой, какой ценности должна быть вещь, чтобы довести нас до такой крайности?
— По Регинальду (кн. 21, гл. 5, № 66) и Таннеру (in–2, 2, раз. 4, вопр. 8, отд. 4, № 69), надо, чтобы вещь стоила больших денег, по оценке благоразумного человека. Лайман и Филиуций говорят то же самое.
— Это все равно, что ничего не сказать, отец мой: где же тут искать благоразумного человека, они так редко встречаются, чтобы произвести эту оценку? Отчего они не ограничили прямо суммы?
— Как! — сказал патер, — по вашему, легко оценить на деньги жизнь человека и притом христианина? Здесь вот я и хочу заставить вас почувствовать необходимость наших казуистов. Поищите — ка у всех древних отцов церкви, за какое количество денег разрешается убить человека? Что скажут они вам, кроме Non occides, «Не убий»[149]?
— А кто же дерзнул определить эту сумму? — спросил я.
— Наш великий и несравненный Молина, слава нашего Общества, — ответил казуист. По своей бесподобной мудрости он оценивает ее «в шесть или семь дукатов, за которые, — по его уверениям, — можно убить, хотя бы похититель и обратился в бегство». Это можно найти в его четвертом томе (тр. 3, расс. 16, от. 6). И он прибавляет там же, что «не решился бы обвинить ни в каком грехе человека, который убил того, кто хотел отнять у него вещь ценою в дукат или меньше: unius aurei, vel minoris adhuc valons[150]. Это заставило Эскобара установить следующее общее правило (№ 44): «Можно справедливо убить человека за вещь стоимостью в один дукат, по Молине».
— Отец мой! Откуда Молина мог получить такое откровение для решения столь важного вопроса, без помощи св. Писания, соборов и св. отцов? Я вижу, что он получил совсем особенные озарения, сильно расходящиеся со св. Августином как по вопросу о человекоубийстве, так и насчет благодати. Я уже достаточно сведущ по этой части, и знаю превосходно, что теперь одни лишь служители церкви воздержатся убивать тех, кто наносит ущерб их чести или состоянию.
— Что вы говорите, — возразил патер, — справедливо было бы, по вашему мнению, чтобы одни те, которых надо уважать больше всего на свете, подвергались дерзости злых? Наши отцы предупредили этот беспорядок; так, Таннер (т. 2, отд. 4, в. 8, расс. Ms 76) говорит: «Духовенству и даже монахам разрешается убивать, чтобы защитить не только свою жизнь, но даже и свое имущество или имущество общины». Молина, которого приводит Эскобар (№ 43); Бекан (in–2, 2, т. 2, в. 7 De horn., заключ. 2, Ms 5), Регинальд (кн. 21, гл. 5, Ms 68), Лайман (кн. 3, т. 3, ч. 3, гл. 3, № 4), Лессий (кн. 2, гл. 9, отд. И, Ms 72) и другие выражаются в тех же словах.
И даже по мнению нашего знаменитого отца Лами, разрешается священникам и монахам предупреждать тех, кто хочет очернить их сплетнями, убивая очернителей, чтобы помешать им, но всегда направляя намерение в хорошую сторону. Вот его слова (т. 5, pace. 36, Ms 118): «Духовному лицу или монаху разрешается убить клеветника, который угрожает огласить скандальные преступления его общины или его собственные, если нет никакого другого способа воспрепятствовать в этом, когда, например, он готов сейчас же распустить свои сплетни, если его не убить поскорее: потому что, как монаху разрешается убить того, кто хочет лишить его жизни, так разрешается ему убить того, кто хочет лишить чести его или общину его, совершенно так же, как и светским людям»[151][152].
— Я не знал этого, — сказал я, — и, по простоте своей, полагал прямо противоположное, не размышляя, потому что слышал, будто церковь так ненавидит кровь, что не разрешает даже духовным судьям присутствовать при разбирательстве уголовных дел.
— Не смущайтесь этим, — сказал он, — наш отец Лами очень хорошо обосновывает данное учение, хотя, по свойственному этому великому человеку смирению, он предлагает его на усмотрение благоразумного читателя. И Карамуэль, наш знаменитый защитник, приводя это мнение в своей Основной теологии (стр. 543), считает его столь достоверным, что утверждает: «Противоположное мнение не вероятно», и отсюда он делает поразительные выводы, как, например, следующий, называемый им «заключением из заключений», «condusionum conclusion: что священник не только в некоторых случаях может убить клеветника, но бывают случаи, когда он даже должен сделать это: etiam aliquando debet occidere. Он рассматривает несколько новых вопросов на основании этого начала, например, следующий: могут ли иезуиты убивать янсенистов?
— Вот, отец мой, — воскликнул я, — совсем неожиданная статья в теологии! Я считаю янсенистов уже убитыми по учению отца Лами.
— Вот вы и ошиблись, — сказал патер, — Карамуэль заключает обратное из тех же самых оснований.
— А как же это, отец мой?
— Оттого, — сказал он мне, — что они не вредят нашей репутации. Вот его слова (№№ 1146 и 1147, стр. 547 и 548): «Янсенисты называют иезуитов пелагианами; можно ли убивать их за это? Нет, потому что янсенисты не более затемняют блеск Общества, чем сова затемняет блеск солнца; они, наоборот, возвысили его, хотя и вопреки своему намерению: occidi non possunt, quia nocere non potuerunt».
— Как же так, отец мой, жизнь янсенистов зависит, стало быть, только от того, вредят ли они вашей репутации? Коли так, они, по — моему, не в безопасности, так как, едва станет сколько — нибудь вероятно, что они вредят вам, и вот — их можно уже будет убивать безо всякого препятствия. Вы составите доказательство по всей форме, а больше ничего и не нужно при направлении намерения для того, чтобы со спокойной совестью отправить человека на тот свет. О, как счастливы люди, не желающие переносить оскорбления, что им преподается такое учение! Но как несчастны те, которые оскорбляют их! По правде говоря, отец мой, все равно, иметь ли дело с людьми, не ведающими вовсе религии, или с людьми, которые обучены в ней до этого направления намерения включительно; так как в конце концов хорошее намерение того, кто наносит рану, не облегчает мук того, кто получает ее; он не чувствует этого скрытого направления, он ощущает лишь направление наносимого ему удара. И я не знаю даже, не менее ли досадно быть убитым грубо рассвирепевшими людьми, чем сознавать, что тебя добросовестно закалывают люди набожные.
Я говорю серьезно, отец мой, я несколько удивлен всем этим; и подобные вопросы отца Лами и Карамуэля не нравятся мне.
— Отчего, — спросил патер, — разве вы янсенист?
— Нет, по другой причине, — сказал я. — Дело в том, что я переписываюсь от времени до времени с одним из моих друзей в деревне о том, что узнаю о правилах ваших отцов. И хотя я только просто передаю и привожу в точности их собственные слова, я не знаю, все — таки, не найдется ли такого чудака, который, вообразив, что это вредит вам, сделает из ваших оснований какой — нибудь злополучный для меня вывод?
— Полноте, — ответил патер, — никакой беды вам от этого не будет, я ручаюсь за это. Поймите, что нет ничего ни дурного, ни опасного распространять то, что отцы наши сами напечатали и с одобрения наших настоятелей.
Я пишу Вам, следовательно, полагаясь на слово этого доброго патера, но у меня всегда не хватает бумаги, а не цитат. Ведь еще столько их, и таких притом длинных, что понадобились бы тома, чтобы рассказать все.
Письмо восьмое [153]
Извращенные пробила казуистов относительно судей, ростовщиков, договора Мохатра, банкротов, возвращения и т. д. — Различные странности тех же казуистов
Париж, 28 мая 1656 г.
Вы не предполагали, чтобы кто — нибудь полюбопытствовал узнать, кто мы такие: однако же есть люди, которые пытаются угадать это, но все они ошибаются. Одни думают, что я доктор Сорбонны, другие приписывают мои письма четырем или пяти лицам, которые, как и я, не священники и не духовные. Все эти неудачные догадки заставляют меня думать, что мне недурно удалось мое намерение быть известным лишь Вам и доброму патеру, который выносит все еще мои посещения и речи которого я также еще выношу, хотя и с большим трудом. Но я должен пересиливать себя, так как он не стал бы продолжать, если бы заметил, что это так оскорбляет меня; и тогда я не мог бы сдержать слова, которое дал Вам, пообещав изложить казуистскую мораль. Поверьте, Вы должны зачесть мне в Некоторую заслугу насилие, которое я совершаю над собой. Очень тяжело видеть, как ниспровергается все христианское учение о нравственности такими странными заблуждениями, и не сметь противоречить этому открыто. Но, протерпев столько для Вашего удовлетворения, я думаю, что в конце концов разражусь, чтобы удовлетворить себя, когда ему уже нечего будет мне сказать. А пока я стану сдерживаться насколько возможно, так как, чем больше я молчу, тем больше он рассказывает. В последний раз он столько наговорил мне, что трудно будет и передать Вам все. Вы познакомитесь с очень удобными принципами, освобождающими от возврата. Ведь, как он ни старается придать благовидности своим правилам, те, о которых я буду теперь говорить Вам, служат лишь потворству продажным судьям, ростовщикам, банкротам, ворам, падшим женщинам и колдунам; все они в довольно широких пределах освобождаются от возврата того, что каждый из них добывает своим ремеслом. Это и дал мне понять добрый патер в следующем разговоре.
— С самого начала наших бесед, — сказал он, — я обязался объяснить вам правила наших авторов для положений всякого рода. Вы уже ознакомились с теми, которые относятся к обладателям духовных мест, к священникам, монахам, слугам и дворянам: просмотрим бегло теперь остальные и начнем с судей.
Я сперва укажу вам одно из самых важных и выгодных правил, которому наши отцы учат в их пользу. Оно принадлежит нашему ученому Кастро Палао, одному из двадцати четырех наших старцев. Вот его слова: «Может ли судья решать вопрос юридического характера на основании вероятного мнения, не придерживаясь при
