случае я бы их предал, хотя бы потому только, что Вы бесконечно сильны, а они слабы. Неужели на моем месте Вы поступили бы иначе?
Или, вот еще что, – с этого ведь все началось. Ради Бога, Алексей Максимович, станьте на мое место; NN превратно передает мне Ваше мненье о вещи, меня кровно касающейся (о «905-м»). Из радости получается огорченье. Потом все разъясняется, радость двойная, и ей нет границ. И вот в самый ее разгар получаются Ваши раздраженные строки об оплошности этой NN. Ну что бы Вы стали делать в моем положеньи? Разделили бы это раздраженье против NN, или, как лицо замешанное, как невольный и несчастный повод, всеми силами этому раздраженью воспротивились?
В заключенье, за все это поплатился я. Хочется верить, что запрещенье Ваше временно и Вы когда-нибудь его с меня снимете. А пока, подчиняюсь ему. Вы хорошо знаете, как это меня огорчает. Однако либо этого не было и у Вас в мыслях, либо довольно и того, что я этому не подавал оснований, но обиды в мое огорченье никакой не замешалось. Я только получил письмо с дурною вестью от Вас и в меру ее и опечален.
Неизменно преданный Вам
Б. Пастернак.
P. S. Я еще раз писал Вам, в первых числах месяца. [355] Вероятно письмо пропало. Хотя там прямых извинений не было (п<отому> ч<то> ни в чем перед Вами не виноват), но истерическим свое предпоследнее письмо признал в нем и я. Получив его, Вы меня бы вероятно пощадили. Мне оно было дорого другой стороной, и жалко, что не послал его заказным. Ваш Б. П.
Пастернак – Горькому
<Москва> 16.XI.27
Дорогой Алексей Максимович!
Простите, что после вчерашнего обещанья вновь Вам навязываюсь. Но дело вот в чем. М<ожет> б<ыть> в прошлых письмах к Вам мне случилось обмолвиться, что Ваших писем я не только никому не показываю, но даже и не рассказываю о них, гл<авным> образом лицам, в них названным. Так было до нынешнего дня, когда Ан<астасия> Ив<ановна> с выпиской из Вашего последнего письма к ней (с ссылкой на мою бестактность) попросила у меня объясненья относительно всего происшедшего. Я вынужден был кое-что ей рассказать, т<о> е<сть> мне пришлось в виду Вашей ссылки на меня, отступить от своего намеренья сохранить всю эту путаницу в тайне. Я рассказал ей только самое необходимое. О недоразуменьи, порожденном ее неудачной передачей Ваших слов, о том, как меня огорчило Ваше возмущенье этим, о неудаче моей попытки вступиться за нее и разорвать другой клубок, смотанный ею или З<убакины>м вокруг М<арины> Ц<ветаевой>, и наконец о том, чем все это кончилось для меня. Я ей также привел свои слова о З<убакине>, я не забыл этого сделать. Последнее ее очень огорчило.
Вы знаете, фатальной моей ошибкой было то, что я вмешал их в мои письма. С другой стороны, это было естественно, они приехали прямо от Вас, я ничего еще не знал.
Если мне суждено когда-нибудь опять прийти Вам на память, мне хотелось бы, чтобы Вы вспомнили обо мне в совершенной отдельности от кого бы то ни было и каких бы то ни было происшествий. Вы знаете, что я ни в чем не виноват, всего же менее в томительном однообразии темы, которой мне пришлось, скрепя сердце, подчиниться, как несчастной случайности, разраставшейся от письма к письму.
Ваш Б. Пастернак.
Совершенно убийственна мысль, что все началось для меня с ни с чем не сравнимой Вашей внимательности (известие о переводе) и дальше, слепо следуя желанью оградить Вас от лишних слов, заменимых движений и ненужной траты времени, я роковым образом пошел по направленью, докучному для Вас, двойственно-мучительному для меня, и так блестяще отблагодарил Вас за тепло и ласку. Однако благодарность моя по-прежнему велика и ничуть не стала меньше от того, что Вы не захотели понять меня. Я счастлив, что узел Вы разрубили именно на мне. Всего меньше минутных случайностей повлечет за собой удар по этому месту.
Ваш Б. П.
По-видимому, одновременно с письмом Пастернаку от 7 ноября Горький написал А. И. Цветаевой, содержание этого письма восстанавливается из ее ответа:
…
«Совершенно не поняла в Вашем письме слов: „очень жалею, что Вы все-таки сказали о Вашей сестре Пастернаку“. Вы дали мне поручение устроить это дело через кого-нибудь из моих друзей, якобы от него. Я выбрала Пастернака, но, ведь, для того, чтобы дать Вам ответ, я должна была спросить его согласия? Его согласие я сообщила Вам. Оплошности здесь не вижу, сколько ни думала, – что между вами было дальше, что Пастернак написал Вам – мне не известно, он мне ничего не говорил. Если же центр Вашей фразы в слове „все-таки“, – то я еще менее ее понимаю: сказали Вы мне об этом плане за три дня до моего отъезда, и с тех пор не произошло ничего, к чему бы могло отнестись это „все-таки“. Или же надо было сообщить мне об этом происшествии, чтобы дело – остановить. Бесконечно жалею, что на дело о Марине согласилась, но таких последствий не ждала. Единственное, в чем я б<ыть> м<ожет> была неосторожна, это в дружеской передаче Пастернаку Вашего первого впечатления от „905-го года“. Передала ему и Ваше доброе (о „Детстве Люверс“ и о нем самом) мнение. Для него всякое Ваше мнение было важно, потому я и передала. Вины в этом не вижу. Ваша А. Ц.».
Говоря о том, что́ он собирается писать, чтобы «выправить ошибку» и «вырвать это огромное дарование из тисков ложной и невыносимой судьбы и вернуть его России», Пастернак повторил эти слова еще определеннее в письме к самой Цветаевой. «Выправить эту ошибку судьбы» Пастернак собирался своей работой. Прежде всего он имел в виду роман в стихах «Спекторский», основной темой которого стала трагическая разобщенность людей, волею судьбы оказавшихся по разные стороны границы. Этой осенью он писал пятую главу, договорившись о публикации окончания романа в «Красной нови».
Пастернак – Горькому
<Москва> 16.XI.1927
Дорогой, дорогой Алексей Максимович!
Случайно позвонил Екатерине Павловне, узнав, что она приехала, [356] и от нее узнал, что Вы больны. Плюньте на нас порознь или всех вместе взятых и поскорее выздоравливайте. Забудьте всю ту скуку и чепуху, которую нагоняли на Вас мои письма, хотя бы в той малой доле, какой они занимали Ваше внимание. Верю в Ваше скорое выздоровление и о состоянии Вашего здоровья буду справляться у Екатерины Павловны. Всего, всего Вам лучшего от всего сердца. «Клима Самгина» недавно достал и читаю урывками, Вы не поверите, но письмами и рукописями из провинции завален даже и я, работать почти не приходится, и «Самгиным», как и своей работой, я жертвую слабым взрослым людям, нуждающимся в няне и за этим обращающимся ко мне. Ах, ведь и все наше недоразумение [357] из этого же кругу, и как Вы этого не поняли!! Но по поводу «Самгина» в данный миг, на этой странице, следующее. Всей живой первой частью он разбрелся впрок, под вторую часть, когда грянет гром и заскачут молнии над его пастбищным досугом. Вся их судьба в ней, во второй части, отложенной в эти дни в сторону, на каком-то отдалении от постели. Так вот, в начатки этой рукописи, где-то лежащей, в той ли же комнате или в соседней, я верю безгранично и больше, чем в В<ашего> врача и лекарства, которые он Вам прописывает. Полное Ваше исцеление и поправка придут из того угла, где она находится. Если бы я мог, я бы написал Вашей второй части, как женщине, которая Вас завтра поставит на ноги. Еще раз, наискорейшего Вам выздоровления. Если письмо застанет Вас оправившимся, то опять, как в лучшие дни переписки, прошу Вас, не занимайтесь мной, я все знаю и почувствую, а Вы на меня время не тратьте, и будьте здоровы, о Вас узнаю у Екатерины Павловны. Простите за эту новую истерику, но сегодня не могу иначе.
Весь Ваш Б. П.
Внезапный разрыв плечевых связок вывел Пастернака из работы и позволил ему взяться за откладываемое чтение. В письме от 23 ноября 1927 г. он записал свои впечатления от первой части романа.
Пастернак – Горькому
<Москва> 23.XI.27
Дорогой Алексей Максимович!
В последний раз нарушаю Ваше запрещение, следуя побужденью несравненно сильнейшему, чем до сих пор. После этого раза я все равно бы надолго замолк, и без Вашей просьбы. Ко многому из того, что я постараюсь тут сказать Вам, я был готов наперед. Но я не мог предвидеть, что растяну и частью разорву себе плечевые связки на левой руке, что необходимость полной и продолжительной неподвижности, выведя меня из привычного строя, даст мне случай прочесть «Клима Самгина» почти без перерыва и что писать я об этом буду, превозмогая отчаянную физическую боль.
Прежде всего горячее и восхищенное спасибо Вам за всю громадную 5-ю главу, [358] этот силовой и тематический центр всей повести. Чем она замечательна помимо своей прямой, абсолютной художественности? Характеристика империи дана в ней почти на зависть новому Леонтьеву, [359] т<о> е<сть> в таком эстетическом завершении, с такой чудовищной яркостью, захватывающе размещенной в отдалении времен и мест, что образ непреодолимо кажется величественным, а с тем и прекрасным. Но чем более у него этой неизбежной видимости, тем скорее он тут же, на твоих глазах, каждой строчкой своей превращается в зрелище жути, мотивированного трагизма и заслуженной обреченности. Именно неуловимостью атмосферных превращений этого удушья, с виду недвижного (почти монументального), и потрясает эта глава и остается в памяти. И я не о Ходынке только. Исход романа Клима с Лидией, как одновременность, тоже треплется, сыреет и сохнет на том же воплощенном воздухе. Этим и гениальна глава, то есть тем, что существо истории, заключающееся в химическом перерождении каждого ее мига, схвачено тут, как нигде, и передано с насильственностью внушения.
Странно сознавать, что эпоха, которую Вы берете, нуждается в раскопке, как какая-то Атлантида. Странно это не только оттого, что у большинства из нас она еще на памяти, но в особенности оттого, что в свое время она прямо с натуры изображалась именно Вами и писателями близкой Вам школы как бытовая современность. Но как раз тем и девственнее и неисследованнее она в своем новом, теперешнем состоянии, в качестве забытого и утраченного основания нынешнего мира, или, другими словами, как дореволюционный пролог под пореволюционным пером. В этом смысле эпоха еще никем не затрагивалась. По какому-то странному чутью я не столько искал прочитать «Самгина», сколько увидать его и в него вглядеться. Потому что я знал, что
