изображены иезуиты. Однако, если сриниить тех, кто не избавился от заразы иезуитских взглядов, со всеми другими католиками, то число первых, конечно Же. окажется весьма незначительным. Прежде всего негодование публики и всеобщее возмущение, вызванные упоминавшейся моральной распущенностью, вполне позволяют увидеть весь ужас, внушаемый иезуитами народу. Почти Все белое духовенство (Pretres seculiers) противопоставило Себя иезуитам, в особенности — кюре всей Франции, с ноистине замечательным рвением добившиеся их осуждения церковью. Бенедиктинцы и отцы из Оратории[404] достаточно открыто дали понять, какое отвращение они питают к Обществу. В конце концов, иезуиты — почти единственные, кто упрямо настаивает на этих заблуждениях и ничуть не краснеет, используя для их защиты любой признак доверия к Обществу.
Стало быть, пусть еретики не пытаются извлекать какие — либо аргументы против внутреннего здоровья церкви из изображаемой здесь распущенности, поскольку они видят, что эта распущенность осуждена самой церковью. Пусть они, скорее, восхитятся необыкновенным Божьим Провидением, управляющим Его церковью, которое не позволяет, чтобы истина погибла, раздавленная распущенностью такого количества католиков, но порождает для нее во все времена бесстрашных защитников. Пусть они не льстят себя надеждой на то, что им, возможно, удастся остаться в стороне от подобных злоупотреблений, но скорее испытают жалость к самим себе, ибо безупречная мораль не принесет им никакой пользы, так как они в это самое время находятся в плену гораздо более значительных заблуждений, а всякое кажущееся добро, совершенное вне католической церкви, — бесполезно.
«Сколько вне церкви есть таких, — говорит св. Августин[405], — которые кажутся творящими множество добрых дел? Сколько даже среди язычников можно встретить людей, дающих пищу голодному, одевающих нагого, оказывающих гостеприимство, навещающих больных, утешающих узников тюрем? Сколько видим мы неверующих, которые совершают все эти милосердные дела? Для нас такие люди подобны горлице, о которой говорит пророк, производящей на свет своих птенцов и ничуть не заботящейся о гнезде для них. А разве редкость еретики, творящие добрые дела? Но поскольку последнее происходит вне церкаи, то еретики подобны все той же горлице, не строящей гнезда для своих птенцов. Их труды, как и птенцы эти, будут попраны ногами, раздавлены, они погибнут и не сохранятся для вечной жизни». В другом месте св. Августин приводит такой довод в пользу этого учения: «Ни один человек, вне католической церкви, не может быть причастным милосердию, придающему благость всякому поступку». Еретики, по его словам, «могли преломлять хлеб причастия, но не могли причаститься милосердию. Из — за этой невозможности они удаляются от милосердия, и последнее всегда остается в своей полноте. Оно, словно по велению судьбы, выпадает лишь на долю немногих. Обладающие им пребывают в безопасности. Никто не может изгнать их из католической церкви. И если вне церкви есть люди, начинающие его обретать, то оно тотчас приведет их в лоно церкви, как оливковая ветвь, принесенная в ковчег голубкой»[406]. «Пускай же всякий, кто хочет, чтобы его добрые дела не пропали напрасно, станет обитателем земли Господней, — говорит тот же святой. — Земля Господня есть Его церковь: эту исмлю Он возделывает, орошает, Он — ее труженик и Он же — ее Отец».
Словом, пусть еретики не считают достаточным основанием для своей схизмы нравственный разброд в католической среде, поскольку они должны бы знать из Евангелия, что на жатве Господней есть добрые злаки, и есть плевелы, пшеница и солома на Его поле, добрые и худые рыбы в Его сетях. Отделение же одних от других должно произойти н веке грядущем. Пусть еретики чаще прислушиваются к следующему спасительному предостережению св. Августина: «Если вы от доброго злака, сносите соседство плевел; (‘ели вы из числа добрых рыб, сносите худых, пребывающих е вами в одной сети. Почему удалились вы с поля прежде пшеницы, до того, как настало время жатвы? Зачем разорвали вы сеть до того, как были вытащены на берег?»
Таковы пожелания, высказанные нами, католиками, вслед за св. Августином, всем тем, кто отделен от нашего сообщества. Однако в особенности они предназначены для iex из находящихся вне церкви, кому доведется прочесть Провинциальные Письма — да не послужит безнравственность в католической среде поводом для их тщетной радости. Ведь радуясь беде католиков, они либо не ведают, либо не хотят обращать внимания на то, что сами уже давно умерщвлены ужатым преступлением — схизмой, как говорит св. Киприан[407].
Примечания Николя
Примечания к первому Письму
Примечание I. В каком смысле Монтальт отвергает термин «ближайшая способность»
Термины ближайшая способность или ближайшая возможность, как правило, оказываются весьма двусмысленными. Томисты, говоря о благодати, понимают под ними некоторую внутреннюю добродетель, никогда не становящуюся причиной какого — либо поступка без действенной помощи от Бога. Молинисты в данном случае, напротив, имеют в виду некую способность, заключающую в себе все необходимое для действия. Альварес тщательно различает два указанных смысла и, присоединяясь к точке зрения томистов, отвергает молинистское мнение. На его взгляд, без действенной благодати невозможно обладать ближайшей способностью в последнем из указанных смыслов.
Но поскольку смысл молинистов естественнее и лучше подходит к обычному понятию способности, г — н Арно высказался в своем Письме просто: «Что благодать, без которой мы не в силах победить искушения, отсутствовала у св. Петра». Именно это он и понимал под ближайшей способностью, согласно заявленному им лично протесту. Тем не менее, его недруги вознамерились осудить данное положение. Однако, увидев в своих рядах наличие двух партий — одни шли за томистами, другие открыто заявляли о своей приверженности Молине — они испугались, как бы подобное обстоятельство не воспрепятствовало осуществлению их замыслов в отношении г — на Арно. Поэтому — то они и притворились на время согласными по данному вопросу, провозгласив союз, в действительности основывающийся лишь на словах двусмысленных, никак не объясняемых и каждой из сторон интерпретируемых по — своему. Их выбор пал на термин ближайшая способность, которым те и другие пользовались в равной степени, но при этом одна сторона вкладывала в него один смысл, а другая — другой.
Именно такого рода уловку, а не ближайшую способность как таковую, наш сколь красноречивый, столь и осторожный автор превращает в нелепость, не пренебрегая, впрочем, в своих шутках той точностью, которая необходима при рассмотрении теологических вопросов. Плутовство своих противников он изображает в наиболее приятной читателю форме, ничего, однако, не преувеличивая. Он утверждает, что эти новые варварские слова, совершенно не подкрепленные авторитетом Писания, соборов и отцов церкви, нельзя ни рассматривать в качестве терминов, предназначенных для выражения веры, ни предлагать для благочестиво — уважительного принятия кем — либо. Однако Монтальт был весьма далек от желания осудить некоторых знаменитых теологов, пользовавшихся этим термином правильно — то есть в смысле томистов — и с необходимыми предосторожностями. Ибо они не собирались прибегать к нему во всякой беседе, тем более — говоря с народом. Они никого никогда не обязывали к употреблению данного термина и позаботились о том, чтобы при подобном употреблении устранить из него весь яд (venin), то есть смысл молинистов, как поступает Альварес, тогда как лица, осуждаемые Монтальтом, поступают совершенно противоположным образом.
Впрочем, поскольку эта ближайшая способность была лишь частью игры, которая велась с целью скорейшего вынесения цензуры, то, едва достигнув желаемой цели, сам термин сразу же позабыли. А вскоре, 13 июня 1656 г., Сорбонна столкнулась с открыто распространяемым (в присутствии и при горячей поддержке французского духовенства) отцами — ораторианцами мнением, согласно которому, «не погрешая против истины, можно утверждать, что без действенной благодати пет никакой ближайшей способности». Цензура, однако, осталась в неприкосновенности, поскольку авторы, разжегшие эту ссору, обладают прежним влиянием в Сорбонне, да и расположение, которым пользуется о. Анна, подлинный вдохновитель всей этой бури, ничуть не уменьшилось. Но, когда оба указанных обстоятельства утратят силу, цензура падет, и, возможно, память о ней сохранится лишь благодаря бессмертным произведениям Монтальта.
Примечание II. Об о. Николаи, доминиканце
Монтальт, на основании чисто внешних признаков, причислил о. Николаи к томистам, не веря, что тот отошел от доктрины своего Ордена. Однако последующие публикации этого отца убедили, что он менее всего томист и совершенно отошел от традиционного учения доминиканцев. Именно этот факт неопровержимо доказан автором сочинения, озаглавленного Vindiciae[408], равно как и автором, удачно опровергнувшим молинистские тезисы нашего отца с помощью аргументов, выдержанных в духе томизма. В результате, увидев, сколь жестокое поражение нанесено ему двумя указанными сочинениями, о. Николаи удовольствовался угрозами и замолк до сего дня. Говорят, правда, теперь он занят тем, что наполняет подготовленные им комментарии к Сумме теологии св. Фомы своими ответами или, лучше сказать, своими бреднями. Однако, си поступил бы намного удачнее и мудрее, продолжая молчать и впредь. Но если уж он не в силах не браться за перо, то было бы весьма разумно с его стороны позаботиться, чтобы никто по крайней мере не читал написанного. И, судя по избранной им ныне манере поведения, для о. Николаи это вовсе не секрет.
Примечание III. О г — не Лемуане, докторе Сорбонны
Г — н Лемуан является доктором Сорбонны, обязанной кардиналом Ришелье выступать против Янсения[409], которого сам кардинал, как, впрочем, и святого Августина, никогда не читал. Что до нашего доктора, то последний, дабы избавиться от положений св. Августина, пожелал сделаться в нынешнем столетии[410] автором новой системы, раскрывающей природу благодати. Он отличает благодать действия от благодати молитвы и утверждает, что вторая является лишь довлеющей, а первая — всегда действенной. Это мнение вызвало определенный отзвук в Сорбонне. Г — н Лемуан имел дерзость даже привести его в книге, издания которой добился. Однако, столкнувшись с мощным неприятием своих идей во многих франко — и латииоязычных сочинениях, а в особенности в Апологии святых отцов, содержащей весьма нелестные оценки его взглядов, он с тех пор принялся тайно строить козни, а не отвечать на критику. Именно г — н Лемуан, совместно с еще несколькими докторами подобного же сорта, развязал кампанию против г — на Арно, открытым врагом которого он является и которого полагает автором указанной Апологии[411]. Будучи выдвинут людьми такого же, как и он сам, сорта для полномочного рассмотрения и вынесения приговора в касающемся его лично деле, славный доктор отомстил за Апологию святых отцов цензурой на Письмо г — на Арно. Данное обстоятельство, однако, не помешало его мнению сохранить силу. Но если ему суждено прожить еще некоторое время, то он сможет похвастаться, что пережил это мнение.
Однако читатель должен учесть, что истинное основание всех подобных диспутов кроется исключительно в зависти, питаемой гг. Лемуаном, Корне, Абером и Алье к г —
