Поэтическая метафора – это образ в функции понятия. В Греции процесс метафоризации не имеет художественных функций, это отражение изменения общественного сознания, но не поэтическая индивидуальность. Греческая поэтическая метафора черпает свое переносное значение из своего же конкретного.
Диаметральная противоположность этому – современная лирика.
У Пастернака:
Что ему почет и слава,
В миг, когда дыханьем сплава
В слово сплочены слова!
Он на это мебель стопит,
На столе стакан не допит,
Век не дожит, свет забыт.
Метафора недопитого стакана стоит в одном ряду с метафорами недожитого века и забытого света. Метафора и реальный смысл разорваны, между ними бесконечная свобода. У Пастернака новый микрокосм, но в нем нет мифологизма, он снимает условную старую семантику и вводит многоплановость образов. Греческий лирик берет метафоры не из свободно созерцаемой действительности, он смотрит глазами древних образцов.
Пастернак – Фрейденберг
Москва, 16 февраля 1947
Милая моя Олюшка, мамочка моя!
Что я, право, за собака, что когда хочется и естественно ответить по-человечески и подробно, я оттявкиваюсь открытками или краткими записками.
Три странички твоего конспекта – это дело бездоннейшей глубины и целый переворот, вроде Коммунистического манифеста или апостольского послания. Как высоко тебе свойственна способность видеть вещи в их подлинности и первичной свежести!
Вот геркулесовы столпы этого конспекта.
2. Лирика – величайшее изменение общественного сознания, этап познавательного процесса, перемена виденья мира. Вселенная впервые заселяется на социальной земле людьми.
3. Мифы о богах становятся биографиями поэтов.
5. Из инкарнации становится метафорой, перенесеньем объективного на субъективное.
6. Наличие факта и момента. Не знает обобщающей многократности.
11. Возникает одновременно с нарождающейся философией.
Все это потрясающе верно и необычайно близко мне вообще, и тому, чего ты не можешь знать и что я теперь пишу в романе (там есть такой, размышляющий, расстрига священник из литературного круга символистов, и записи его, о Евангелии, об образе, о бессмертии). [179] Некоторые выражения прямо оттуда.
Какая ты молодчина, и как все жалко, и в то же время как все чудесно и как похоже!
Я страшно занят сейчас. В довершение общей спешки осилил то, мысль о чем всегда гнал от себя как нечто не сформулированно-расплывчатое и неосуществимое, – пересмотр и переделку «Гамлета»… какую-то требующуюся, но какую именно? – непонятно какую. Его переиздает «Детгиз», и вот, отложив в сторону роман, я легко с разбега прошел его, облегчил и упростил. И то же самое надо сделать с «Девятьсот пятым годом» для другого переиздания.
Благодарю тебя за возвращенье статьи, ее только что подали. И за письмо, с донесеньем. (На пакете не твой почерк, ты наверное кому-то поручила отправить!)
Если я урву минуту, я кому-нибудь из вас троих – тебе или Берггольц или Ахматовой – пошлю стихи из романа (насколько они стали проще у меня!), чтоб вы хоть что-нибудь обо мне знали, чтобы переписать или дать переписать остальным. Вернее всего Ахматовой, как преимущественной мученице, а твою тезку попрошу переписать и отнести тебе.
Крепко тебя целую! Ты не можешь себе представить, как я стал вынужденно тороплив!
А лето?
Твой Б.
Пастернак – Фрейденберг
Москва, 2 марта 1947
Дорогая Оля! Нас страшно порадовало твое согласие приехать к нам летом. Остается только сдержать данное слово.
Очень, видно, тебе не хочется, чтобы я тебя связывал с моими «литературными дамами», – твоя ответная открытка прилетела скорее телеграммы. Но, представь, я уже написал Анне Андреевне, с просьбой о тебе. Я тебе не могу гарантировать абсолютной неприкосновенности, но, с другой стороны, Ахматова так ленива на ответы и исполнение просьб, что, может быть, эта радость тебя минует. Женя – адъюнкт военной академии, т. е. после блестящего ее окончания оставлен при ней. Как тебе не стыдно сообщать мне в виде «слухов» о моей прозе то, что я сам сказал о ней Чечельницкой, а она с моих слов – тебе. Пишу страшно не выспавшись, а вчера упал и расшиб себе нос в кровь об край кухонной раковины. Целую тебя.
Твой Боря
9 марта. Прости, письмо страшно залежалось.
Пастернак – Фрейденберг
Москва, 26 марта 1947
Дорогая Оля! Я болел гриппом и еще не выхожу, а Леничка, заболевший вместе со мною, еще лежит с небольшим послегриппозным осложнением (небольшое воспаление уха). Но чувствую я себя хорошо и настроение у меня по-обычному бодрое, несмотря на участившиеся нападки (например, статья в «Культуре и жизни»). Кстати: «Слезы вселенной в лопатках». «В лопатках» когда-то говорили вместо «в стручках». В зеленных, когда мы были детьми, продавали горох в лопатках, иначе не говорили. А теперь все думают, что это спинные кости. [180]
Разумеется, я всегда ко всему готов. Почему с Сашкой и со всеми могло быть, а со мной не будет? Ничего никому не пишу, ничего не отвечаю. Нечего. Не оправдываюсь, не вступаю в объяснения. Наверное денежно будет труднее. Это я пишу тебе, чтобы ты не огорчалась и не беспокоилась. Может быть, все обойдется. В прошлом у меня действительно много глупой путаницы. Но ведь моя нынешняя ясность еще менее приемлема.
Целую тебя. Твой Боря.
Все это не имеет никакого отношения к твоему приезду. Наоборот, еще нужнее, чтобы ты приехала.
Фрейденберг – Пастернаку
Ленинград, 28.III.1947
Дорогой мой Боречка! Крепко целую тебя и Зину, желаю всяческой бодрости. Если я тебе не пишу, то лишь потому (но это «лишь» очень объемисто!), что эпистолярный жанр устарел. Он больше не поспевает за жизнью и не соответствует умонастроенью, не говоря об эмоциях.
Мы с тобой – не дядя с мамой. Им можно было регулярно переписываться, да еще изливаться.
Никогда не терзайся, что не можешь мне ответить. Конечно, мне, как сестре, приятней узнавать о тебе от тебя, а не через газету или журнал, но я понимаю дороговизну твоего времени. Спеши работать, а условности вот этаких писем – вздор.
Вчера я слышала по радио о Бетховене фразу, которая засела во мне. Несмотря на удары судьбы и неисчислимые страданья, говорилось из рупора, «он осуществлял человеческое значенье». Как хорошо сказало пространство.
Сегодня у меня самый печальный день. Ровно 57 лет назад я родилась. Из них 54 года в нашей семье, ссыхавшейся, как человек к старости, в этот день справлялся праздник. А три года назад в этот же день мама в последний раз поцеловала меня.
Но мне даже не грустно, и я ничего не прибавляю от себя к факту самому по себе. Это называется у всех народов жизнью.
Итак, пойдем дальше. Я тоже пишу книгу, о Сафо. У каждого своя манера веселиться.
С сердечными поцелуями.
Твоя Оля.
Пастернак – Фрейденберг
Москва, 9 апреля 1947
Дорогая моя Олюшка, благодарю тебя за письмо. По-моему, я был в гриппе, когда его получил. Говорю «по-моему», потому что действительно, как ты справедливо заметила, все так быстро мелькает, что очень скоро забывается. Никому не писал, ни с кем не объяснялся. Кажется дышу, насколько могу судить. Ничего не произошло, но постоянные мои надежды, что Шекспир пойдет и станет рентой, не оправдываются вследствие все время поддерживаемой неблагоприятной атмосферы. Опять придется переводить, как все эти годы. Хотят дать перевести первую часть Фауста, но договора пока не заключили. Но вообще ничего, нельзя жаловаться. А подспудная судьба – неслыханная, волшебная. [181]
Целую,
Твой Б .
Радиослова о Бетховене – поразительны!
Пастернак – Фрейденберг
Москва, 24 апреля 1947
Дорогая Оля. Уже три дня как на дворе жарко и Зина поговаривает о переезде на дачу. И мне интересно whether you have made up your mind [182] по поводу твоего приезда к нам? В нашем сознании ты живешь так прочно, что Зина ссылается уже и на тебя в числе гостящих, когда надо отказать другим. Я никогда не играл в карты и не ездил на скачки, и вдруг на старости лет моя жизнь стала азартною игрой. Оказалось, что это очень интересно. Я чувствую себя очень хорошо, большею частью занят работой, но она ничем не компенсируется. Скучно, страшно скучно, как в какой-нибудь пустыне.
Целую тебя.
Твой Б.
Летом моя натура преображалась. Солнце меня опьяняло. Я любила солнце!
Загар меня делал другой женщиной. Вместе со всей природой, со всей вселенной я шла и тянулась лицом к солнцу, из сырой земли вверх. Опять возрожденье!
Мне хотелось вырваться из своих цепей, далеко уехать от своих тусклых и однотонных приятельниц. Я готова была поехать к Боре, – он давно звал меня к ним. Поехать, встряхнуться, забыться.
Отдых, каникулы, отрыв от склочной службы с ее огорчениями, острова! Я отошла от прежней своей тональности и плавала в забытьи.
Боря звал меня и бомбардировал письмами. По-видимому, Боре было плохо. Его лягали, где могли. Ведь искусство, как наука, не имело права переписки и числилось среди арестантов, а Боря был человек искусства.
Я сообщила ему, что готова приехать.
У меня было такое чувство, что мое горло сжимают. Я не смела написать Боре. Вся частная переписка перлюстрировалась. И теперь я ждала каких-либо вестей от Бори.
Пастернак – Фрейденберг
Москва 20.V.1947
Дорогая Олюшка! Самое главное, что ты пришла к этому радостному решению, а приезжать – приезжай хоть завтра. Твое утешительное намерение в такой же степени приятно Зине, как и мне, но т<ак> к<ак> она нас перевозит на этой неделе и все время в хлопотах, то она просила меня от ее имени выразить тебе ее радость по этому поводу и благодарность за твои приветы ей. В том же смысле, в каком ты спрашиваешь о времени приезда, для тебя всего лучше будет приехать в июле, когда и Шура с Ириной будут на даче. А о твоих двух-трех днях, т. е. о сроке пребывания, мы поговорим на месте. На всякий случай адрес дачи: Киевский вокзал (метро Киевский вокз.), Киевская жел. дор., станция Переделкино (18-й километр), Городок писателей, дача 3, Пастернака. Если я не успею встретить тебя, пусть это сделает Шура.
Это продолжение открытки. Спишись с Шурой, который до июля будет в городе, чтобы он тебя встретил и отвез к нам. Его адрес: Москва, Гоголевский бульвар, 8, квартира 52, тел. К-4-31-50.
Наш городской адрес ты знаешь, телефон В-1-77-45. Но от нас в город будут наезжать редко и только на несколько часов.
Я из переводческого возраста давно вышел, но т. к. обстоятельства в последнее время складывались неблагополучно, я с отвращением должен был вернуться к нескольким предположениям этого характера, да и тех на первых порах не принимали, отчего я одно предложенье и заменял другим, пока вдруг не приняли все. Таким образом оказалось, что за лето я должен перевести Фауста, Короля Лира и одну поэму Петефи «Рыцарь Януш». Но писать-то я буду в двадцать пятые часы суток свой роман. Но в общем все налаживается. Обыкновенно в июле и Жени (она и он) попадают в Переделкино.
Пастернак – Фрейденберг
< Телеграмма
