на это ответь при случае.
Потом меня интересует Bowra. [175] Мне говорила Чечельницкая, что он критик твой и даже переводчик? Тот ли это, кто написал Greek Lyric Poetry? Ты произносишь «Бавра»? В его книжке много свежего. В толковании Алкмана он, разбойник, дал материал, который я лелеяла для своего «Происхождения лирики». При случае ответь мне.
О Саянове я помню. Жду Катерины, именин его жены, чтоб пойти за статьей.
Готовлюсь к ежегодной научной сессии Университета. Сделаю предварительное обобщение о происхождении греческой лирики. Сейчас занимаюсь Сафо, одним из самых трудных вопросов всей античной литературы. Жду Отелло.
Обнимаю тебя и Зину.
Твоя Оля.
Пастернак – Фрейденберг
Москва, 12.XI.1946
I. Дорогая Оля, спешу ответить открыткой (а то – безденежье, дела, бог знает когда еще смогу написать по-человечески). Самое замечательное – про сравнивающую часть сравнения, про ее реализм, про самостоятельность, про то, что в ней вся суть, что ради нее-то и пишут (лучше всего на примере «образа закипевшей кухонной посуды, где варится свинина»). Но направление интереса в 5 разделе (слишком для меня специально, тут я невежда, – «тотемизм» и пр.) не все доступно, кажется местами насильственным, натяжкой. К 6-му опять выправляется, становится текучим (путь от сравнения к категории качества), это очень хорошо. А вообще страшно близко и похоже на мою манеру думать, и силою и слабостями, и живой, от предмета к предмету переходящей свободой, и грехами ложной (это я про себя… грехи!!) обстоятельности и «абсолютизма». Про свои грехи в Шекспире, для иллюстрации, напишу.
А вообще ты молодчина, это замечательно свежо, смело и правильно (в отмеченной части). Скоро напишу о Bowra и пр.
II. Главное, что очень молодо, сильно и горделиво, с сознанием собственного значения. После таких вещей хочется читать, думать, изучать. Только, как мне кажется, стихия, подобная «5»-му, тормозит. Когда я ее нахожу в себе, то сознаю ее как отрицательную, занесенную извне тенденцию к аналитизму, топчущемуся на месте и добивающемуся универсальности. Но повторяю, это я о себе, по рефлексу.
Баура профессор античной литературы в Оксфорде, изучивший русский язык, как древнегреческий, и переводящий Ахматову, как он читает студентам Сафо. Это именно он. Я не знаю его книги, названной тобою (Greek Lyric Poetry). У него много трудов – «From Virgyl to Milton», «The heritage of symbolism», он составил русскую антологию, много переводил Блока и, действительно, один из тех, которые пристыжают меня своим вниманием.
Я тебя очень люблю, Оля, и очень крепко целую. А Зина тебя целует так, даже страшно.
Фрейденберг – Пастернаку
Ленинград, 24.XI.1946
Дорогой Боря, спасибо за Отелло. Тебе, верно, уши прожужжали, но твой перевод – чудесный. Ты не только на русский язык перевел, но на язык смысла. Шекспировская простота, свойственная всякому гению, впервые появилась на русском языке. Таких переводов не знает греческая трагедия. Найти язык для простоты величия – это под силу не переводчику, а большому поэту.
Может быть, я поступаю дурно, что твои дубликаты даю не Лапшовым или Машуре, а чужим людям, но для которых это величайший подарок, которые знают тебя и тонко ценят? Ведь это подарки духа, а не крови.
Спасибо за сужденье о моих Сравнениях. Но в науке есть только контекст. Надо знать, что там полно изобретенья, что до сих пор ничего не могли сказать о развернутых сравнениях. Просто я не люблю ни полемики, ни указок на оригинальность.
Я задыхаюсь от отсутствия печатанья. Редколлегия печатает только себя («Еще раз к вопросу о…»). Не потому, что меня не печатают, но никого, кроме самих себя. А я пишу книгу за книгой. Как вечный жид, я вечный фармацевт с экстрактами. О, эта трагедия пересказов и сокращений. Но и это – в лучшем случае. Обнимаю вас.
Твоя Оля.
Боря, Саянов уже не имеет отношения к Звезде, а к Друзину [176] у меня нет хода.
Мой адрес на обороте. С канала дом закрыт. [177]
Пастернак – Фрейденберг
Москва, 24 января 1947
Дорогая Оля, как это могло случиться, что я не поздравил тебя с Новым годом, что не пожелал тебе самого стереотипного: – здоровья и денег, двух вещей, из которых можно сложить все остальное! Успокой меня, пожалуйста, что ты жива, и еще чем-нибудь, что может уместиться в открытке.
Отчего я не пишу тебе?
Оттого, что разрываюсь между обычным течением дня и писанием последнего счастья моего и моего безумья – романа в прозе, который тоже ведь не всегда идет как по маслу.
Да и что остается мне еще сказать тебе, до сих пор остается, в каждом письме? Чтобы ты как-нибудь так устроилась с Ленинградской квартирой на лето (поручила ее хранить кому-нибудь), чтобы могла пожить летом у нас, близ нашей жизни и ее каждодневного копошения.
После всего сказанного становится интересно не то, почему я молчу, а скорее обратное. Итак, по какой причине, не имея сообщить ничего нового, сорвался я сейчас писать тебе?
До меня все чаще доходят слухи, что проф. А. А. Смирнов (а может быть еще и многие, кроме него) ведут подкоп под моих Шекспиров. [178] Я вдруг вспомнил, что это – в университете и настолько по соседству с тобой, что, может быть, тебе это обидно и огорчает тебя? Спешу тебя успокоить и уверить тебя, что это решительные пустяки и будут ими в любой пропорции, даже если бы они возросли стократно. Это пустяки даже в том случае, если бы это меня било не только по карману, а он был совершенно прав (а может быть, он и прав).
Я сделал, в особенности в последнее время (или мне померещилось, что я сделал, все равно, безразлично), тот большой ход, когда в жизни, игре или драме остаются позади и перестают ранить, радовать и существовать оттенки и акценты, переходы, полутона и сопутствующие представления, надо разом выиграть или (и тоже целиком) провалиться, – либо пан, либо пропал.
И что мне Смирнов, когда самый злейший и опаснейший враг себе и Смирнову – я сам, мой возраст и ограниченность моих сил, которые, может быть, не вытянут того, что от них требуется, и меня утопят?
Так что ты не печалься за меня, если тебе пришла в голову такая фантазия. Ты не можешь себе представить, как мало я заслуживаю сочувствия, до чего я противен и самоуверен!
Меня серьезно это обеспокоило в отношении к Зине, когда (как в осеннюю проработку) я начинаю косвенно чувствовать, что я задет и запачкан тем, что ей приходится болеть и оскорбляться за меня, а я это сношу и не смываю двойным ответным оскорблением.
В последние дни декабря за одну неделю я потерял двух своих ровесниц и приятельниц, умерла Оля Серова (старшая дочь художника) и Ирина Сергеевна, жена Асмуса.
Целую тебя.
Твой Б.
Фрейденберг – Пастернаку
Ленинград, 31.I.1947
Мой дорогой Боря!
Это удивительно. Ты ли меня чувствуешь, я ли тебя, но наши письма (хотя и редкие) всегда скрещиваются. А я как раз все думаю о тебе и ищу минуты, чтобы написать… почти без повода. – Новый год – чепуха, у меня нет никаких «новых» годов. Я не заметила отсутствия твоих поздравлений, да они и ни к чему.
Хочу сказать тебе вот о чем. В январе я, по своей традиции, единственно живой для меня, выступала на ежегодной научной сессии Ун-та. Ее трижды откладывали, с ноября на декабрь, с декабря 46 г. на январь 47-го. Посылаю тебе тезисы. В самом докладе я показывала неповторимые особенности древнегреческой метафоры, и чтоб показать это как следует, взяла полюс, пример твоего художника из «ранних поездов», там, помнишь, «на столе стакан не допит» – все это место такое замечательное. Зал слушал с напряженным вниманием (о нашем родстве знали только друзья). На тебе (так сказать) мне удалось понять античную поэтическую метафору. Об этой разнице как-нибудь поговорим. Мне очень хочется сделать статью «К теории метафоры», т. к. я имею тут ряд новых мыслей, и при том чисто своих, т. е. на основании многих и многолетних работ. Я пишу книгу о происхождении греческой лирики, и сейчас много нового написала о Сафо, досель незамеченного. Что дала бы такая публикация. Но абсолютно никаких перспектив. Заметки, и той не напечатать. Возможности, которые есть, существуют, лишь для лиц, сидящих у пирога.
Так что живу с трудом.
О Смирнове я знаю. Он произнес гнусную речь, разгромную и именно гнусную. Но она не понравилась. Даже в те дни и в тех условиях. Его все осуждали.
Знаю я Смирнова лет пятнадцать. Мы работаем бок о бок. Это совершенное ничтожество. О научном его лице говорить не приходится: его нет! Но тип любопытный. В прошлом матерый развратник, державший на юге виллу для целей недозволенного «экспериментаторства», чем и стал известен. Потом женился на богатой даме. Откупщик, за неимением водки, художественных переводов, своего рода «капиталист» Литиздата, имеющий своих производителей, которых обирает. Внешняя манера – головка набок, отвисшая губа, молящий взгляд. Пресмыкается. На (учебной) кафедре леопард.
Говорит о «гедонизме» и «эстетизме». Неудачно играл на религии и мистике средних веков, переехал на Шекспира, был зело бит, начал маскироваться под шекспироведа; цепляется, чтоб и тут быть откупщиком.
В 1937 г., сильно перепуганный, всем объяснял, что он не дворянин, не Александр Александрович, не Смирнов, а Абрам Абрамович, незаконный сын банкира и экономки, душой и телом с демократией.
Саянов отнесся мило и обещал статью вернуть. Это будет вот-вот. Он полон к тебе пиэтета. Обнимаю тебя и Зину.
Твоя Оля.
Я поражена смертью жены Асмуса. Ведь она была, по-видимому, еще не стара. Почему-то ее преждевременная кончина очень меня поразила.
Давно уже я должна была разделаться с лирикой, такой чуждой для меня у греков. Я никогда ею не занималась и не интересовалась. Я мало знала ее. Она лежала очень от меня далеко, этот жанр без мифов, без сюжетов, без семантики. Что это за такое не античное явление? Наконец я решила прибегнуть к последнему средству, наиболее для меня верному: сесть писать. И тогда-то, в процессе наибольшего самозабвения, я и стала находить такие вещи, которыми потрясалась сама.
Лирика – величайшее изменение общественного сознания, один из самых значительных этапов познавательного процесса. Она знаменует перемену видения мифа на путях от образного мышления к понятийному, от мифологического мировоззрения к реалистическому. Это в лирике вселенная впервые заселяется на социальной земле людьми и все функции стихийных сил природы переходят к человеку.
Отделение субъекта от объекта – длительный процесс, отражением этого процесса в VII в. до н. э. стало – рождение автора. Лирический автор никак не позднейший лирический поэт, но мусический певец. Мифы о богах и героях становятся биографиями поэтов, культовые темы оказываются темами лириков.
